Murders

УБИЙСТВА. Виновный не назван.

Дело об убиении французской подданой Луизы Симон-Дюманш.

©А.И.Ракитин, 2004 ©"Загадочные преступления прошлого", 2004

Страницы: (1) (2) (3) (4) (5)

стр. 2

Фрагменты штукатурки, половиц и плинтусов, с предположительно кровавыми следами, были направлены в Медицинскую контору при городском правлении для исследования. Полицейских интересовала как природа пятен, так и их возраст.

Надо сразу сказать, что медицина ничем не смогла помочь следствию: в середине 19-го столетия наука еще не могла различить кровь человека и животного (Проблема идентификации человеческой крови являлась одной из важнейших для судебной медицины на протяжении многих десятилетий. Лишь в самом конце 19-го столетия молодой немецкий химик Пауль Уленхут разработал методику, позволявшую с высокой точностью отличать кровь человека от крови животного и органических красителей. Примечательно, что почти сразу же Уленхута привлекли в качестве эксперта к расследованию весьма запутанного "дела Тесснова" - маньяка, на протяжении ряда лет терроризировавшего население острова Рюген. Сложность этого расследования состояла в том, что Тесснов утверждал, будто найденная на его одежде и в доме кровь принадлежит овцам, которых он периодически резал. Несмотря на сильные подозрения, следствие никак не могло изобличить подозреваемого. Благодаря сенсационной экспертизе Уленхута, исследовавшего 29 следов крови на одежде и камнях, удалось доказать вину Тесснова. Этот пример ярко демонстрирует, сколь велика была потребность криминалистики в подобной экспертизе. Вне всякого сомнения открытие Пауля Уленхута, будь оно сделано полувеком ранее, очень помогло бы следствию по "делу Симон-Дюманш".)
    Сухово-Кобылин был задержан по подозрению в убийстве Симон-Деманш, доставлен в Городской частный дом (тогдашний аналог ГУВД) и там официально допрошен. На этом допросе Сухово-Кобылин не признал существования интимных отношений между ним и погибшей, заявив, что "отношение его к ней были, как и прежде (т. е. в Париже), любви и сердечной привязанности. (...) В любовной связи (он ее - прим. murder's site) ни с кем не замечал и ни к кому не ревновал; она же весьма часто ревновала его." Насчет словосочетания "сердечная привязанность" у современного читателя не должно сложиться превратного впечатления: в контексте тогдашней лексики оно означало дружбу, но никак не любовные отношения. На протяжении всего расследования Сухово-Кобылин так и не признал того факта, что погибшая являлась его многолетней содержанкой. Даже когда ему прямо на это указывали полицейские чины, он уходил в глухое (и тупое) запирательство, не признавая того, что было давно известно всей Москве.
    Подозреваемый заявил, что последний раз встречался с погибшей 6 ноября, т. е. накануне ее убийства. Встреча эта имела место на ее квартире и прошла без свидетелей.
    Сухово-Кобылин признал факт получения от погибшей записки вечером 7 ноября 1850 г. ("возвратясь домой нашел у себя на туалетном столике полученную от нее весьма малую записочку, в которой она сообщала, что для расхода у нее осталось весьма мало денег (...)"); из его объяснений следовало, будто записка эта была посвящена сугубо хозяйственным заботам, а потому оказалась малоценной. Между тем, это противоречило рассказу повара Егорова, который утверждал, что хозяйка, ждала немедленного ответа. Проверить правдивость показаний Сухово-Кобылина оказалось невозможным, поскольку упомянутая записка к моменту допроса была им уничтожена.
    Как на весьма важный момент в допросе от 16 ноября следует указать на признание Сухово-Кобылиным материальных затруднений, которые он испытывал на протяжении последнего года. Торговля спиртными напитками в Москве оказалась убыточна и в 1849 г. он закрыл магазин, который возглавляла г-жа Симон. С этого времени она фактически находилась на полном содержании Сухово-Кобылина, не зарабатывая ни копейки, хотя этого подозреваемый тоже признать не захотел.
