| |
|
УБИЙСТВА ДЕТЕЙ.
Показания Чарльза Линдберга были весьма пространны и растянулись на два дня. Именно в суде Линдберг неожиданно вспомнил, что в детской комнате, якобы, были обнаружены следы ног похитителя: один отпечаток ноги на подоконнике, другой на полу, между окном и детской кроваткой. Ботинки человека, оставившего эти следы, были испачканы желтой глиной; именно благодаря наличию этих отпечатков ног Линдберг понял, что преступник покинул комнату через окно.  
рис. 39: Допрос Чарльза Линдберга в суде растянулся на два дня. Эти фотографии сделаны во время перерыва, когда фотографам и кинооператорам разрешали делать снимки в зале заседаний. Показание это в особенности было примечательно тем, что о следах ног в комнате не было никаких упоминаний в полицейском протоколе осмотра места преступления; никогда прежде отпечатки желтой глины не упоминались в газетных публикациях и интервью, которые представители следствия щедро раздавали журналистам. А кинохроника ФБР вообще запечатлела отпечатки босых ног неизвестного человека, удалявшегося от дома. Вне всякого сомнения, появление в рассказе Линдберга этой детали было вызвано тем, что Эллис Паркер подверг сомнению правдоподобность той версии событий, которую Линдберг прежде озвучивал. Явно с ведома допрашивавшего его министра юстиции Линдберг упомянул о следах ног в комнате, а Виленц сделал вид, будто ничего необычного не услышал. Благодаря рассказу об этих следах Линдберг смог более или менее внятно объяснить для чего именно он побежал с ружьем на улицу. Вместе с тем, заглаживая одни нестыковки, рассказ Линдберг порождал новые. Свидетель утверждал, что рассмотрел отпечаток ноги на подоконнике (причем, был твердо уверен, что ботинок похитителя был испачкан именно глиной, а не землей с газона под окном!), но при этом никак не мог вспомнить, лежал ли на подоконнике конверт. Легко понять, почему Линдберг не мог этого припомнить: потому что ему пришлось бы объяснять, как он мог оставить это письмо нераспечатанным, умчаться на улицу и там бегать под дождем более двух часов! Читая показания Линдберга нельзя отделаться от ощущения, что они очень шероховаты. Слова Линдберга не производят впечатления явной лжи, но содержат массу разного рода нестыковок, на которые обязательно должен был бы обратить внимание опытный адвокат. Вряд ли Рейлли сумел бы прямо в зале суда разоблачить Линдберга как лжеца, солгавшего под присягой, но продемонстрировать присяжным заседателям нелогичность, бессмысленность и прямую абсурдность многих действий и заявлений свидетеля адвокат был просто обязан. Однако, ничего этого не произошло. Защита Хауптманна подвергла Линдберга в высшей степени формальному допросу, фактически ни в чем не усомнившись и не задав по существу ни одного острого вопроса. Это выглядело очень странным. О странностях защиты Хауптманна нам еще придется говорить отдельно, но сейчас следует отметить, что уже в тот момент у многих присутствовавших в зале суда возникло ощущение нелогичности просходившего. Адвокаты вели себя совсем не так, как от них ожидали. Уже в первые дни процесса Рейлли стал позволять себе "обед с виски", в результате чего после перерыва возвращался в зал явно нетрезвым. Он не только не вел записей, но откровенно засыпал к концу заседаний. Флемингтон рассматривал стенографисток и присутствовавших в зале молодых женщин и позволял себе им подмигивать. Лишь один Ллойд Фишер выглядел серьезным и подтянутым. Поведение адвокатов казалось до такой степени легкомысленным, что журналисты даже заподозрили с их стороны некую игру, призванную усыпить бдительность противной стороны. Надо сказать, что Рейлли многозначительно подигрывал журналистским домыслам о предстоящей ловушке. Выходя как-то раз из здания суда он нарочито громко проговорил: "Наш графолог камня на камне не оставит от обвинения" и слова эти затем были на разные лады повторены в газетных репортажах. Не подлежит сомнению тот факт, что показания свидетелей обвинения были тщательно отрепетированы до суда. Всякие сомнения в этом (если они у кого-то еще оставались) исчезли после допроса под присягой медсестры Бетти Гоу. В своих показаниях она вступила в явное противоречие с той информацией, которую первоначально сообщили следователям Чарльз и Энн Линдберги. Напомним, что вплоть до обнаружения детского трупа 12 мая 1932 г. считалось, что похищенный ребенок имел рост 29 дюймов (72,5 см.) и весил от 27 до 30 фунтов (т. е. до 12 кг.). Именно такого ребенка искала полиция, в чем убеждает его описание, представленное на полицейском плакате, отпечатанном 11 марта 1932 г. 
