| |
|
УБИЙСТВА. Виновный не назван.
Ефим Егоров в своем заявлении в Сенат обоснованно обратил внимание на ряд серьезных моментов, которые следствие совершенно упустило из виду, но которые на корню подрывали официальную версию преступления. Прежде всего, в квартире Симон-Дюманш была отнюдь не одна комнатная собачка по кличке Дуду - нет, таких собачек было аж даже 4! При всем желании Аграфена Иванова не могла вынести всех их из комнаты сразу! А наличие в спальне убитой комнатных собачек делало невозможным убийство без шума, т. е. так, как его описывало следствие... Помимо этого, Ефим Егоров напомнил о существовании на московских улицах полицейских застав и справедливо заметил, что "нельзя было провезти мертвое тело ни в Пресненскую, ни в Тверскую заставы (что) подтверждается показаниями 16-ти человек солдат, которые занимали караул на тех заставах". Помимо Кузьмина и Егорова заявление в Сенат о непризнании себя виновной написала и Аграфена Иванова. Надо сказать, что Ефим Егоров обратился не только в Правительствующий Сенат, но и к Императору Николаю Первому. Его прошение на Высочайшее Имя датировано январем 1852 г. В каком-то смысле Ефим Егоров повторил путь своего обидчика - Сухово-Кобылина - который, напомним, также обращался непосредственно к Императору в поисках защиты от полицейского произвола. Поступок Ефима Егорова следует признать тонким и хорошо продуманным шагом: теперь он мог быть уверен, что раз расследование попадет под Монарший контроль, то козни и взятки его оппонентов не позволят "похоронить" дело. В своем прошении Егоров указал, что с первого дня ареста и вплоть до момента подачи "Прошения" он содержался в одиночной камере, что сильно повредило его здоровью. Он просил Монаршего вмешательства для того, чтобы покончить с этой закамуфлированной пыткой и обеспечить его перевод в общую камеру. Вместе с тем, можно предположить, что не только желание переехать в другую камеру двигало Егоровым. Подачей подобного прошения он рассчитывал напомнить как о себе, так и самом расследовании Императору, который, возможно, пожелал бы узнать на каком этапе находится "дело". Его интерес мог подстегнуть сенаторов к оперативному рассмотрению ходатайств осужденных, поданных двумя неделями ранее. Из Собственной Его Императорского Величества канцелярии прошение Ефима Егорова было спущено в Правительствующий Сенат, где рассматривалось 12 июня 1852 г. Постановлением Сената решение этого вопроса было поручено московскому военному генерал-губернатору, в ведении которого находились тюрьмы. Граф Закревский думал над прошением Егорова недолго. Уже 25 июня 1852 г. он приказал объявить заключенному, что его прошение на Высочайшее Имя не может быть удовлетворено вплоть до окончания дела. Никаких объяснений этому отказу Егоров не получил. Разумеется, Сенат не мог пройти мимо заявления Кузьмина о неправильном определении его возраста, поскольку подобное нарушение юридической нормы делало его неподсудным и грозило разрушить все "дело". Сенат предписал провести сверку данных 8-й и 9-й ревизских переписей, в которых д. б. быть зафиксирована метрическая информация о Галактионе Кузьмине. Выяснилось, что между этими данными существует противоречие: 9-я перепись показала Кузьмина и Егорова старше, чем 8-я. Чтобы окончательно прояснить этот вопрос, Сенат постановил провести медицинское освидетельствование всех осужденных по "делу Симон-Деманш". Эта процедура д. б. установить их возраст согласно медицинским и антропометрическим признакам. Освидетельствование было проведено 29 сентября 1852 г. Надо думать, оно было достаточно формальным; в нем участвовали 9 человек - члены московской Уголовной палаты, полицмейстер и один врач, служивший в полиции (по фамилии Тепловский). В результате осмотра официальные лица признали всех осужденных вполне развитыми и на этом основании было решено верить записям 9-й ревизской переписи, согласно которым Галактион Кузьмин (самый молодой из осужденных) родился 26 октября 1829 г. Т. о. на момент совершения преступления он был совершеннолетним (ему уже исполнился 21 год), а стало быть никаких оснований для пересмотра приговора по делу не существовало. Что ж, решение вполне предсказуемое, если даже не сказать - очевидное! Надо сказать, что Сенат был таким юридическим органом, рассмотрение вопросов в котором растягивалось порой на многие годы. Работу Сената хулители царизма порой объявляли образцом тупости и нерациональности. Между тем, в размеренном, починенном строгой очередности, порядке рассмотрения спорных вопросов была своя жизненная правда. Большое видится издалека, а