     Разумеется, следствие чрезвычайно интересовало то, сколь богата была Симон-Дюманш. Сухово-Кобылин заявил следователю, что "полагает, что денежного состояния никакого не осталось, (поскольку) он же сам, по мере нужды, выдавал ей деньги (...). Денежных обязательств им, Кобылиным, Симон-Деманш ни в Париже, ни здесь никогда выдаваемо не было, да и быть не могло, ибо она сама всегда состояла, да и ныне состоит его должницей (...)". Заявление это чрезвычайно важно и на него следует обратить особое внимание. Пройдет совсем немного времени и Сухово-Кобылин начнет говорить нечто совсем иное...
    И уж никак нельзя обойти вниманием то, как Сухово-Кобылин объяснил появление в его квартире подозрительных бурых пятен. Прямо скажем, объяснения его оказались весьма неуклюжи. Подозреваемый заявил, что тайная советница Жукова, прежде проживавшая в этих комнатах, ставила своим дочерям пиявки. Кроме того, его - Сухово-Кобылина - камердинер "подвержен кровотечению из носу, и потому немудрено, что живя в этой комнате и обертываясь к стене, он и сам мог запачкать оную". Сознавая, очевидно, явную натянутость подобных объяснений, Сухово-Кобылин в конце-концов признал, что "совершенно не может определить причины, по которой оные капли на стене оказались".
    В целом показания Сухово-Кобылина следует признать маловразумительными и порой прямо нелогичными. В самом деле, стоит задуматься над тем, в каких условиях жил этот весьма богатый человек: в прихожей его квартиры - лохань с помоями, там же повар периодически режет птицу; в его комнатах - старые обои и давно не штукатуренные потолки и стены. Финансовые потери Сухово-Кобылина от винной торговли не должны вводить читателя в заблуждение: в 1850 г. он был очень богат. Только в подмосковных вотчинах Сухово-Кобылина работали более 6 тыс. крепостных (в середине 19-го столетия годовой оброк каждого из них был около 50 руб. серебром, так что можно представить себе размер получаемой ренты!). Помимо оброка, взимаемого с крепостных крестьян, Сухово-Кобылин получал доход от различных торговых предприятий: лесопилен, пасек и пр. На Александра Васильевича были оформлены доверенности по управлению имуществом отца и дяди по материнской линии (Николая Ивановича Шепелева), а это были миллионные состояния. Александр Васильевич в то время изучал вопрос о вложении значительной суммы свободных денег и с этой целью, например, приискивал для покупки заводы на Урале. И этот богатый молодой человек, светский лев с миллионным состоянием почему-то занимает не отдельный особняк, не этаж в собственном доме, а жалкий флигель во дворе! Причем, во флигель он переезжает 4 ноября, а уже 7 погибает его любовница. И во флигеле при обыске обнаруживаются многочисленные пятна, подозрительно напоминающие кровавые! Очень странно, не правда ли?
    Именно так рассуждал пристав Хотинский, подписывая ордер на арест Александра Васильевича Сухово-Кобылина (в те времена это называлось "постановлением о взятии под стражу"). Также были арестованы повар Ефим Егоров и камердинер Макар Лукьянов. Причиной ареста последних послужили противоречия их показаний заявлениям Сухово-Кобылина. Кроме того, камердинер Лукьянов вдруг вспомнил, что это именно он вымыл полы во флигеле 8 или 9 ноября. Почему-то во время первого опроса его полицией, произошедшего 12 ноября, он об этом ничего не сказал, а вот через 4 дня вдруг вспомнил о чем и поспешил сообщить следователю. Подобное внезапное улучшение памяти тоже выглядело довольно подозрительным. Тем более, что 54-летний камердинер по роду своей службы вообще не должен был мыть полы...