рис. 40: Увеличенный фрагмент полицейского плаката, приведенного на рис. 14 настоящего очерка. Хорошо видны указания роста и веса исчезнувшего ребенка, цвет его волос и глаз. Надо сказать, что помимо родителей описание ребенка в марте 1932 г. дали и педиатр Филип ван Инген, и сама Бетти Гоу. И все сходились в том, что Линдберг-младший имел именно тот рост, который был указан в полицейской ориентировке. Однако в суде Бетти Гоу вдруг заговорила о том, что Линдберг-младший имел рост... 33 дюйма, т. е. был на 10 см. выше, нежели это считалось прежде! Для 20-месячного ребенка разница в росте 10 см. очень велика и трудно представить, как свидетели могли до такой степени ошибаться. Виленц, проводивший допрос Бетти Гоу, сделал вид, что ничего странного не услышал. Подобное спокойствие объяснить можно очень просто: обвинение готовилось заслушать судебно-медицинскую экспертизу, для придания убедительности которой следовало пресечь все сомнения в том, что найденный труп ребенка действительно является телом Линдберга-младшего. Поэтому надлежало сказать, что похищенный ребенок имел как раз тот рост, который был зафиксирован в акте аутопсии, т. е. именно 33 дюйма! Защита проявила полную индифферентность в отношении этого явного манипулирования цифрами. Адвокаты Хауптманна имели прекрасную возможность использовать сложившуюся ситуацию в своих интересах: продемонстрировать присяжным полицейский плакат, добиться от Бетти Гоу признания в лжесвидетельстве (поскольку было ясно, что она говорила неправду либо в марте 1932 г., либо в суде), указать на недобросовестность действий прокуратуры... Ничего этого сделано не было. Вместо этого защита начала совершенно бессмысленные препирательства, призванные доказать, что друг Бетти Гоу - некий Ред Джонсон - имел возможность помочь преступникам в похищении, сообщив им описание дома и расположение мебели в комнате младенца. Версии в отношении Реда Джонсона полиция отработала еще весной-летом 1932 г. и ничего изобличающего этого человека найдено тогда не было. На момент суда Джонсон жил в Дании и никто даже не предпологал вызывать его для дачи показаний. То, как Рейлли принялся "уличать" Джонсона уместно охарактеризовать русской пословицей "наводить тень на плетень". В результате, никаких по-настоящему острых вопросов медсестре задано не было, словоговорение адвокатов оказалось совершенно бесцельным и беспомощным, а Бетти Гоу (с немалым, должно быть, облегчением) покинула свидетельское место и наблюдала дальнейший ход процесса как простой зритель из зала. Безусловно, очень важным был допрос обвиняемого. Процедура эта растянулась на два дня - 24 и 25 января 1935 г. - причем один только допрос его государственным обвинителем занял 11 часов. Безусловно, это были очень тяжелые для Хауптманна часы.  
рис. 41: Бруно (Ричард) Хауптманн сразу после ареста и в суде. Пожалуй, в первый и в последний раз на всем протяжении судебного марафона обвиняемый получил возможность говорить о себе сам, причем так, что его рассказ был услышан многими. И очень скоро выяснилось, что Хауптманн отнюдь не такой закоренелый негодяй-громила, каким его на протяжении трех месяцев рисовала прокуратура. Обвиняемый подробно рассказал о своей жизни, в том числе и том, почему попытался совершить хищение весной 1919 г. в г. Бетюне, о своем нищенском прозябании в голодной и ограбленной репарациями Германии, о неудачной попытке отправиться в Америку без билета и, наконец, о том, как с 16 $ в кармане он в ноябре 1923 г. все же достиг желанной цели. Обвиняемый очень подробно, но вместе с тем с достоинством, рассказал об обстоятельствах своего пребывания в США, заработках, времяпровождении и пр. Доходам и расходам четы Хауптманнов в суде, вообще, было уделено очень большое внимание. Обвинение не смогло опровергнуть тот факт, что Хауптманны в материальном отношении далеко не бедствовали: муж и жена имели раздельные счета в банках и к 1930 г. они располагали сбережениями в сумме 4,5 тыс. $. При суммарных доходах