| |
|
УБИЙСТВА. Виновный не назван.
рис. 4: Шеф жандармов и главный начальник Третьего отделения Его И. В. канцелярии граф Орлов Александр Федорович. В силу своего положения этот человек может по праву считаться одним из самых информированных людей того времени. О ходе повторного расследования "дела Дюманш" Орлов знал из первых уст, по рапортам генерала-майора Ливенцова. Не подлежит сомнению, что Орлов сообщал поступавшую информацию Императору. В течение апреля 1854 г. члены комиссии были озабочены проверкой различных следственных материалов и связанной с этим перепиской. В частности, комиссия заинтересовалась происхождением утюга, которым, якобы, слуги избивали лежавшую в кровати хозяйку. Егоров, Кузьмин и Иванова утверждали, что того чугунного утюга со смятой руской, который был приобщен к делу как орудие убийства, никогда в хозяйстве Симон-Дюманш не было. Комиссии удалось разыскать крестьянку Веру Николаеву, работавшую одно время горничной у Дюманш. Николаева полностью подтвердила заявления троих осужденных. Были опрошены в качестве свидетелей все дворники дома графа Гудовича. Их было четверо: трое работали на Гудовича, один - на статскую советницу Рюмину, занимавшую этаж в этом доме. Как дворники, так и управляющий домом Дорошенко под присягой утверждали, что организация работы дворников полностью исключала возможность незаметного для них открытия ворот на улицу в ночное время. Кроме того, каретный сарай, из которого Галактиону Кузьмину согласно официальной версии надлежало вывезти запряженный возок, находился прямо напротив окон кухни князя Радзивилла, в которой спали двое его слуг. Комиссия пришла к выводу, что вывезти тело убитой Симон-Дюманш из дома Гудовича в ночное время не привлекая к себе внимания было невозможно. А это заключение означало, что тело было либо оставлено в квартире до утра (а утром там появился Сухово-Кобылин), либо убийство было осуществлено в другом месте. Опасаясь, что Сухово-Кобылин, оставаясь на свободе, сможет воспрепятствовать работе комиссии, статский советник Н. А. Попов предложил заключить его под арест. По этому поводу между членами комиссии возникли разногласия, но в конечном итоге точка зрения Николая Алексеевича возобладала и 6 мая 1854 г. Сухово-Кобылин вновь оказался под караулом. На этот раз, правда, его поместили не в полицейскую часть, а на гарнизонную гауптвахту. Арестован был и Иван Федорович Стерлигов, тот самый майор, который в свое время так ловко получил признательные показания от Ефима Егорова. Разумеется, бывший пристав отрицал все обвинения в добывании показаний незаконными методами, но 11 мая 1854 г. в присутствии членов комиссии была проведена очная ставка между Стерлиговым и Егоровым. Каждый из ее участников стоял на своих прежних показаниях, однако Егоров был все же более убедителен. Кроме того, существенную помощь расследованию принесло то, что в составе комисси был представитель Корпуса жандармов. Генерал-майор Ливенцов сумел получить весьма важную информацию, проливавшую свет на манеру Ивана Стерлигова проводить допросы. Оказалось, что во время расследования ограбления и убийства полковника Майделя на Патриарших прудах Иван Стерлигов в кратчайший срок сумел получить признательные показания от двух подозреваемых - Ульяна Шепелева и Алексея Степанова, причем у последнего после допроса руки оказались сломаными. Однако, через некоторое время были пойманы настоящие убийцы полковника - грабители из банды Никанора Бухвостова. После этой истории Стерлигову пришлось уволиться из полиции, хотя карьера его отнюдь не была разрушена. В 1854 г. он работал в Комиссариатском штате (это было учреждение, занимавшееся вещевым снабжением войск московского гарнизона) и отнюдь не бедствовал. Забегая вперед, можно сказать, что на майора-"беспредельщика" управа все же была найдена. Уже в 1854 г. он был уволен со службы, лишен званий и наград и осужден на ссылку в Сибирь. При всесторонней проверке следственных материалов, полученных предшественниками, комиссия, разумеется, заинтересовалась обстоятельствами обнаружения вещей Симон-Дюманш на чердаке дома Сухово-Кобылина. Напомним, что по версии комиссии Шмакова, вещи эти, закопанные в шлак