    Арест дворянина, да притом такого известного как Сухово-Кобылин, наделал в Москве много шума. Но еще более скандальным оказалось другое решение следователя - он обязал Надежду Ивановну Нарышкину (Кнорринг), любовницу Сухово-Кобылина, не покидать Москву и взял с нее подписку о невыезде. Замужняя женщина открыто подозревалась полицией в соучастии в убийстве - это ли не повод для светских сплетен! Нарышкина еще в октябре подавала официальный запрос о выдаче ей паспорта для выезда за границу и пристав Хотинский не без оснований заподозрил, что светская львица теперь просто-напросто скроется от правосудия.
    То, что полиция заинтересовалась представителями высшей московской знати, вызвало повышенное внимание властей к расследованию. Военный Генерал-губернатор граф А. Закревский 18 ноября 1850 г. предписал учредить особую Следственную комиссию, которой надледжало взять расследование убийства Симон-Деманш в свои руки.

рис. 3: граф Арсений Андреевич Закревский. В 1828-31 гг. Арсений Андреевич был министром внутренних дел Российской империи и свою наклонность к полицейской работе сохранил на всю жизнь. Будучи московским военным генерал-губернатором (в период 1848-58 гг.), он по своему общественному статусу стоял много выше обер-полицмейстера Лужина, но тем не менее регулярно вмешивался в повседневную деятельность московский полиции. Закревский живо интересовался ходом расследования убийства Симон-Дюманш и его фамилия ещё неоднократно будет упомянута в настоящем очерке.

Возглавил комиссию управляющим секретным отделением при московском военном губернаторе коллежский советник Василий Шлыков. Высокий ранг этого чиновника отражал то внимание, которое отныне придавалось расследованию. Прежние полицейские следователи - Хотинский и Редкин - были включены в состав комиссии Шлыкова на правах рядовых ее членов.
     Первое распоряжение комиссии выглядело как-то несуразно. Вместо дотошного допроса Александра Васильевича Сухово-Кобылина, который логично было бы ожидать именно в эти дни, 19 ноября последовало довольно странное распоряжение о заточении повара Ефима Егорова в секретную комнату Серпуховского частного дома. "Частный дом" - это аналог современного СИЗО, в котором содержались лица, находившиеся под следствием. "Секретная комната" - это одиночная камера. Почему Егорова вдруг было решено заточить в одиночку из материалов дела совершенно непонятно; формальной причиной послужила "сбивчивость его ответов и смущение его", вот только где, когда и кому Егоров отвечал " сбивчиво и смущаясь" из следственных материалов узнать нельзя. Конечно, в дальнейшем причина этой странной строгости получит свое объяснение, пока же просто обратим внимание читателей на это странное решение Шлыкова, тем более, что за ним последовали воистину еще более странные события.
    Около полудня 20 ноября 1850 г. Ефим Егоров заявил частному приставу Серпуховской полицейской части майору Ивану Федоровичу Стерлигову, что готов дать признательные показания об убийстве "французкой купчихи Симон". Стерлигов, разумеется, показания Егорова запротоколировал, причем, не забыл дать протокол на подпись самому Егорову. После этого пристав известил о "важных показаниях" московского обер-полицмейстера Лужина, который не мешкая приехал в Серпуховскую часть. Егоров повторил свои признательные показания в присутствии генерала, который о том сделал приписку под протоколом, а сам документ забрал с собою.
    И лишь на следующий день - 21 сентября - генерал-майор Лужин передал протокол в особую Следственную комиссию Шмакову. Очень интересная цепочка, особенно в контексте того, что ни Стерлигов, ни Лужин не имели прямого отношения к Следственной комиссии и не должны были готовить для нее документы.
     К чему же сводилось заявление, сделанное Ефимом Егоровым после суточного пребывания в одиночном заключении?