Сенат создавался именно для больших дел. Многие сенаторы были людьми пожилыми и даже дряхлыми, но возраст этих почтенных страцев давал им тот жизненный опыт, которого никогда не будет иметь горячая юность. Поэтому Правительствующий Сенат, сыгравший огромную роль в становлении отечественной традиции правоприменения, отнюдь не заслуживает тех уничижительных эпитетов, которыми так любили клеймить царскую бюрократию "соловьи революции" Кропоткин и Герцен (эти "соколы" напророчили нам гораздо более гадкую бюрократию). Также следует заметить, что отделения Сената (т. н. московские департаменты) находились и в Москве, поэтому основная переписка по "делу Симон-Дюманш" была сосредоточена именно в этом городе. Вероятно, для того, чтобы чтобы ускорить рассмотрение дела, московский обер-прокурор П. И. Рогович в апреле 1853 г. обратился к членам Сената с предложением о желательном подтверждении приговора Уголовной палаты. Может быть, все осужденные и получили бы назначенные судом наказания, но один из сенаторов - Иван Николаевич Хотяинцев - не согласился ни с результатами расследования, ни с объективностью судей. Он прямо указал на все те нелепости, которые лежали на поверхности и, как говорится, лезли в глаза любому непредвзятому юристу. В своей записке, приобщенной к делу, сенатор не без сарказма написал, что "всего же менее можно принять за вероятное (...), что убийство совершено было в доме графа Гудовича, где не было бы возможности скрыть следов крови и в особенности пред Сухово-Кобылиным, который (...) часа через три по совершении убийства приходил на квартиру отыскивать следы пропавшей Деманш (...)". Хотяинцев предлагал сенаторам не рассматривать дело по существу (т. е. не утверждать и не отвергать вынесенный ранее приговор), а вернуть его на доследование. Т. о. дело, описав большой круг, в начале лета 1853 г. вернулось назад - в суд низшей инстанции. И тут чрезвычайно заволновался Сухово-Кобылин. Оно и понятно: почти два года юридической волокиты не только не разъяснили обстоятельств убийства, но напротив, затемнили их. Как же скверно все это, должно быть, отражалось на репутации великого серцееда и дамского угодника! Кто же захочет иметь дело с человеком, замаранным отвратительным подозрением в причастности к убийству любовницы. Репутация Сухово-Кобылина была бы спасена, если бы удалось загнать на каторгу собственных крепостных, но поскольку сенаторы не поверили в их виновность, то и вопрос о порядочности Сухово-Кобылина оставался неопределенным. Поэтому летом 1853 г. Александр Васильевич с горячностью, мало соответствовавшей его европейскому воспитанию, поехал в Санкт-Петербург, где в середине августа добился приема у министра юстиции Виктора Никитича Панина (если быть совсем точным, Сухово-Кобылин встречался с Паниным дважды - 18 и 19 августа 1853 г.). Александр Васильевич вручил министру весьма пространную "записку", в которой изложил свое понимание "дела Симон-Дюманш". Записка эта была дополнена прошением на имя министра и приложением, названным "разъяснение возбуждаемых сомнений", в котором Сухово-Кобылин постранично разбирал все следственное производство и доказывал вину своих крепостных. Этот труд не может не вызвать удивления стороннего человека, поскольку именно доследование д. б. найти разъяснение тем неясным моментам, которые вызвали сомнения сенаторов. Вручением министру своей "записки" Сухово-Кобылин поставил себя в положение весьма двусмысленное: фактически он самозванно присвоил себе роль следователя, явился к министру и предложил безо всякого доследования поверить ему на слово, что крепостные виновны во всем. Очень странный поступок, особенно принимая во внимание, что сам Сухово-Кобылин был некогда подозреваемым по этому делу, а теперь являлся свидетелем; в любом случае он был лицом заинтересованным во вполне определенном исходе следствия и суда. Министр юстиции, разумеется, все это прекрасно понимал. Панин не имел никаких оснований оспаривать предложенную Сенатом процедуру доследования, а потому он принял Сухово-Кобылина весьма прохладно. Принятые от последнего "записку" и "прошение" Панин передал в свою канцелярию и уже 20 августа эти бумаги были формально приобщены к делу. Вместе с тем, министр юстиции, занимавший свою должность с 1839 г., был прекрасно осведомлен о том, что Сухово-Кобылин двумя годами ранее обращался к Императору с просьбой оградить его от полицейского произвола. И нельзя было исключать, что к подобному приему он не прибегнет еще раз. Поэтому министр юстиции попросил обер-прокурора Сената Кастора Никифоровича Лебедева ознакомиться с