межпотолочного перекрытия, указал лично Ефим Егоров; сам же Егоров утверждал, что обнаружение вещей состоялось безо всякого его участия и его даже близко не подпустили к месту раскопок на чердаке. Когда члены комиссии стали опрашивать всех участников этих раскопок, то очень быстро выяснилось, что официальный документ комиссии Шмакова фактически был фальсифицирован, ибо не соответствовал тому, как действительно происходило упомянутое событие. Прежде всего, Сухово-Кобылин и управляющий его имуществом Фирсов признались, что не присутствовали при обнаружении вещей Симон-Дюманш (хотя под официальным документом они подписались как понятые, т. е. непосредственные свидетели происходившего). Найденные вещи действительно были завернуты в письмо, написанное мужской рукой и адресованное некоей Лукерье Васильевне Трубиной. Следователи из комиссии Шмакова утверждали, что письмо принадлежит Ефиму Егорову, сам же Егоров заявлял, что Трубина была любовницей Макара Лукъянова, камердинера Сухово-Кобылина. Новой следственной комиссии удалось разыскать Лукерью Трубину, хотя она и проживала вне Москвы ("на Выксунском заводе" в Нижегородской губернии). На допросе женщина подтвердила факт существования интимных отношений с Макаром Лукъяновым и опознала его почерк. Т. о. заявление Ефима Егорова получило полное подтверждение при проверке. Поэтому 9 июня 1854 г. камердинер Сухово-Кобылина был арестован. Лукъянову ставили в вину многочисленные "разноречивые показания" и "упорное запирательство" по многим вопросам: ему припомнили и кровавые пятна во флигеле, и его протирания полов, и письмо любовнице, в которое почему-то оказались завернуты драгоценности убитой француженки. Новая комиссия занималась проверкой и иных материалов, оставленных комиссией Шмакова без внимания. В частности, прежние следователи почему-то не задумались над тем, сколь недостоверно объяснение происхождения кровавых пятен в сенях флигеля, которое дал Сухово-Кобылин. Напомним, он утверждал, будто многочисленные и крупные по размеру кровавые пятна на полу, плинтусах и стенах прихожей образовались из-за того, что повара резали там птицу. Объяснение это выглядело достаточно странным: любой разумный человек отправился бы резать живность на крыльцо или во двор. Поэтому новая комиссия допросила под присягой поваров Сухово-Кобылина - Ефима Егорова и Тимофея Коровина. Оба они заявили, что никогда не забивали птицу в сенях. Помимо этого была сделана попытка проверки alibi Сухово-Кобылина (хотя, конечно, нельзя не признать, что летом 1854 г. подобная проверка выглядела весьма запоздалой). Комиссия Шмакова почему-то не захотела изучать этот вопрос, хотя он представлялся очень важным. Сухово-Кобылин утверждал, что вечером 7 ноября 1850 г. (т. е. во время убийства Симон-Дюманш) был в доме Нарышкиных и даже называл свидетелей, которые, якобы, могли это подтвердить. Оттуда он ушел, будто бы, в два часа ночи. Между тем, люди, на которых он ссылался как на свидетелей, не смогли подтвердить его заявление, а слуги Нарышкиных дали показания, прямо противоречившие словам Сухово-Кобылина. Фактически, его alibi подтверждала только Надежда Нарышкина, которая являлась его любовницей и выступала в этом деле явно заинтересованным лицом. Чем внимательнее новые следователи проверяли слова Сухово-Кобылина, тем больше несуразностей и даже прямой лжи находили. Еще в 1850 г. его официально спрашивали о том, имеет ли он в своем распоряжении вещи, принадлежавшие Симон-Дюманш? Сухово-Кобылин не моргнув глазом заявил, что на память о француженке он сохранил только подушку и двух комнатных собачек. Т. е. никаких бумаг и ценных предметов, принадлежавших ей, в его распоряжении нет. Между тем, через некоторое время стало известно, что в 1851 г. он подарил своей знакомой иностранке (по фамилии Кибер) "перстень с изумрудом, обделанный розами (...)". Кибер узнала в нем вещь, принадлежавшую Симон-Дюманш. В 1854 г. следователи заинтересовались этой историей и задали арестованному Сухово-Кобылину вопрос о происхождении перстня с изумрудом. Вопрос был нарочито сформулирован таким образом, чтобы арестованный не понял, что речь идет о его подарке Кибер. Сухово-Кобылин несколько