     Он утверждал, что совершил убийство Луизы Симон-Деманш будучи в сговоре с ее домашней прислугой. Непосредственно в убийстве ему помогал Галактион Кузьмин, а обе женщины - Пелагея Алексеева и Аграфена Иванова - помогали в сокрытии следов преступления. Убийство Деманш произошло после 2 часов ночи в ее квартире в доме графа Гудовича на Тверской улице. Егоров же ночевал в доме Сухово-Кобылина и с вечера лег спать вместе с остальными дворовыми людьми. После часа ночи он поднялся, тихонько оделся и никем не замеченный покинул барский дом. Пройдя пешком по ночной Москве 1,3 км., он около 2.00 ночи явился в дом Гудовича. В квартире Симон-Деманш его ждали и дверь не запирали, поскольку об убийстве Егоров договорился с Кузьминым накануне. Сам акт убийства описан Егоровым в таких словах: "(...) мы пошли в спальню Луизы Ивановны, она спала, лежа на кровати навзничь, на столе по обыкновению горела в широком подсвечнике свеча, я прямо подошел к кровати, держа в руках подушку Гелактиона, которой, прямо накрыв ей лицо, прижал рот, она проснулась и стала вырываться, тогда я схватил ее за горло и начал душить, ударив один раз кулаком по левому глазу, а Гелактион между тем бил ее по бокам утюгом, таким образом, когда мы увидели, что совсем убили Луизу Ивановну, то девки Пелагея и Аграфена одели ее в платье и надели шляпку, а Гелактион пошел запрягать лошадь (...)". А далее в протоколе последовал очень интересный пассаж, который также имеет смысл процитировать дословно: "(...) мы никем не замеченные выехали за Пресненскую заставу, за Ваганьковское кладбище, где в овраг свалили убитую, и опасаясь, чтоб она не ожила на погибель нашу, я перерезал ей бывшим у Гелактиона складным ножом горло, который тоже где-то недалеко бросили, окончив это дело, возвратились на квартиру Симон-Деманш, где девки все уже убрали как надобно, чтоб отвлечь подозрение, мы сожгли в печке салоп Луизы Ивановны (...)". В качестве мотива убийства Егоров назвал ненависть крепостных людей к француженке, перед которой трепетала вся прислуга; ненависть эта особенно усилилась в последнее время, поскольку "(....) перед смертию она сделалась еще злее и капризнее (...)".
    Признание Ефима Егорова выглядело на первый взгляд весьма добротным и достоверным. В целом, обвиняемый довольно внятно изложил побудительный мотив убийства, надо сказать, весьма банальный для того времени, а также четко объяснил происхождение основных повреждений на трупе: гематомы под глазом, разреза шеи, переломаных ребер. Т. е. с точки зрения формального полицейского расследования, документ получился весьма обстоятельный и пригодный для последующей "раскрутки". Вот только ряд существенных моментов заставляют серьезно усомниться в том, что автор этого "признания" вообще представлял себе те обстоятельства, в которых признавался.
     Во-первых, в этом первом - а потому самом точном (теоретически) - протоколе допроса Егорова ничего не говорится о домашней собачке Симон-Дюманш, которая имела обыкновение ночевать в ее спальне. Невозможно было войти в спальню, а тем более убить хозяйку, не вызвав истошного визга комнатного мопса по кличке Дуду. Особенностью квартиры Симон-Деманш было то, что стены жилых комнат были совсем тонкими и не обеспечивали должной звукоизоляции. Соседнюю квартиру занимал польский студент князь Вильгельм Радзивилл и его слуги. Они официально были допрошены полицией и подтвердили прекрасную звукопроницаемость стен, при этом все они единогласно заявили, что ни 6 ноября, ни 7-го никаких подозрительных звуков из квартиры Симон-Деманш не доносилось. Легко понять, что лай комнатной собачки около двух часов ночи, а также звуки последовавшей борьбы не могли остаться незамеченными соседями.