следственными материалами и высказать свое мнение о том, сколь компетентно провела свою работу комиссия Шмакова. Обер-прокурор представил доклад, в котором подробно разобрал основные моменты "дела Симон-Дюманш". Он несомненно старался быть объективным и это желание предопределило ту двойственность, которую содержали выводы Лебедева. С одной стороны, обер-прокурор выразил сомнение в том, что осужденные слуги в самом деле подвергались притеснениям со стороны полиции. В силу это Кастор Никифорович Лебедев был не склонен верить в искренность их жалоб в Сенат. С другой стороны, обер-прокурор совершенно справедливо указал на явные недочеты расследования, которые сами следователи почему-то предпочитали не замечать. К этим недочетам следовало отнести неопределенность аутопсии, так и не разъяснившей однозначно отчего же именно последовала смерть Дюманш (от удушения или удара ножом в горло), а также странное невнимание комиссии Шмакова к переписке Сухово-Кобылина, способной многое объяснить в отношениях последнего с женщинами вообще и с погибшей француженкой в частности. Лебедев совершенно справедливо указал на лживость многих заявлений Сухово-Кобылина, так и непризнавшего существование интимных отношений с Симон-Дюманш. Более того, обер-прокурор даже предположил, что сожительство Сухово-Кобылина с Симон-Дюманш к моменту убийства последней уже прекратилось ввиду нежелания первого ("он всегда мог разорвать эту связь и, по-видимому, разрыв последовал незадолго до рассматриваемых событий"). Никто до Лебедева подобных предположений не делал. Легко понять, что такого рода догадки были весьма опасны для Сухово-Кобылина, поскольку объясняли существование серьезного мотива убийства, совершенно не изученного следователями. Особо Лебедев рассмотрел жалобы Сухово-Кобылина на действия полиции и, якобы, причиненные ему оскорбления и неудобства. Обер-прокурор совершенно справедливо указал в своем докладе на полную необоснованность высказанных претензий. В целом же, Кастор Никифорович Лебедев склонялся к тому, что убийство Симон-Дюманш совершили ее слуги, уже осужденные решением Уголовной Палаты, а потому доследование не имеет смысла ("(...) новое дополнение не приведет к более положительному дознанию истины"). Надо сказать, что Александр Васильевич Сухово-Кобылин был чрезвычайно раздосадован появлением доклада Лебедева. Хотя в целом обер-прокурор не высказал никаких подозрений в его адрес, Сухово-Кобылин на всю жизнь затаил обиду на Лебедева и даже спустя многие годы с крайним раздражением вспоминал этого человека. Из воспоминаний современников Сухово-Кобылина известно, что Александр Васильевич любил сетовать на продажность российских юристов и сенаторов, которые в его саркастических рассказах всегда оказывались не иначе как циниками и взяточниками, стремившимися оклеватать безвинно страдавшего Сухово-Кобылина; так вот обер-прокурор Сената в этих воспоминаниях оказывался едва ли не самым отвратительным из сомна упомянутых проходимцев. Однако, подобный взгляд на сенатров вообще и обер-прокурора в частности, едва ли справедлив. Доклад Лебедева - это следует подчеркнуть еще раз! - отнюдь не был направлен против Сухово-Кобылина и ни в чем его не обвинял, вскрывая же ошибки московских следователей, обер-прокурор поступал как честный чиновник. Однако, по иронии судьбы, в те самые дни, когда Сухово-Кобылин и Кастор Лебедев готовили свои записки для министра юстиции, за сотни верст от столицы Империи, в городе Ярославле, разворачивались неординарные события, определенным образом повлиявшие на дальнейший ход "дела Симон-Дюманш". В августе 1853 г. там была арестована группа мошенников, пытавшихся оформить в заклад не принадлежавшую им недвижимость. На первый взгляд случившееся не имело ни малейшего отношения к произошедшему почти тремя годами прежде убийству Луизы Симон: фамилии арестованных не фигурировали в материалах Следственной комиссии Шмакова, никто из них не был лично знаком с погибшей француженкой... И тем удивительнее для чинов ярославской полиции прозвучали слова одного из арестованных - отставного поручика Григория Скорнякова - о том, что он располагает существенной информацией о случившемся в ноябре 1850 г. в Москве убийстве француженки и просит допросить его об этом. На допросе 28 августа 1853 г. Скорняков сообщил следующее ( показания его можно прочесть в "Архиве" нашего сайта): руководитель преступной группы, членом которой состоял Скорняков, некто Алексей Петрович Сергеев, рассказывал ему об обстоятельствах убийства московской купчихи, которое было осуществлено самим же Сергеевым осенью 1850 