смутился, но тем не менее бодро ответил, что Симон-Дюманш подарила ему свой перстень, который хорошо гармонирует с карманными часами и он "носит его несколько уже лет при часах". Тогда его попросили объяснить происхождение перстня, подаренного Кибер. Тут Сухово-Кобылин заволновался по-настоящему и пустился в довольно путанные объяснения, которые сводились к тому, что на самом деле Симон-Дюманш дарила ему два перстня, "или лучше сказать кольцо, а перстень (...) есть другой совсем, который сохранил он у себя (...)". Все эти уточнения, всплывавшие по мере того, как арестованного загоняли в угол и ловили на лжи, выглядели в устах почти что 40-летнего мужчины крайне недостоверно и подозрительно. Разумеется, самое пристальное внимание новой следственной комиссии привлекли показания Григория Скорнякова. После того, как этот человек был доставлен в Москву, он подтвердил перед членами комиссии свое заявление, сделанное в Ярославле. Помимо этого, Скорняков добавил, что в московской тюрьме он встретил того самого Алексея Сергеева, который и был убийцей Симон-Дюманш. Упомянутый им Сергеев в полицейских списках числился под фамилией "Иваницкий". Правда, после первого допроса Скорняков неожиданно отказался от своих слов, заявив, что не будет уличать Сергеева. Тем не менее, генерал-майор Ливенцов так оценил первоначальное заявление Скорнякова: "(...) рассказы его разительно совпадают с некоторыми фактами, открытыми комиссиею и содержащимися в прежнем следствии, хотя сделанный Скорняковым оговор и не соединяет в себе по закону всех условий юридической достоверности." Расследование принимало все более угрожающий для Сухово-Кобылина оборот. Разоблачением подлога вещей убитой француженки, из дела фактически устранялась последняя серьезная улика против слуг Симон-Дюманш. К середине июня всем, прикосновенным к расследованию, стало очевидно, что Егоров, Кузьмин и Иванова не убивали француженку. И тогда логичным представлялись следующие вопросы: кто инспирировал обвинения против этих людей? кто закладывал фальшивый "тайник" на чердаке дома Сухово-Кобылина? Ответ на самом деле очень прост, он лежит на поверхности - этим мог заниматься только настоящий убийца... Отдавая себе в этом отчет, мать арестованного Сухово-Кобылина - Мария Ивановна - в июле 1854 г. обратилась к Императору Николаю Первому с просьбой освободить "больного сына" из-под стражи на поруки. 
рис. 5: Император Николай Первый. Всероссийский Самодержец помимо политической обладал и высшей юридической властью в стране; Он мог вмешиваться в рассмотрение судебных дел любой инстанции и выносить по ним любые решения. Именно поэтому на имя Монарха традиционно шел большой поток обращений со всех концов страны. Ради исторической объективности следует заметить, что Монархи в России выносили обыкновенно решения, смягчающие участь обвиняемых. Делалось это в силу очевидного соображения: подобной мягкостью Власть демонстрировала народу свое великодушие и милосердие к падшим. Это обращение вызвало большую переписку между высшими чиновниками Империи и в конечном итоге было удовлетворено. Александр Васильевич Сухово-Кобылин и его камердинер Макар Лукьянов были выпущены "на поручительство" матери подозреваемого 2 ноября 1854 г. Работа следственной комиссии закончилась в середине октября 1854 г. Все следственные материалы, подшитые в 7 томов, а также конверт и коробки с приложениями (там находились приобщенные к делу письма, планы) были направлены в Правительствующий Сенат. Там 23 октября 1854 г. было принято решение провести новое слушание дело в суде вне очереди. Суд, заседавший два дня - 19 и 24 февраля 1855 г. - был смешанным по своему составу. В нем были представители надворного (судившего дворян) и уездного московских судов (уездные суды судили представителей прочих сословий). Мнение по делу Общее присутствие (а именно так именовался этот суд) вынести не смогло - голоса судей-заседателей разделились поровну. Поэтому в состав Общего присутствия был командирован еще один судья из состава надворного суда. Может показаться удивительным, но московские судьи полностью приогнорировали материалы, собранные второй следственной комиссией. Если прочитать вынесенный