| |
|
УБИЙСТВА. Виновный не назван.
Но в тот момент никто из следователей не захотел размышлять в этом направлении. Убийцы были названы, дело представлялось ясным, а стало быть ломать голову было уже не над чем. Уже 22 ноября 1850 г. - на следующий день после допросов в Следственной комиссии обвиняемых - Сухово-Кобылин был освобожден из-под стражи под подписку о невыезде. Мнение московского высшего общества моментально переменилось - Сухово-Кобылина везде встречали как человека незаслуженно пострадавшего от полицейского произвола. В каждом салоне он велеречиво рассказывал о нравах полицейских, клянчивших взятки, и живописал о страданиях в застенках, которые мужественно претерпевал 6 дней ( с 16 по 22 ноября). Тут можно процитировать любопытный фрагмент из донесения жандармского генерал-лейтенанта С. В. Перфильева, который 24 ноября 1850 г. такими словами сообщал в столицу шефу жандармов графу А. Ф. Орлову циркулирующие в московском обществе сплетни: "(...) говорят: следователь, частный пристав Хотинский (...) едва ли смог соблюсти ту деликатную осторожность, как в разговорах, так и в самих действиях, которыми бы не оскорблялся не только невинный, но и самый виновный, принадлежащий по рождению, состоянию и воспитанию к высшему классу. Все это относится к тому, что им задержан был Кобылин и привлечена к делу Нарышкина; (...)". Далее расследование покатилось по накатанной колее: в последние дни ноября 1850 г. все обвиняемые побывали на передопросах, в ходе которых отвечали на уточняющие вопросы следователей относительно мотивов убийства Симон-Деманш. Самым кратким в ответах оказался Галактион Кузьмин, заявивший членам Следственной комиссии, что "Диманш его очень часто бивала и большей частью безвинно". Наиболее развернутые показания дал Ефим Егоров, поименно назвавший четырех крепостных девушек, пострадавших за последние годы по вине француженки. Члены комиссии чрезвычайно заинтересовались этим обстоятельством и 5 декабря вызвали на допрос Сухово-Кобылина. Его попросили ответить на ряд вопросов, связанных с условиями жизни слуг Деманш. Напомним, все они были крепостными Сухово-Кобылина и хозяин по закону нес ответственность за их жизнь и здоровье. Надо сказать, что о фактах избиения Луизой своих слуг московские власти были прекрасно осведомлены: еще 11 января 1850 г. (т .е. за 10 месяцев до убийства француженки) 24-летняя Настасья Никифорова, служанка Симон-Дюманш, принесла официальную жалобу московскому военному Губернатру графу Закревскому на постоянные побои со стороны хозяйки. Проведенное расследование подтвердило обоснованность жалобы. Причем, о постоянных избиениях Луизой слуг властям сообщили не только сами слуги, но и соседи (что лишний раз подтверждает прекрасную звукопроницаемость стен, о чем уже упоминалось выше). Симон-Дюманш признала себя виновной, заплатила Никифоровой 10 руб. серебром и дала московским властям официальную подписку в том, что "от ссор будет воздерживаться". Именно поэтому в ходе допроса 5 декабря 1850 г. Сухово-Кобылину было невозможно утверждать, будто прислуга Симон-Дюманш возвела на нее "напраслину". Он довольно неопределенно высказался в том духе, что ему, дескать, дворня никогда на Симон-Дюманш не жаловалась. И стремясь убедить следователей в своем добром отношении к прислуге, Сухово-Кобылин высокопарно заявил, что "с тех пор, как он управляет домом своим, никто ни из людей его, ни из живших у Деманш слуг наказан не был". Трудно сказать, поверили ли этому допрашивавшие, но из дневника старшей сестры Сухово-Кобылина - Елизаветы - мы знаем как в действительности вел себя в домашней обстановке этот человек: "Он стал еще более требовательным, еще большим формалистом и, главное, большим деспотом. Теперь раздается кричащий голос не маменьки уже, а его; вне себя от возмущения он дает пощечины (прислуге - прим. murder's site) и бьет тарелки". Такой вот милый потомственный дворянин, окончивший два университета и никогда не наказывавший слуг! Впрочем, можно допустить, что бить крепостных девок по щекам и швырять им в головы тарелки в понимании Александра Васильевича вовсе не было наказанием! Но даже не этим допрос 5 декабря важен для понимания фабулы расследования. Дело