г. Алексей Сергеев был личностью совершенно опустившейся и уже давно ставшей на преступный путь; рожденный дворянином, Сергеев был лишен дворянского звания за убийство и, сосланный в каторжные работы, бежал из Сибири. Появившись в Москве, этот преступник некоторое время перебивался разного рода незаконными промыслами: мелким шантажом, подлогом векселей, карточным шулерством, отчасти был сутенером. Узнав о том, что крупный московский повеса Сухово-Кобылин тяготится многолетней связью с опостылевшей ему француженкой, Алексей Сергеев нашел повод позникомиться с ним. Преступник сделал предложение, от которого Сухово-Кобылин был не в силах отказаться: всего за 1000 руб. ассигнациями Сергеев пообещал убить француженку. Скорняков утверждал (опять-таки, со ссылкой на Сергеева), что Сухово-Кобылин сначала не отнесся к сделанному предложению всерьез, потом долго колебался, но в конце-концов принял его. Согласно выработанному плану, француженку (Скорняков на допросе называл ее "Симон Демьяновна") надлежало заманить в дом Сухово-Кобылина; хозяину следовало обеспечить убийце беспрепятственное проникновение в свои покои и возможность совершить преступление без свидетелей; тело надлежало вывести за пределы городской черты, причем его транспортировку брал на себя Сергеев; драгоценности, обнаруженные на теле, убийца мог оставить себе. Для осуществления преступного замысла Сухово-Кобылин специально оставил свои аппартаменты на втором этаже большого дома на Сенной и переехал в небольшой флигель во дворе. Переезд этот, по словам Скорнякова , был осуществлен буквально "дня за два не более до преступления" (на самом деле - за четыре дня). Дабы обеспечить себе alibi, Сухово-Кобылин покинул вечером свое жилище и отправился в гости (из материалов дела известно, что вечером 7 ноября 1850 г. он действительно был в доме Нарышкиных). Убийца - Сергеев - спрятался в одной из комнат и там дожидался появления жертвы. Женщина была им убита едва только вошла в комнату; Сергеев с ней не заговаривал. Ударом ножа он рассек Симон-Дюманш горло, подхватил тело и оттащил его в сени, где заблаговременно из пола была вытащена доска. Тело агонизировавшей женщины Сергеев уложен таким образом, что кровь из раны стекала под пол. По словам Скорнякова убийца неплохо поживился: с тела убитой им женщины Алексей Сергеев снял бриллиантов более чем на 32 тыс. рублей ассигнациями. Важным в показаниях Скорнякова было то, что он дал неплохое описание драгоценностей, похищенных убийцей. Такие детали легко проверяются, а потому если бы Скорняков выдумывал свой рассказ, он не стал их упоминать. Убийца вывез тело за Пресненскую заставу и оставил его под открытым небом. В целом, Скорняков довольно точно воспроизвел последовательность событий после исчезновения Симон-Дюманш. Он даже рассказал о том, что полицейский "полковник Стерлинков" добился признательных показаний прислуги пыткой. Даже если считать, что Скорняков был мистификатором, пожелавшим ввести следствие в заблуждение, нельзя было не признать, что этот человек очень хорошо был осведомлен об обстоятельствах "дела Симон-Дюманш". Протокол его августовского допроса в Ярославле проделал немалый путь по канцеляриям Министерства внутренних дел, пока наконец не попал в Московское Присутствие Правительствующего Сената, где и был приобщен к делу 18 апреля 1854 г. Самого же Григория Скорнякова тогда же отправили под конвоем в Москву, дабы он мог лично рассказать сенаторам о сути сделанного им заявления. Осенью же 1853 г. члены Московских департаментов Сената готовились к общему собранию, на котором надлежало обсудить расследование "дела Симон-Дюманш". Такое собрание состоялось 2 октября 1853 г. В ходе него от имени Министерства юстиции было оглашено подготовленное статским советником Павлом Минычем Розовым "Предложение господина Управляющего (...)". Этот серьезно проработанный документ, представленный вдумчивым и компетентным юристом, пожалуй впервые подверг объективному анализу весь наработанный правоохранительными органами материал по "делу". Прежде всего в "Предложении" разбирались условия, при которых были получены признательные показания осужденных и констатировалось, что они "не удовлетворяют требованию закона (...)". Документ совершенно справедливо указывал на то, что комиссией Шмакова побудительной причины жестокого преступления так и не обнаружено. Разбором следственных материалов убедительно доказывалось, что ни жесткость француженки, ни корысть ее слуг не могут служить действительным обоснованием столь сложно совершенного убийства. Автор совершенно справедливо указал на