вердикт, то можно подумать, что он относится к 1851 г., поскольку во всем повторяет заключения первого суда. Сухово-Кобылин по всем статьям оказался оправдан, его же слуги признавались виновными в "убийстве Симон-Диманш с заранее обдуманным намерением". Назначенные им наказания своей тяжестью даже превзошли те, что полагались осужденным по приговору Московской Уголовной палаты, вынесенном в декабре 1851 г.: Ефим Егоров осуждался на 100 ударов плетью, клеймение, бессрочной ссылке в каторжные работы на рудниках; Галактион Кузьмин - 90 ударов плетью, клеймение и ссылке в каторжные работы на рудниках сроком 20 лет; Аграфена Иванова - 80 ударов плетью, клеймение и ссылке в каторжные работы на заводах сроком 22 года и 6 месяцев. Приговор, вынесенный Общим присутствием, поступил в Московскую палату уголовного суда, где был несколько смягчен: количество ударов плетью уменьшили на 10 для каждого из осужденных и бессрочную каторгу для Ефима Егорова ограничили 20 годами. Московский военный генерал-губернатор согласился с решением Уголовной палаты, назвав его "правильным и согласным с приведенным ею узаконениями (...)". Нельзя отделаться от мысли, что все три инстанции (Общее присутствие надворного и уездного судов, Уголовная палата и Генерал-губернатор) демонстративно бросили вызов "петербургским законникам". Дескать, не надо нам присылать из столицы следователей, здесь, у себя мы как-нибудь сами разберемся... Возможно, граф Закревский не желал поступиться правом решать все дела в Москве по собственному разумению и потому принципиально решил в "деле Симон-Дюманш" не уступать столичному Сенату. В конце-концов, Арсений Андреевич Закревский был неплохо знаком с полицейской работой, поскольку в течение почти трех лет (в 1828-31 гг.) возглавлял Министерство внутренних дел Российской Империи. Из воспоминаний об этом человеке известно, что он был нрава весьма крутого, как сейчас бы сказали - склонен к авторитарному стилю руководства. Однако, "дело Симон-Дюманш" не закончилось и теперь. Правительствующий Сенат, разумеется, желал знать, как результаты работы второй следственной комиссии учтены при рассмотрении дела в новом суде. И 21 февраля 1856 г., изучив приговор Уголовной палаты и все 7 томов предварительного следственного производства, вынес "Определение". В этом документе буквально с первых же слов сенаторы обрушились на решения московских судей, констатируя как непреложные те факты, которые в Москве постарались не заметить. Имеет смысл процитировать некоторые из заключений сенаторов (уж больно красноречивы их формулировки!): "1) Убийство Симон-Деманш совершено не в ее квартире и не на месте, где ее тело найдено; 2) Сознательные показания (перечислены осужденные - прим. murder's site) об убийстве ими Деманш столь неправдоподобны, что не могут служить основанием к осуждению их как убийц (...); 3) (...) многие обстоятельства, по мнению Правительствующего Сената, навлекают на Сухово-Кобылина подозрение если не в самом убийстве Деманш, то в принятии в оном более или менее непосредственного участия (...)". Вот уж воистину, не в бровь, а в глаз! Разумеется, Сенат никак не мог согласиться с теми тяжелыми наказаниями, которые вынесли судебные заседатели в Москве. Сенаторы, как члены высшего судебного учреждения Империи, имели право изменять любые приговоры (кроме утвержденных Императором, Его наместниками в регионах, а также военными трибуналами, но подобная практика обычно касалась лишь политических дел и была достаточно редка) и неудивительно, что в данном случае они своим правом воспользовались. Их приговор существенно отличался от того, что был вынесен годом ранее Общим присутствием московских судов. Александр Васильевич Сухово-Кобылин "за противузаконное сожитие с Деманш" был обязан принести церковное покаяние "по распоряжению местного епархиального начальства". Кроме того, Правительствующий Сенат постановил "по предмету принятия участия в убийстве Деманш" "оставить (Сухово-Кобылина) в подозрении" (фактически этот приговор аналогичен современному освобождению "за недостаточностью улик"). Ефим Егоров и Галактион Кузьмин приговаривались к ссылке "в отдаленные места Сибири" поскольку признавались