    Во-вторых, совершенно непонятно, каким образом весьма молодой Егоров (ему тогда шел 21-й год) сумел добиться полного подчинения себе двух женщин, которые были гораздо старше. Напомним, Ивановой было 27 лет, а Алексеевой - 50. Между Егоровым и этими женщинами не существовало родственных связей, они не были связаны интимными отношениями (последнее абсолютно точно, поскольку в дальнейшем Егоров назвал фамилию и место проживания своей любовницы). Из заявления Егорова невозможно понять, почему служанки доверили свои судьбы молодому и притом совсем чужому мужчине. Даже если бы женщин не заподозрили в убийстве хозяйки, смерть Симон-Деманш привела бы к тому, что их вернули бы в деревню к постылому сельскому прозябанию; между тем, проживание в таком крупном городе как Москва было для этих женщин во всех смыслах несравненно предпочтительнее крестьянской работы.
    В-третьих, в этом признании Егоров утверждает, будто тело зарезанной француженки было брошено в овраг. Между тем, подобное заявление никак не соответствовало действительности: тело Симон-Дюманш было оставлено преступником буквально возле самой дороги, причем возок преступника объехал вокруг него, что и засвидетельствовал протокол осмотра места обнаружения тела, процитированный уже в этом очерке. Понятно, что если бы тело погибшей действительно было сброшено в овраг, рядом с ним возок никак не смог бы проехать. Происхождение этой "ляпы" имеет лишь одно объяснение: ни сам Егоров, ни пристав Стерлигов на месте обнаружения трупа Симон-Дюманш никогда не были и составленный ими документ вымышлен от начала до конца. О причине этого вымысла придется говорить в этом повествовании еще не раз.

    В-четвертых, в заявлении Ефима Егорова содержится еще один весьма подозрительный и труднообъяснимый момент. Хотя до поры он кажется несущественным, тем не менее, на него стоит обратить внимание именно сейчас, поскольку в дальнейшем он окажется весьма важен: Егоров утверждал, будто бы салоп убитой француженки был сожжен в печке при содействии служанок уже после того, как Егоров и Кузьмин избавились от тела и вернулись в дом. Процитированный фрагмент признательных показаний не оставляет никаких сомнений именно в такой последовательности событий.
    Уже на следующий день Ефим Егоров был доставлен на допрос в Следственную комиссию. Там заседали люди, прекрасно осведомленные о всех нюансах расследования, и их интересовало уже не признание "вообще", а конкретные детали. Прежде всего, судьба пропавших вещей покойной. Речь шла о портмоне, часиках, брошке и деньгах Симон-Деманш в сумме около 50 руб. серебром. То, что преступник позарился на личные вещи убитой, представлялось вполне логичным - они стоили неплохих денег. Теперь важно было узнать, куда убийца их подевал. Если бы Егоров знал судьбу исчезнувших с места преступления вещей, то это лучше всего подтвердило бы его виновность в убийстве и доказало искренность сделанного им признания.
    Но Егоров ничего не смог сказать о пропавших вещах. "Деньги им прогуляны",- записано в показаниях Егорова от 21 сентября 1850 г.,-"кроме 3 рублей серебром, (которые) он дал Галактиону (Кузьмину); портмоне, часы и брошку он, Егоров, кинул за Пресненскою заставою, в поле, неподалеку от заставы (...)". Что-либо бессмысленнее придумать трудно! В самом деле, для чего брать вещи убитой, а затем выбрасывать их в поле? Имитировать ограбление? Но почему тогда на покойную были одеты драгоценности, в которых ее и нашли? Очевидная бессмыслица...
    Тем не менее, Следственная комиссия удовлетворилась полученным ответом. В тот день членов комиссии гораздо больше интересовали допросы остальных членов преступной группы. Все они предстали перед следователями и довольно подробно рассказали о том, как помогали Егорову убивать француженку Луизу Симон-Дюманш.