очевидное, в общем-то, соображение, которое до него не привлекало к себе внимания - "(...) не было цели резать шею мертвой женщине. По осмотру тела оказалось, что горло около перереза завернуто волосами распущенной косы, что могло служить лишь для одного удержания стремительного течения крови." Понятно, что у трупа подобного кровотечения быть не могло; это значило, что убийца резал горло еще живой женщине. Тем самым статский советник Розов фактически подтвердил достоверность заявления Григория Скорнякова, о котором в октябре 1853 г. он еще ничего не мог знать. Жестко, не церемонясь, статский советник указал на непрофессионализм московских следователей: "Следователи не обнаружили истинной причины кровавых пятен (в квартире Сухово-Кобылина), оставя столь важное свидетельство без всякого дальнейшего обследования. Они не опросили никого из прежде живших в квартире (...), не обратили внимание на разноречие (Сухово-Кобылина) с камердинером о времени перехода в квартиру и не сделали даже подробного описания расположению дома." Предложения Павла Миныча Розова (напомним, официально они делались от имени Министра юстиции Российской Империи Панина) были бескомпромиссны и весьма неприятны для московских законников. Он предлагал вернуть дело на доследование ("к строгому переследованию"), после которого направить его в суд первой инстанции "для рассмотрения вновь" и, наконец, "расследовать упущения и противозаконные действия следователей". Не заявив прямо о подкупе следователей Сухово-Кобылиным, консультант министра тем не менее недвусмысленно дал понять, что в "деле Симон-Дюманш" не обошлось без взяток. Разумеется, эти предложения оказались чрезвычайно неудобны для московских чиновников. Шмаков, возглавлявший следственную комиссию, был своеобразным порученцем московского генерал-губернатора Закревского, лицом, близким ему лично. Бросая тень на Шмакова, петербургский консультант Министра юстиции попадал в Закревского! Клановые интересы высших московских чиновников в этом никак не совпадали с интересами петербургских должностных лиц. Если допустить вольную аллегорию то можно сказать, что "дело Симон-Дюманш" застряло подобно камню между шестеренок зубчатой передачи и заклинило ее. Мнения сенаторов на заседании 2 октября 1853 г. разделились. Сложившаяся патовая ситуация, в которой ни одна из сторон не могла провести свое решение, фактически привела к провалу всех предложений Министра юстиции В. Н. Панина. Министр мог бы отступить и не будоражить более московских сенаторов. Но он не отступил. Нашла, как говорится, коса на камень! В ноябре Панин обратился к государственному секретарю В. П. Буткову, управляющему делами Кабинета министров, с предложением вынести обсуждение вопроса о ходе расследования "дела Дюманш" на заседание Государственного Совета. Последний по степени своей влиятельности можно сравнить с нынешним Советом Федерации (это, конечно, сравнение нестрогое и даже грубое; оно лишь дает представление о высоком политическом статусе членов этого законотворческого органа). Уголовное дело, таким образом, попало попало на "высший этаж" российской политики. Как ни сопротивлялись московские чиновники, а авторитет Панина "перевесил" все. Даже авторитет Закревского. Государственный Совет на своем общем собрании 17 декабря 1853 г. принял решение полностью совпавшее с предложениями Министра юстиции. Государственный Совет постановил учредить новую следственную комиссию из "благонадежных и опытных" чиновников министерств юстиции и внутренних дел; в состав комиссии надлежало ввести жандармского штаб-офицера. Персональный подбор членов комиссии был возложен на министров внутренних дел и юстиции, а также шефа жандармов. Московского генерал-губернатора к формированию комиссии не допустили (понятно почему). Куратором комиссии становился Министр юстиции, которому надлежало вести "особое наблюдение за правильным и безостанововчным производством (...)" следствия. Кроме того, Государственный Совет постановил всех виновных в фальсификации первого расследования "подвергнуть строжайшему взысканию по законам". После утверждения 6 января 1854 г. Императором решения Государственного Совета довольно быстро были произведены назначения в ее состав. От Министерства юстиции вошел обер-прокурор Сената статский советник Попов, от Министерства внутренних дел - действительный статский советник Васильчиков, от Корпуса жандармов - генерал-майор Ливенцов. Все они, закончив текущие дела в Петербурге, выехали в Москву в марте 1854 г. И уже 6 апреля новая следственная комиссия провела повальный обыск дома Сухово-Кобылина.
| |