около 80 $ в неделю они тратили на повседневные нужды лишь около 13-15 $; остальное шло в накопление. Весной 1931 г. они купили новый 4-дверный "додж" на котором проехали всю страну от Нью-Йорка до Калифорнии, а на обратном пути заехали во Флориду. Т. о. миф прокуратуры о том, что Хауптманн разбогател уже после получения выкупа от полковника Линдберга, благополучно лопнул в зале суда. Лопнул в суде и другой "мыльный пузырь", т. н. "опознание" обвиняемого Силией Барр. Напомним, эта билетерша из кинотеатра заявляла, что получила 5-долларовый сертификат, чей номер был внесен в список Линдберга, именно от Хауптманна. Она успешно опознала обвиняемого и ее заявление фигурировало в списке прочих улик, разоблачавших Хауптманна. Опознание Силии Барр было особенно важно для обвинения тем, что она получила сертификат 26 ноября 1933 г., т. е. еще до того момента, когда Хауптманн по его словам, принял на хранение сертификаты от Изадора Сруля Фиша (напомним, это произошло в декабре 1933 г., а сам Фиш умер в апреле 1934 г. в г. Лейпциге). Но в суде выяснилось, что 26 ноября 1933 г. Хауптманн не был в кинотеатре и не встречался с Силией Барр, поскольку в этот день он в кругу друзей отмечал свой день рождения и находился от кинотеатра на расстоянии более 60 км.! Уверенно и последовательно доказывал обвиняемый и невозможность получения им денег на кладбище Св. Раймонда 2 апреля 1932 г. Обвинение, напомним, утверждало, что Хауптманн не имеет alibi на все дни, связанные с похищением ребенка (т. е. 1 марта 1932 г.) и встречами с Кондоном (12 марта и 2 апреля 1932 г.). Однако, в суде обвиняемый в деталях восстановил события 2 апреля 1932 г. Эта суббота оказалась памятной для него потому, что тогда он в последний раз работал в здании "Мажестик-апартментс", где стеклил окна. Нарядчик на работу обманул его при расчете оплаты, заявив, что заплатит 80 $ вместо обещанных ранее 100 $, и Хауптманн с ним в тот день поругался. Закончив работу в 17.00 Хауптманн проехал от станции метро "Парк Бронкс" до станции "Уайт плейнс", от которой прошел до дома пешком (а это 7 кварталов). Дома он был около 18.00, а через час к нему в гости пришел друг по фамилии Клоеппенбург, с которым Хауптманн имел обыкновение играть дуэтом на гитаре и мандолине. Клоеппенбург пробыл в доме Хауптманнов до 23 часов. Понятно, что если обвиняемый с 19.00 до 23.00 играл на мандолине у себя дома он никак не мог быть в то же время на кладбище Св. Раймонда. Довольно убедительно Хауптманн сумел объяснить и факт опознания его Джоном Кондоном. Оба они - жители Бронкса - ходили в один и тот же спортивный клуб; Хауптманн занимался греблей, а Кондон - играл в крикет. Возможность их встречи нельзя было исключать и хотя они не были знакомы, вполне можно было допустить, что друг друга они в клубе все же видели. Хауптманн предположил, что Кондон на официальном опознании принял его за "кладбищенского Джона" именно потому, что встречал его прежде в спортивном клубе и разновременные воспоминания наложились друг на друга. Подобная версия с одной стороны выглядела весьма правдоподобной, а с другой - щадящей в отношении Кондона. Хауптманн не пытался дискредитировать опасного свидетеля обвинением в его сознательной недобросовестности (хотя, в общем-то, имел на то право), а напротив, предоставлял ему лазейку отречься в будущем от своих слов не боясь повредить репутации. В психологическом отношении это был правильный шаг. Вообще, обвиняемый весьма благоразумно воздержался от каких-либо недружелюбных выпадов в адрес недобросовестных свидетелей (упоминавшейся уже Силии Барр, Кондона, Линдберга). Если бы Хауптманн отпустил в адрес этих людей несколько уничижительных или саркастических замечаний это было бы по человески вполне понятно, хотя и произвело бы на присяжных заседателей неблагоприятное впечатление. Поэтому Хауптманн был в своих выражениях чрезвычайно корректен. Нельзя не признать, что Хауптманн в суде придерживался очень разумной и точно выверенной линии поведения. 