     Галактион Кузьмин дал показания, в целом согласные с заявлением Егорова. Но в протоколе его допроса есть некоторые любопытные нюансы, которые следует подчеркнуть. Решение убить француженку, по словам Галактиона, оформилось спонтанно: "(...) 7-го числа ноября повар Ефим Егоров, придя к нему в конюшню, когда он откладывал лошадь, на которой каталась того числа Деманш, сказал, что придет к нему, т. е. Козьмину, ночью для убийства Деманш. На что он сказал Егорову: приходи". Вот так, дескать, приду убить, ну чтож, приходи!
    Кузьмин признал, что ворота на улицу были заперты на ночь и ему пришлось их открывать, чтобы вывезти возок с телом убитой из двора. Мелочь, казалось бы, но какая существенная! Дома и дворы того времени запирались на ночь дворниками, крупные улицы и въезды и город перекрывались шлакбаумами полицейских застав. Так что по ночной Москве того времени свободно было не проехать. Чтобы отвезти тело убитой француженки к тому месту, где оно было впоследствии обнаружено, Егорову и Кузьмину надлежало миновать две полицейских заставы. На каждой из них дежурили по полувзводу солдат из городской "инвалидной команды" ("инвалидные команды" того времени были аналогом нынешних внутренних войск, эти военнизированные формирования комплектовались отслужившими солдатами и исполняли полицейские функции. Не следует думать, будто это были инвалиды в буквальном современном значении этого слова). Полицейские заставы выставлялись для поддержания общественного порядка, пресечения грабежей, а также для досмотра перевозимых в ночное время грузов. Это очень важный момент, на него следует обратить внимание. Впоследствии нам еще придется вспомнить и о запертых на ночь воротах, и об упомянутых полицейских заставах.
    Помимо этого, Галактион Кузьмин рассказал и о сожжении мехового салопа Луизы Дюманш: "Меховой же салоп ее, Деманш, сожгли они (убийцы - прим. murder's site) в голландской печке еще до отвоза ими тела". Внимательное прочтение этого фрагмента протокола вскрывает его явное противоречие заявлению Ефима Егорова, который утверждал, что салоп был сожжен уже после возвращения в квартиру убитой. Этот интересный момент заслуживает того, чтобы на него сейчас обратить внимание.
     Пелагея Алексеева, фигурировавшая в признаниях Егорова и Кузьмина как соучастница убийства, на допросе в Следственной комиссии 21 ноября 1850 г. согласилась с возведенным на нее обвинением. Картина преступления, нарисованная Алексеевой, выглядела весьма похожей на ту, которая явствовала из признаний ее подельников. О зарождении заговора она рассказала такими словами: "(...) он (Ефим Егоров) взошел в их кухню и сказал ей и Аграфене Ивановой, что в эту ночь он непременно хочет привести в исполнение свое желание убить Деманш, о чем прежде им весьма часто рассказывал". Что и говорить, такое объяснение выглядело довольно формальным, но сыщиков оно, видимо, в тот момент вполне устроило.
    А вот далее в показаниях Алексеевой возникла гораздо более серьезная несуразность. И она оказалась связана с упоминавшимся уже меховым салопом: "(...) меховой салоп, принадлежавший Деманш, по совету повара Ефима, в то же время сожгли в печке. Спустя сего час Ефим с Галактионом приехали на той же лошади в квартиру Деманш, но без тела ее (...)". Т. о., слова Пелагеи Алексеевой вступили в прямое противоречие с тем, как рассказывал о сожжении салопа Галактион Кузьмин!
     Интересно, не правда ли?