виновными "в неправильном направлении хода сего дела". Телесные наказания с них были сняты, как и каторжные работы. Наконец, Аграфена Иванова освобождалась от всякой ответственности по делу и возвращалась Сухово-Кобылину. Осенью 1857 г. материалы "дела Симон-Дюманш" были изучены на нескольких общих собраниях департаментов гражданских и духовных дел и законов. Собрания эти проходили под председательством министра юстиции Виктора Никитича Панина. Последний готовился вносить "дело" в Государственный Совет и поэтому хотел обезопасить себя от возможных неприятных открытий. По рассмотрении существа представленных материалов члены собраний разделили точку зрения сенаторов и даже пошли еще дальше в направлении смягчения наказания Егорова и Кузьмина; они предложили их "от всякой ответственности по предмету убийства Симон-Деманш оставить свободными". Сенатское производство (т. е. материалы дела) и 65 специально отпечатанных брошюр, содержавших выдержки из важнейших следственных документов, были направлены в Государственный Совет. Там 11 ноября 1857 г. состоялось Общее собрание, в котором приняли участие 38 членов Совета, на котором были рассмотрены представленные министерством юстиции материалы. Примечательно, что один из членов Государственного Совета (князь Павел Петрович Гагарин) отказался от обсуждения данного вопроса, поскольку состоял в родственной связи с Сухово-Кобылиным. Большинством голосов (28 против 9) члены Государственного Совета постановили полностью освободить Ефима Егорова и Галактиона Кузьмина от всякой ответственности по "делу об убиении Симон-Дюманш"; в отношении же Сухово-Кобылина постановления Сената были оставлены без изменений. И уже 9 декабря 1857 г. решение Общего собрания Государственного Совета было утверждено Императором Александром Вторым. Фактически, этот день можно считать датой официального окончаня "дела Симон-Дюманш". Итак, каков же итог многолетнего расследования и многочисленных судов, вызванных этим делом? Из четырех слуг француженки (Егоров, Кузьмин, Алексеева и Иванова), арестованных и первоначально осужденных за ее убийство, одна умерла в тюрьме (Алексеева), а трое других конечном итоге были признаны полностью невиновными. Официально было признано, что их самооговор явился результатом пыток, которые применялись полицейскими следователями. Полицейские чины, виновные в использовании незаконных методов расследования (Хотинский и Стерлигов), понесли за свои преступления уголовные наказания. Любовник погибшей француженки - писатель и коммерсант Сухово-Кобылин - навлек на себя сильные подозрения в организации убийства Луизы Симон-Дюманш, от которых оправдаться так и не смог до конца жизни. Он был оставлен в подозрении, как возможный преступник. Кроме того, Сухово-Кобылин был приговорен к церковному покаянию за свою многолетнюю связь с француженкой, которая, напомним, придерживалась римско-католического вероисповедания (т. е. этот приговор осуждал не само сожительство вне брака, а связь с представителем иной конфессии). На всю оставшуюся жизнь Сухово-Кобылин сохранил ненависть к "судебной бюрократии". Имеются многочисленные воспоминания о том, как Сухово-Кобылин в кругу близких рассказывал о вымогательствах у него "многотысячных взяток" чинами полиции и судебными заседателями. Свою ненависть к чиновникам Сухово-Кобылин ярко выразил в написанных пьесах. Что ж, может это и правда, и Александр Васильевич действительно был жертвой многочисленных и циничных поборов со стороны представителей Закона. Но правда и то, что в "деле Симон-Дюманш" он показал себя закоренелым и беспринципным лгуном, который несмотря на очевидное и неоднократное разоблачение его вранья, так и не признал факта существования известных всей Москве любовных отношений как с Симон-Дюманш, так и Нарышкиной (Любопытное сравнение, хотя, конечно же, нестрогое: в очерке "Ребенок Линдберга", представленном на нашем сайте, описана в чем-то сходная ситуация. Женатый дворецкий состоял в интимной связи с женщиной, которая своим поведением навлекла на себя подозрения полиции. Женщина покончила с собой и уже после ее гибели дворецкий признал факт адюльтера. Сделал он это в силу нескольких причин, в