рис. 42: Ричард Хауптманн в суде. Он предложил изучить в суде его приходно-расходные книги, чтобы присяжные заседатели убедились в его вполне достаточной материальной обеспеченности. Примечательно, что министр юстиции Виленц отказался рассматривать это предложение по существу, заявив, что бухгалтеры прокуратуры уже изучали эти документы... Некоторые журналисты, присутствовавшие в зале суда, остались разочарованы поведением Ричарда Хауптманна, проявленной им сдержанностью и корректностью. В части газетных публикаций его поведение называлось "жалким", то как обвиняемый отвечал на вопросы Виленца было сочтено "заискиванием", но стенограмма допроса Хауптманна производит совсем другое впечатление. Хауптманн действительно не закатывал в суде скандалов и истерик, он держался очень достойно и, думается, был даже симпатичен. Поэтому те журналисты, которые ожидали скандальной сенсации, почувствовали себя обманутыми в своих надеждах. Именно ко времени допроса обвиняемого относится предложение министра юстиции Виленца, сделанное адвокатам Хауптманна. Виленц предложил не добиваться вынесения обвиняемому смертного приговора в обмен на признание им своей вины в похищении "ребенка Линдберга". Хауптманн с негодованием отверг предложение обвинителя. Кстати, эта попытка сговора косвенно указывает на неудовлетворенность обвинения результатом допроса обвиняемого. Эффектно "расколоть" Хауптманна на глазах присяжных у Виленца не получилось, уличить во лжи - тоже. Именно для того, чтобы нейтрализовать то благоприятное впечатление, которое, видимо, произвел на присяжных обвиняемый, Виленц и решился предложить сговор. Но не вышло... Между тем к концу января Хауптманн стал испытывать все большее разочарование в своих защитниках. Жене, посещавшей его все время, пока длился суд, он сетовал на то, что фактически не может даже обстоятельно поговорить с ними. С Рейлли и Флемингтоном обвиняемый встречался только в зале суда, на все его предложения повидаться "с глазу на глаз", дабы обсудить стратегию защиты, они отвечали отказом ввиду недостатка времени. Лишь Ллойд Фишер периодически встречался с Хауптманном вне стен зала суда, но адвокат признавался, что никак не может влиять на поведение своих нью-йоркских коллег. 
рис. 43: Анна Хауптманн, супруга обвиняемого, присутствовала на судебном процессе и регулярно встречалась с мужем в тюрьме. Впоследствии - в радиопередачах и многочисленных интервью - она поведала массу любопытных деталей о закулисных нюансах "процесса века". Своего рода "моментом истины" для защиты, проверкой ее профпригоднности, явилось заслушивание в суде результатов аутопсии и проведенной на ее основе судебно-медицинской экспертизы. Ее представлял уже упоминавшийся в настоящем очерке главный патологоанатом графства Чарльз Х. Митчелл, тот самый, кто по причине болезни пальцев доверил держать скальпель шерифу Свейзи. Он весьма бодро рассказал о том, как был опознан труп ребенка, найденный утром 12 мая 1932 г. поблизости от дороги Роуз-роад и при этом не словом не обмолвился о тех вопиющих противоречиях, которые рождало подобное опознание. Если предпологать, что найденное тело действительно принадлежало ребенку Линдберга, то в таком случае незаросшая парантральными костями теменная область служила бесспорным доказательством ненормальности развития Линдберга-младшего и явно уличала во лжи как Бетти Гоу, так и чету Линдбергов, утверждавших под присягой, что исчезнувший ребенок был совершенно нормален (вопрос о нормальности похищенного ребенка прямо задавался Бетти Гоу, Чарльзу и Энн Линдбергам при их допросе под присягой в суде и все они утверждали, что никаких отклонений в развитии Линдберга-младшего не наблюдалось). Если же считать, что свидетели не лгали и похищенный ребенок был действительно нормален и имел сросшиеся теменные кости, то это означало, что возле автотрассы Роуз-роад было найдено тело другого младенца. А стало быть аутопсия Чарльза Х. Митчелла никуда не годится! Опытный адвокат ни в коем случае не позволил бы обвинению протащить ту экспертизу, которую озвучивал Митчелл. Несовпадения роста найденного трупа и исчезнувшего "ребенка Линдберга", никем не объясненный дефект развития парантральных костей давал защите уникальный шанс оспорить опознание трупа и тем самым снять с Хауптманна все обвинения в убийстве. Ибо нельзя обвинять в убийстве не доказав сам факт убийства! При отсутствии трупа сына Линдберга министр юстиции Виленц не мог поддерживать обвинение Хауптманна в его убийстве. Опираясь на эту правовую норму, опытный и принципиальный адвокат был бы способен за 10 минут разрушить все обвинение на процессе. Но ничего подобного не произошло. Адвокаты Хауптманна абсолютно индифферентно заслушали судебно-медицинскую экспертизу и не предприняли никаких попыток отвести от подзащитного обвинения. Когда Хауптманн увидел, что Рейлли признал экспертизу, его изумлению не было предела. Как вспоминала Анна Хауптманн, ее муж написал написал гневную записку адвокатам, в которой потребовал объяснений происходящему. Это