в том, что именно на этом допросе следствие впервые заинтересовалось письмами, найденном в бумагах Сухово-Кобылина. Первое из двух писем на французском языке содержало упреки в адрес Симон-Дюманш и выглядело закамуфлированной угрозой в ее адрес. Текст второго, также адресованного без всяких сомнений Луизе Симон-Дюманш, был таков: "Милая маменька, мне придется на несколько дней остаться в Москве. Зная, что Вы остались на даче лишь для разыгрывания своих фарсов и чтобы внимать голосу страсти, который, увы, называет Вам не мое имя но имя другого! - я предпочитаю призвать Вас к себе, чтобы иметь неблагодарную и вероломную женщину в поле моего зрения и на расстоянии моего кастильского кинжала. Возвращайтесь и тррррр...пещите". Сухово-Кобылин дал довольно неуклюжие объяснения содержанию писем. О первом он высказался так: "не могу определить в какое время и по какому поводу оно писано". О содержании второго Александр Васильевич высказался более пространно: "(...) письмо шутливое, что оказывается и из выражений оного - впрочем, подобные шутки он довольно часто употреблял с нею, как словесно, так и письменно, а к следствию сия шуточная угроза нисколько не может относиться к совершенному над ней убийству." Вот так! Назвать женщину "неблагодарной" и "вероломной" - это значит просто-напросто удачно пошутить! Впрочем, никаких видимых последствий этот допрос не имел. Сухово-Кобылин остался под подпиской о невыезде, а все обвиняемые - под стражей. Так миновал декабрь, начался новый - 1851 год. Дело готовилось к передаче в суд, причем мотивом убийства по-прежнему называлась жестокость француженки в отношении слуг. Сухово-Кобылин почувствовал, что оглашение подобного мотива уничтожит его репутацию точно также, как в свое время убийство любовницы графа Аракчеева - Настасьи Шумской - его крепостными безвозвратно скомпрометировало всесильного временщика (об этом преступлении можно прочесть очерк на нашем сайте в разделе "Пытки и казни"). В самом деле, если в суде официально будет заявлено, что Сухово-Кобылин собственноручно избивал слуг, а любовница его безнаказанно хлестала их по щекам, била половой щеткой, швыряла в них тарелки и пр., то на репутации благовоспитанного денди можно было "ставить крест". И пусть во многих московских домах хозяева били своих слуг, но не во всех слуги резали хозяев! Руководствуясь именно этими соображениями, Сухово-Кобылин 18 марта 1851 г. неожиданно представил Следственной комиссии весьма пространный документ, названный им "объяснение". По сути своей это было заявление, в котором Сухово-Кобылин обосновывал наличие у обвиняемых иного мотива убийства - корыстного - не имевшего к мести никакого отношения. Автор утверждал, что Ефим Егоров, инициатор убийства, задолго до преступления стал нуждаться в деньгах; он брал взаймы крупные суммы и при этом упоминал, что вскоре "получит большой куш" из которого и вернет все долги. После убийства Симон-Дюманш Ефим Егоров, якобы, ходил по знакомым и предлагал в заклад, либо на продажу золотые часы (как известно из описи вещей погибшей ее золотые часы пропали). Кроме того, после убийства француженки Егоров появлялся у разных людей и просил их разменять 50 руб. ассигнацию. Фактически Сухово-Кобылин написал донос на обвиняемого, посредством которого предпологал направить следствие в новое русло. Примечательно, что даже в этом документе - без сомнения, весьма важном для его автора! - Сухово-Кобылин не удержался от циничного вранья. В своем "объяснении" он в который уже раз постарался убедить следователей в своих сугубо платонических чувствах к Симон-Дюманш и не без притворной горечи упомянул о "близких и дружественных отношениях ее к нему в течение осьми с лишком лет, которым людская молва дала неприличное для женщины толкование (...)"