том числе и для того, чтобы смерть женщины не запутывала дальнейшее расследование. От благородного и высокообразованного Сухово-Кобылина подобной честности ждать было бы по меньшей мере наивно). Под присягой этот "высокородный дворянин" уверял, что не имел с Нарышкиной связи, а в 1883 г. удочерил рожденного от этой связи ребенка! Причем, ребенок, рожденный от него Надеждой Ивановной Нарышкиной получил имя убитой француженки - Луиза. В простое совпадение почему-то слабо верится! Сухово-Кобылин, и до того слывший "западником", после закрытия "дела Симон-Дюманш" вообще превратился в русофоба. Оно и понятно, Родина так его обидела! Подозрение-то с него ни Государственный Совет, ни Император так и не сняли! А потому с репутацией благородного денди Сухово-Кобылину пришлось распрощаться навек. В течение своей последующей жизни (а умер он 11 марта 1903 г.) Александр Васильевич не раз надолго уезжал за границу. Он приобрел поместье во Франции, в местечке Болье, где и скончался. Дважды Сухово-Кобылин женился. Сначала 31 августа 1859 г. он бракосочетался с французской баронессой Мари де Буглон, которая умерла 26 октября 1860 г. от чахотки. А весной 1867 г. неунывающий драматург (этакий 50-летний бодрячок!) женился на англичанке Эмили Смит (в некоторых изданиях ее ошибчно именуют Стюарт, но настоящая фамилия этой женщины именно Смит). Этот брак тоже оказался весьма недолог: крепкая, пышавшая здоровьем англичанка неожиданно подхватила пневмонию и скоропостижно скончалась 27 января 1868 г. Нельзя отделаться от довольно странного ощущения, что своим возлюбленным Сухово-Кобылин приносил одни фатальные несчастья. Кстати сказать, из истории криминалистики хорошо известно, что хроническое отравление минеральными ядами (сурьмой, мышьяком и т. п.) медиками тех лет зачастую диагностировалось именно как чахотка (туберкулез). Но это не более чем умозрительное замечание, поскольку никто никогда всерьез не исследовал гипотезу о возможном отравлении Сухово-Кобылиным своих жен. Французские власти никогда ни в чем не обвиняли русского сатирика, а в "постылую" Россию (власти которой беспокоили его неприятными вопросами и подозрениями) он благоразумно не спешил возвращаться. Завершая разговор о мрачной истории убийства Луизы Симон-Дюманш, остается сообщить, что вокруг этого преступления сложилась своего рода мифология. В 1927 г. в Ленинграде вышло довольно любопытное (хотя и с нескрываемой классовой тенденциозностью) исследование Леонида Гроссмана "Преступление Сухово-Кобылина", доказывающее виновность писателя в убийстве. А в 1936 г. в Москве Виктор Гроссман издал книгу "Дело Сухово-Кобылина", в которой отстаивал прямо противоположную точку зрения. Для нашей страны, в которой жанр "криминального исследования" до сих пор не сложился, подобное столкновение взглядов - явление исключительное. В этой связи нельзя не упомянуть и о весьма информативной книге "Дело Сухово-Кобылина" (сборник документов под редакцией М. К. Евсеева), напечатанной крохотным тиражом в 2003 г. издательством "Новое литературное обозрение". В развитых странах (и в особенности в США) документальные исследования реальных преступлений образовали целый класс литературы. О "Джеке-Потрошителе", Бостонском душителе или Зодиаке написаны сотни более или менее подробных книг, реконструирующих и анализирующих ход расследований. Причем, поток подобных публикаций не иссякает, пополняя ежегодно библиографию по этим темам 10-15 новыми книгами. В современной России литературный рынок насаждает в среде читателей редкостное дурновкусие, вбрасывая убогие и наивные поделки под "криминальное чтиво", которые выходят валом из-под перьев таких "специалистов-криминологов", как Маринина или Донцова. Но не подлежит сомнению, что отечественный издательский бизнес повторит путь западного и в конце-концов откажется от книжек-однодневок в пользу настоящих серьезных исследований невыдуманных преступлений. Ведь жизнь богаче любой женской фантазии! Когда это произойдет, без всяких сомнений, мы увидим новые содержательные книги об убийстве Симон-Дюманш. Ведь преступление это по праву может быть поставлено в ряд интереснейших криминальных загадок отечественной истории.
| |