был, пожалуй, единственный случай на процессе, когда он потерял самообладание. Встреча, на которой настаивал обвиняемый состоялась. Рейлли, правда, на нее не явился, а прислал вместо себя Флемингтона. Последний общался с Хауптманном не более 1/4 часа, после чего, сославшись на необходимость "поработать со стенограммой", распрощался и покинул узника. Хауптманн был потрясен поведением адвокатов. Он заявил своей жене, что отныне не сомневается в существовании заговора, целью которого является его осуждение любой ценой. Встреча Хауптманна и Флемингтона была их единственной встречей с глазу на глаз за почти что полтора месяца (с конца декабря 1935 г. по середину февраля 1936 г.). После нее обвиняемый впал в жесточайшую депрессию, из которой до конца процесса уже не выходил. Типичным образчиком работы Рейлли как адвоката явился вызов в суд некоего Сэма Стреппоне, которому надлежало дать благоприятные для Хауптманна показания. Суть заявления Стреппоне сводилась к тому, что он якобы видел 14 мая 1933 г. Изадора Сруля Фиша с картонной коробкой в руках, точно соответствовавшей описанию той тары, в которую Чарльз Линдберг упаковал выкуп за своего сына. Сэм Стреппоне был владельцем небольшой мастерской по ремонту радио- и электротоваров и в эту-то мастерскую и приходил Фиш, отдавший в починку свой радиоприемник. По версии Рейлли получалось, что Изадор Фиш - настоящий похититель сына Линдберга - получил выкуп 2 апреля 1932 г. на кладбище Св. Раймонда и более года - вплоть до мая 1933 г. - разгуливал по Нью-Йорку с коробкой из-под денег! Это выглядело, конечно, полным бредом, но Рейлли с большой помпой преподносил показания своего свидетеля. Как нетрудно догадаться, затея с вызовом Стреппоне в суд закончилась полнейшим крахом. При перекрестном допросе этого свидетеля, состоявшемся 6 февраля 1936 г., быстро выяснилось, что он неоднократно (более 5 раз!) заключался в сумасшедший дом, причем однажды находился в строгой изоляции более 3 месяцев. Стреппоне был замечен в преследовании женщин, что дало основания присяжным видеть в нем человека лишенного строгих представлений о нравственности. В результате показания Сэма Стреппоне прозвучали недостоверно и легковесно и этот свидетель ничем не смог помочь Хауптманну. Т. о. получалось, что Рейлли носился с разного рода вздорными свидетелями и гипотезами (вроде виновности упоминавшегося выше Реда Джонсона, друга Бетти Гоу), но при этом игнорировал очевидные соображения, которые можно было реально обратить в пользу его подзащитного. Одним из интереснейших эпизодов судебного процесса над Бруно Хауптманном следует признать графологическую экспертизу анонимных посланий с требованиями выкупа, которые получали Чарльз Линдберг и Джон Кондон. Мнения экспертов-почерковедов были заслушаны судом 31 января и 1 февраля 1935 г. О содержании заключения графологической экспертизы, подготовленной обвинением, было уже упомянуто выше. В суде выступил полицейский графолог Альберт Осборн, который весьма живо изложил основные тезисы экспертизы, подкрепив их демонстрацией красочных планшетов. Осборн заявил, что писавший письма явно стремился изменить почерк, однако, специфические грамматические ошибки, а также уникальные особенности написания букв, неподдающиеся изменению, позволяют однозначно утверждать, что автором писем был "именно Хауптманн и никто другой". Эксперт обвинения был настолько убедителен, что Вриленд - графолог защиты - отказался выступать после Осборна, заявив, что полностью разделяет мнение последнего. Казалось, обвинение может торжествовать. Но адвокаты после короткого совещания попросили суд заслушать второго эксперта защиты - Джона Трендли. Появление этого человека вызвало немалое волнение обвиненителей. И тому были все основания. За 40 лет работы консультантом-графологом Трендли дал заключения по 388 уголовным делам. Абсолютное большинство его заключений даже не оспаривались противниками, столь высок был авторитет специалиста. Лишь один раз за все время работы Трендли допустил ошибку - в "деле Эдварда Олмера" в 1927 г. он перепутал подписи жены и мужа, что привело к ошибке в датировании документа. Было известно, что Трендли - великолепный имитатор почерков; благодаря своему умению изменять почерк он как-то раз очень изящно продемонстрировал некомпетентность полицейского графолога. Случилось это в 1905 г. во время судебного разбирательства о банковских махинациях Патрика Риса, подделывавшего банковские чеки. Тогда Трендли предложил графологу обвинения найти среди предложенных 6 образцов почерка те, которые принадлежали руке Риса. Графолог обвинения выбрал 3 образца и доказательно обосновал свой выбор; после этого Трендли признался, что все 6 образцов он написал собственноручно. К этому приему он впоследствии прибегал неоднократно; чтобы дезавуировать заявления оппонента Трендли нередко предлагал ему отличить почерк обвиняемого от имитации, которую он - Трендли - был готов выполнить на глазах присяжных. Как нетрудно догадаться, графологи обвинения всегда отказывались от подобных предложений. 