! Дабы придать своему сочинению побольше убедительности Сухово-Кобылин постарался доказать факт хищения денег у Симон-Дюманш. Сделать это было непросто, поскольку оба осмотра квартиры погибшей и ее вещей в ноябре 1850 г. проводились под запись в протоколах и притом в присутствии свидетелей, среди которых были как сам Александр Васильевич, так и его зять Петров-Соловово. Поэтому Сухово-Кобылин начал, как говорится, "заводить рака за камень" издалека; дескать, он "ясно припоминает, что собственное его заемное письмо (...) видел он на полке в углу развернутым и как бы брошенным, а белье (на полке шифоньера) все перебитым. Ему же самому достоверно известно, что порядок именно в шифоньерке Деманш превосходил всякое воображение (...)". Дальше больше. Сухово-Кобылин решил указать следователям на отсутствие наличных денег в квартире убитой, а затем привел весьма обстоятельный список вещей, которые, по его мнению, похитили убийцы. В этом списке под пунктом "Ж)" упомянуто ... "белье, кружева и платья, которых (...) замечен значительный недостаток". Заявитель не поленился оценить стоимость похищенного, которая составила "по самой умеренной цене 1000 руб. сер." Примечательно, что сам Сухово-Кобылин ничуть не чувствовал курьезности сделанного им заявления. В ноябре 1850 г. его вовсе не смущало отсутствие денег в доме, а в марте следующего года это вдруг показалось ему подозрительным. Во время обыска он не видел следов вторжения в шифоньер Симон-Дюманш, а через пять месяцев вдруг "ясно припоминает", что "все белье" там почему-то было "перебито". Он упорно не признает существования интимных отношений с француженкой, но при этом почему-то прекрасно осведомлен о количестве и качестве ее белья... Следственная комиссия, в целом весьма благожелательно настроенная в отношении Сухово-Кобылина, изучила его "объяснение" от 18 марта 1851 г. с плохо скрываемым раздражением. В специальном постановлении, датированном 20 марта, комиссия не без сарказма напомнила автору, что он прежде не упоминал о беспорядке в шифоньере, хотя и подписывал протокол обыска. Поданное им "объяснение" комиссия постановила "оставить без исследования", другими словами, автору корректно указали на то, что ему не верят. Но вскоре после в "деле Симон-Дюманш" произошел в высшей степени малопонятный поворот, о подлинной сути которого спустя полтора столетия весьма непросто составить верное представление. 28 марта 1851 г. члены Следственной комиссии были приглашены в дом Александра Васильевича Сухово-Кобылина, где на чердаке деревянного флигеля были обнаружены принадлежавшие Симон-Дюманш вещи: часы на золотой цепи, две золотые булавки, брошка и портмоне. Это был тайник, якобы, заложенный Ефимом Егоровым в ночь убийства француженки Из материалов дела невозможно понять откуда стало известно о существовании тайника. Сам Егоров никаких заявлений на этот счет не делал. Более того, в ноябре предыдущего года он утверждал, что взятые у Симон-Дюманш вещи "кинул за Пресненскою заставою в поле (...)". Если информация о существовании тайника стала известна сыщикам от самого Егорова, то непонятно, что заставило его признаться в этом в марте, а не в ноябре. Признание в ноябре было бы для него гораздо предпочтительнее, поскольку выглядело бы как доказательство раскаяния и чистосердечности признательных показаний. Видимо, у членов Следственной комиссии тоже возникли вопросы о происхождении тайника, потому что на следующий день они назначили очные ставки Сухово-Кобылина со всеми обвиняемыми. Александр Васильевич приехал на заседание комиссии и подал очередное свое письменное "объяснение", в котором потребовал этих очных ставок не проводить. "Чувствуя здоровье свое (...) потрясенным до самого основания (...) от очных ставок с людьми его уволить",- написал Сухово-Кобылин в этом любопытном документе. Самое любопытное в этой истории заключается в том, что Следственная комиссия безропотно приняла к исполнению пожелание Сухово-Кобылина и более не тревожила его очными ставками. Интересно, не правда ли? Проведение очных ставок в этом расследовании почему-то напрямую зависело от желания свидетеля... Прошло менее месяца и уже 20 апреля 1851 г. Следственная комиссия представила московскому военному генерал-губернатору графу Арсению Андреевичу Закревскому рапорт, в котором сообщала об окончании розыска и изобличении виновных. Сухово-Кобылин и Нарышкина (Кнорринг) были освобождены от подписок о невыезде. И первый тут же выхал из Москвы. Он прибыл в Санкт-Петербург, где 10 июня 1851 г. подал прошение на имя Императора Николая Первого. Прошение это было дополнено