     Но еще более интересным оказывается четвертый по счету протокол от 21 ноября - допроса Аграфены Ивановой. Из этого протокола можно заключить, что убийство Симон-Деманш протекало не совсем так, как об этом рассказывали трое других подельников. Прежде всего, Аграфена Иванова оказалась единственным человеком, который вспомнил о том комнатном мопсе, который имел обыкновение ночевать в спальне хозяйки. Рассказ Ивановой о событиях той ночи дословно звучал так:
    "(...) повар Ефим Егоров, с рабочим Галактионом, войдя в комнаты, где жила Деманш, и разбудивши ее, Иванову, спросили, есть ли собака в комнате, где спала Деманш. Она сказала, что только одна, и они велели ее оттуда взять (у Егорова и Кузьмина об этом ни слова! - прим. murder's site). И когда она вошла в спальню за собакою, то Деманш проснулась и спросила: "Ты чего тут ходишь?" На что она отвечала ей, что взять пришла собачку (...). В это самое время повар Ефим с Галактионом вошли в комнату Деманш - Ефим с подушкою в руках, а Галактион с утюгом - и начали бить Деманш, которая два раза громко визгнула, и во время бития ими Деманш, они требовали у нее, Ивановой, платок, а когда она им таковой подала, то оный вбили в рот и продолжали бить и душить. Вскоре после сего Деманш умерла".
     Упоминание платка, который убийцы, якобы, затолкали в рот жертве, можно найти только в протоколе допроса Ивановой: сами убийцы ни о чем подобном не говорили. Но всего интереснее в показаниях Ивановой - это еще одна, третья по счету, версия сожжения мехового салопа Симон-Дюманш. Аграфена так рассказала об этом: "(...) Ефим и Галактион вытащили ее (убитую Симон-Деманш) из комнат, положив в сани, и повезли: куда - ей неизвестно, а она, Иванова, стала убирать комнаты и спальню ее; убравши все, меховой салоп Деманш сожгла по приказанию Ефима в голландской печке. По возвращении же Ефима и Галактиона в квартиру, Галактион принес две бутылки какого-то вина (...)." Т. о., из показаний Аграфены Ивановой можно заключить, что салоп сжигала она лично и притом в отсутствие обоих мужчин.
    Почему такое внимание мы уделяем судьбе салопа? Да потому что такие расхождения, какие допущены в рассказах обвиняемых возможны только в одном случае: когда НИКТО ИЗ НИХ САЛОПА НЕ СЖИГАЛ. В самом деле, если Ефимов и Кузьмин действительно убили Симон-Деманш, то почему они не одели на труп меховой салоп? Ведь были же надеты на труп три юбки, две рубашки, кольца, шляпка, даже серьги в ушах были застегнуты... Что мешало убийцам надеть на Симон-Дюманш и салоп? Для чего они его сжигали в печи?
    Кстати, в те времена печи на ночь гасили, дабы часом не угореть. Потому дым, поваливший посреди ночи из печной трубы, мог привлечь чье-то внимание. Сжигать ночью салоп было неразумно. Куда проще было вывезти его из дома вместе с трупом.
    Рационального объяснения всей этой истории с сожжением мехового салопа в том виде как ее излагали на допросах четверо обвиняемых не существует.
    Но между тем, меховой салоп является своего рода ключом к тайне убийства Симон-Деманш. Напомним, ноябрь 1850 г. был уже вполне зимним месяцем и Симон-Деманш не могла выйти из дома без теплой одежды. Одежда - нательные рубашки и юбки были залиты кровью, которая обильно текла из раны на шее. В том случае, если в момент убийства Симон-Деманш была в салопе, он непременно оказался бы залит кровью. И тогда бы для убийцы эта вещь оказалась никчемной: ясно, что продать его будет невозможно, а хранить - опасно. В этом случае, салоп был бы найден либо на трупе, либо поблизости от него. Но салоп не был найден. Значит, убийца похитил дорогостоящую вещь в целях поживы. Модный соболиный салоп, отделанный бисером и стразами, стоил целое состояние. А поскольку убийца на него позарился, значит следов крови на салопе не было, и потому можно с уверенностью утверждать, что убийство было осуществлено в помещении.

(на предыдущую страницу) (на следующую страницу)