рис. 44: Перекрестный допрос в зале суда г. Трентон на процессе по делу о "похищении ребенка Линдбберга". Поэтому когда Джон Трендли занял место для допросов в зале суда прокурор Ланиган прежде всего постарался его дискредитировать. Он начал с того, что напомнил обстоятельства процессов по "делу Патрика Риса" и "делу Эдварда Олмера", затем рассказал присяжным о "деле Томассона", при рассмотрении которого Трендли изменил мнение прямо в зале суда. Подитожив сказанное, Ланиган назвал поведение Трендли "провокационным" и заявил, что не верит в компетентность эксперта; на основании этото прокурор потребовал отвода графолога защиты. К чести Трендли надо сказать, что он совершенно спокойно воспринял все эти эскапады прокурора, на обращенные к нему вопросы отвечал невозмутимо и корректно и в конечном итоге эта сдержанность произвела сильное впечатление на присутствовавших в зале. Судья отклонил ходатайство прокурора как необоснованное и постановил заслушать эксперта. А послушать было что! Трендли заявил, что человек, писавший письма с требованиями выкупа, был на самом деле левшой. Преступник пытался это скрыть и намерение свое осуществил успешно (что косвенно свидетельствовало о его прекрасных навыках имитатора почерков), но в одном месте он допустил ошибку: в письме N 2 первые четыре строки преступник написал левой рукой, после чего переложил ручку в правую руку. Трендли продемонстрировал присяжным как это было проделано и объяснил, что такая замена руки была вызвана, очевидно, удобством написания, возможно, злоумышленник писал на краю стола или в каком-то ином неудобном месте. Далее эксперт защиты согласился с полицейским графологом в той части, что ряд букв и элементов слов в текстах анонимных писем действительно выполнены в манере весьма схожей с манерой письма обвиняемого. Но при этом другие буквы были совершенно непохожи на то, как их писал Хауптманн. Например, из 39 букв "k", встречающихся в анонимках, ни одна не соответствовала манере ее написания Хауптманном. То же м. б. сказать и про буквы "a" и "s"; в письмах с требованиями выкупа ширина этих букв превышает высоту, в то время, как у Хауптманна наоборот. Трендли насчитал в текстах анонимок более 300 букв "s" и ни одна из них не соответствовала манере письма Хауптманна! И объективности ради обвинению следовало бы указать в своем заключении на существование не только совпадений, но и несовпадений почерков! Трендли подчеркнул, что почерк Хауптманна нетруден для подделки и заявил, что готов продемонстрировать сколь просто такую подделку выполнить. Примечательно, что обвинение не стало с этим спорить и не попросило графолога сделать имитацию. Далее Трендли коснулся пресловутых "специфических грамматических ошибок" Хауптманна. Напомним, что Осборн, эксперт обвинения, считал будто преступник, написавший анонимки, был довольно безграмотен и его ошибки в точности повторил Хапутманн во время контрольного диктанта в ходе следственного эксперимента. Трендли объяснил присяжным как появились эти ошибки в тексте, написанном Хауптманном: полицейские обязали обвиняемого в точности записывать диктуемый текст и проговаривали ошибки по буквам, например, "h-t-e" вместо "the" и пр. И обвиняемый, в точности выполняя команду следователя, разумеется, повторил на бумаге диктуемые ошибки. Старый и недостойный полицейский трюк! Трендли прямо назвал экспертизу Осборна "подтасовкой". | |