пространной запиской о ходе расследования, написанной собственной рукой Сухово-Кобылина. Цель этого весьма неординарного шага была выражена в следующих словах прошения: "У меня одна цель, одна необходимость: от священного лица Вашего желаю слышать, что я невинен, и тогда спокоен, благословляя Милость и Правосудие Ваше, возвращусь в дом мой". Другими словами, Сухово-Кобылин вознамерился получить от Императора своего рода индульгенцию от возможных новых обвинений в связи с "делом Симон-Дюманш". Очень странный шаг, особенно принимая во внимание, что в это самое время сознавшиеся убийцы уже 7 месяцев сидели в тюрьмах и готовились к суду. Видимо, на сердце Александра Васильевича было очень неспокойно, раз он решился побеспокоить Монарха... Государь, не склонный к необдуманным поступкам и легковесным суждениям, пожелал ознакомиться с обстоятельствами расследования и попросил графа Орлова, главноуправляющего Третьим отделением и шефа жандармов, подготовить доклад по "делу француженки Симон". Это пожелание вызвало переписку между графом Александром Федоровичем Орловым и московским военным генерал-губернатором. Примечательно, что в этой переписке московский генерал-губернатор Закревский назвал вещи своими именами: он прямо написал о любовной связи Сухово-Кобылина и Симон-Дюманш и отверг предположения о меркантильной подоплеке убийства, заявив, что прислуга убила свою хозяйку "за жестокое с ними обращение". Т. е. можно с уверенностью утверждать, что попытки Сухово-Кобылина ввести следствие в заблуждение ни к чему не привели и официальные документы это прекрасно подтверждают. В августе 1851 г. первого из обвиняемых - Ефима Егорова - направили в Московский надворный суд 1-го департамента. Там Егоров заявил, что Сухово-Кобылин имел намерение оставить Симон-Дюманш, поскольку с середины 1850 г. увлекся Надеждой Нарышкиной (Кнорринг). Это было известно француженке, которая чрезвычайно негодовала и свою злость срывала на прислуге. Данное заявление требовало проверки и суд направил повестку по московскому адресу проживания Сухово-Кобылина. Однако, быстро выяснилось, что Александра Васильевича в Москве нет и это вызвало немалый переполох в полиции. В розыски Сухово-Кобылина пришлось вмешаться даже московскому военному генерал-губернатору, который официальным отношением на имя санкт-петербургского военного генерал-губернатора просил последнего выслать розыскиваемого в Москву. Однако, оказалось, что Сухово-Кобылин покинул северную столицу еще 20 августа. Куда он направился никому было неизвестно. Лишь 10 сентября 1851 г. Сухово-Кобылин приехал в Москву и уже через три дня явился в надворный суд, где умудрился дать насквозь лживые показания. Присяга не смутила потомственного дворянина и не сподвигла на откровенность. Сухово-Кобылин не моргнув глазом заявил, что "с Нарышкиной он никогда никакой связи не имел, и сии показания повара его суть клевета (...)", что "он никогда от Деманш не удалялся (...). Любовной связи с нею он никогда не имел. (...) Его отношения к умершей, при всей их короткости, никогда не переходили за пределы нравственного приличия. (...) близость эта дала повод людской молве перетолковать отношения их в обидную для женщины сторону." Особый цинизм этой лжи состоит в том, что Надежда Нарышкина в том же самом 1851 г. уже родила от любовной связи с Сухово-Кобылиным ребенка. Девочку назвали Луизой, в 1883 г. Сухово-Кобылин официально ее удочерил. Она прожила долгую жизнь, вышла замуж за графа Фальтана и умерла в 1940 г. Сухово-Кобылин мог лгать в суде, но нам с высоты полутора столетий хорошо видна его ложь. И с большой уверенностью можно утверждать, что поскольку Сухово-Кобылин лгал, значит оппонент его - Ефим Егоров - говорил правду. И неслучайно очной ставки с Егоровым так боялся Александр Васильевич - он знал, что его утонченная дворянская душа может не вынести напряжения прямого психологического конфликта. В тот же день - 13 сентября 1851 г. - в суд были вызваны все обвиняемые, которые под присягой подтвердили, что в ходе следствия они не подвергались "допросам с пристрастием" и свои показания давали добровольно. Суд на этом и закончился: дело по причине сознания обвиняемых представлялось простым и потому Первый департамент Московского надворного суда в тот же день вынес приговор. Обвиняемые осуждались: Ефим Егоров - к лишению прав состояния, 90 ударам плетью, клеймению и ссылке в каторжные работы на 20 лет; Галактион Кузьмин - к лишению прав состояния, 80 ударам плетью, клеймению, ссылке в каторжные работы на 15 лет; Прасковья Иванова - к лишению прав состояния, 80 ударам плетью, ссылке на работы на заводах сроком 22 года и 6 месяцев; Пелагея Алексеева - к лишению прав состояния, 60 ударам плетью и ссылке в каторжные работы на 15 лет. Примечательно, что суд особо оговорил неисполнение вынесенного приговора. Дословно это прозвучало так: "Но, не приводя мнения сего в исполнение, прежде оное вместе с делом (...) представить на ревизию в Московскую палату уголовного суда (....)." Т. е. суд на всякий случай решил переложить ответственность за окончательное решение на вышестоящую инстанцию. Что и говорить, довольно любопытный казус, отражающий цинизм и трусость судей (Момент этот, видимо, требует более развернутого объяснения. Император Николай Первый - как бы ни хулил его Александр Герцен - был сторонником смягчения уголовного судопроизводства и отмены крепостного права. Особенно это стало заметно в период после 1840 г., когда власть Монарха стала особенно упрочилась. В этот период отечественное дворянство, напуганное разговорами о возможном смягчении наказаний и отмене крепостничества, направляло к Николаю Первому делегации, умоляя его не допустить смягчения внутренней политики, угрожая в противном случае крахом государственности. Статистика применения телесных наказаний в армии и на флоте свидетельствует об абсолютном уменьшении числа наказаний и относительном смягчении их тяжести в указанный период. Известно, что Император приказал штрафовать судей, приговаривавших осужденных к 200 и более ударам плетью. Негодование Императора вызывали случаи смерти осужденных в результате порки. Такова историческая правда - именно сопротивление дворянства не позволило отменить крепостничество Александру Первому и Николаю Первому! Очевидно, московские судьи знали о том, что Монарх проинформирован о сущности "дела Симон-Дюманш", а потому боялись слишком суровым приговором вызвать его возмущение. Именно поэтому они и направили приговор на ревизию в суд высшей инстанции). Московская Уголовная Палата рассматривала "дело об убиении Симон-Дюманш" в двух заседаниях - 30 ноября и 10 декабря 1851 г. В целом решения первого суда были оставлены без изменений, лишь несколько оказались смягчены наказания женщин: Аграфена Иванова приговаривалась к работам на заводах сроком на 20 лет и 3 месяца (вместо 22 лет и 6 месяцев согласно первому приговору), а Пелагея Алексеева - к 55 ударам плетью (вместо 60) и ссылке в каторжные работы на 13 с половиной лет (вместо 15 лет первоначально). Приговор Уголовной Палаты примечателен тем, что в нем прямо говорится о изобличении Сухово-Кобылина в лжесвидетельстве при попытке скрыть от следствия наличие интимных отношений с погибшей. За сожительство с женщиной вне брака Палата обязала Сухово-Кобылин подвергнуться церковному покаянию. Казалось бы, дело кончено. Виновные сознались, суд приговорил их к наказанию. Но так только казалось... Уже 15 декабря 1851 г. самый молодой из осужденных - Галактион Кузьмин - написал в Правительствующий Сенат ходатайство о пересмотре дела. А через несколько дней аналогичные прошения написали Аграфена Иванова и Ефим Егоров. Содержание направленных по инстанциям бумаг вызвало у московской администрации состояние, близкое к шоковому. И было отчего затрепетать судейским чиновникам! В собственоручно написанном заявлении (если быть совсем точным, то этот документ в те времена назывался "рукоприкладство", т. е. приложение руки автора) Кузьмин разнес в пух и прах как порядок проведения следствия по "делу Дюманш", так и его результат. Прежде всего, он указал на то, что по записям 8-й (проведенной в 1833 г.) переписи крепостного населения России он показан рожденным в 1830 г. Т. е. на момент расследования и суда ему было 19 и 20 лет соответственно. Совершеннолетие по законам Российской Империи наступало в возрасте 21 года, а это значило, что Галактион Кузьмин не подлежал суду Московской Уголовной Палаты. Другими словами, московские законники, не потрудившись проверик метрику обвиняемого, допустили серьезнейшую юридическую ошибку. Уже одно это делало приговор суда н и ч т о ж н ы м! А далее Галактион Кузьмин по пунктам разобрал проведенное Следственной комиссией Шлыкова расследование. Он напомнил о многочисленных бурых пятнах во флигеле, занятом Сухово-Кобылиным. Происхождение этих пятен следствие так и не выяснило. Кто и когда замывал эти пятна, кто очищал штукатурку (да так и не очистил до конца), следствие, опять-таки, выяснить не пожелало! Кузьмин справедливо указал в своем заявлении, что никто из полицейских чинов не предпринимал проверок показаний Сухово-Кобылина, которые раз от разу существенно видоизменялись. В своих первых показаниях Сухово-Кобылин ничего не говорил о последней записке Симон-Дюманш к нему; кроме того, он фактически не имел alibi на ночь убийства (т.к. находился в гостях у Нарышкиной до 2.00 ночи, но во сколько именно он ушел оттуда никто из гостей не видел, а карету в тот вечер он не велел закладывать и ходил по ночной Москве пешком). Дальше - больше! Галактион Кузьмин указал на то, что имущество Симон-Дюманш (якобы, украденное Егоровым) на самом деле забрал крестьянин Савин Карпов, которого 9 ноября 1850 г. Сухово-Кобылин направил на квартиру Симон-Дюманш именно с этой целью. Карпов, работавший плотником, имел при себе стаместку, молоток и клещи для того, чтобы взломать мебельные замки, если это потребуется. Т. о. еще до опознания тела убитой (оно состоялось, напомним, 10 ноября 1850 г.) Сухово-Кобылин послал своего человека в ее квартиру забрать ценное имущество... А затем написал заявление об исчезновении ценностей! Но даже не это было самым шокирующим в заявлении Кузьмина. Он первым из осужденных по "делу Дюманш" написал о том, как же именно следствие получило признательные показания подозреваемых. Имеет смысл процитировать дословно эту часть заявления Кузьмина; оно очень красноречиво (необходимо пояснить, что Кузьмин пишет о самом себе в третьем лице, т. е. "он", "его"): "был он обольщен господином частным приставом Хотинским 1850 года ноября 15-го, который показывал собственноручное письмо господина его, Сухово-Кобылина; в оном письме он (Сухово-Кобылин) писал, чтобы он, Галактион, принял на себя участие в убийстве Деманш, за что обещал, и писано было то в письме, и что оное письмо он сам читал из рук господина частного (пристава), за что обещаное ему, Галактиону, вечную свободу и отпускную со всем его семейством, а именно: с отцом, матерью, братьями и сестрами, сверх сего денег 1050 руб. ассигн(ациями) (...); когда он был послан в Яузскую часть на содержание, то подсадили к нему их домового управляющего рядом с его нумером (т. е. камерой - прим. murder's site), в котором есть сквозь стену щель, и (управляющий) показал ему письмо, также в начале письма обольщал, а потом угрожал, что все равно, ежели ты не сознаешься и не примешь на себя, то пропал - ты и твое семейство (...)". Еще более интересным следует признать заявление Ефима Егорова. Последний очень педантично разобрал улики, собранные против него и методично опровергнул их. Уже в самом начале своего заявления Егоров указал на существование у него надежного alibi: 9 (!) человек дворовых людей могли подтвердить, что он с 21.00 7 ноября по 8.00 8 ноября 1850 г. находился с ними в одной комнате. Ефим Егоров назвал поименно всех тех людей, с которыми ночевал тогда в одной комнате. Из-под такого присмотра незаметно не выскочишь на улицу! Напомним, что дом Сухово-Кобылина, в котором спал Егоров, был отделен от квартиры Симон-Дюманш довольно большим расстоянием; Егорову просто-напросто не хватило бы времени на все те перемещения, которые ему пришлось бы совершать согласно официальной версии (пройти от дома Сухово-Кобылина до дома графа Гудовича, совершить там убийство, одеть тело и вывезти его за пределы города, вернуться назад, выпить вина с женщинами-подельщицами, сходить в трактир с Кузьминым и выпить там и, наконец, вернуться из трактира в дом Гудовича, а оттуда - в дом Сухово-Кобылина, где в шесть часов утра он, якобы, опять улегся спать).
| |
