Убийства. Виновный не назван. Мултанское жертвоприношение. ©А.И.Ракитин,2003 ©"Загадочные преступления прошлого",2003 Страницы:    (1)      (2)     (3)     (4)      (5)     стр. 5 (окончание)      Рассмотрение жалобы Дрягина вновь принял обер-прокурор Сената Кони, подготовивший и сделавший Сенатскому присутствию доклад по существу дела. Жалобу на отказ от вызова эксперта Кони счёл "не заслуживающей уважения", поскольку суд вправе действовать этом вопросе по своему усмотрению. Однако, нарушение, связанное с вызовом в суд нового свидетеля обвинения, обер-прокурор рекомендовал счесть Присутствию существенным. Кони в своём выступлении совершенно справедливо указал на особенный характер "мултанского дела", требовавший чрезвычайного внимания к соблюдению процессуальных норм: "Признание по этому делу подсудимых виновными д. б. совершено с соблюдением в полной точности всех форм и обрядов судопроизводства, ибо этим решением утверждается (...) не только существование ужасного и кровавого обычая, но и невольно выдвигается вопрос о том, приняты ли были достаточные и целесообразные меры для выполнения Россиею, в течение нескольких столетий владеющей вотским краем, своей христианско-культурной и просветительской миссии".      Рассмотрев жалобу присяжного поверенного Дрягина, Уголовный кассационный Департамент Правительствующего Сената решением от 22 декабря 1895 г. постановил: 1) приговор Сарапульского окружного суда и решения присяжных заседателей отменить; для нового рассмотрения дело передать в Казанский окружной суд; 2) Сделать замечание Елабужскому окружному суду за состав присутсвия, участвовавшего в распорядительных заседаниях по данному делу 19 августа и 19 сентября 1895 г.      Короленко, опубликовавший в начале 1896 г. цикл статей, посвященных "мултанскому делу", сделал предстоявшему суду необыкновенную рекламу. Из достаточно заурядного провинциального уголовного процесса за несколько месяцев выросло явление общероссийского масштаба. Короленко удалось привлечь в качестве защитника вотяков Николая Карабчевского, самого высокооплачиваемого столичного адвоката того времени. Последний согласился выступать безо всякого материального вознаграждения (всё равно во всём Старом Мултане не хватило бы денег ему на гонорар!), поскольку очевидная скандальность предстоящего суда гарантировала Карабчевскому рекламу, которая была для него важнее любых денег.      Нельзя не признать, что в силу некоторых своих нравственно-этических качеств Николай Платонович Карабчевский представляется нам, своим потомкам, личностью далеко не рыцарской. Мало кто знает, что ещё в студенческие годы он убил свою любовницу, но дело это было замято, возможно, не без участия его влиятельных родственников (дед Николая Платоновича Карабчевского был обер-полицеймейстером Крыма). Вечный либерал и оппортунист, неявно третировавший российские порядки, Карабчевский всегда безвозмездно защищал народовольцев и террористов (и кстати, первым своим браком он был женат на сестре народовольца С. Никонова, осуждённого на каторжные работы), что впрочем, ничуть не мешало ему одеваться у лучших столичных портных и ужинать в самых шикарных ресторанах. На старости лет убеждённый либерал плавно отказался от идеалов своей народовольческой молодости, женившись на миллионерше Ольге Варгуниной и поселившись в роскошном расстерлиевском особняке на Знаменской улице, дом 45. Известно, что Карабчевский не брезговал разного рода некорректными ораторскими приёмами и имел склонность манипулировать присяжными. Сохранились любопытные воспоминания П. Мартьянова, повествующие о том, как Карабчевский в гостях у Льва Толстого "целый вечер хвастался тем, как он добился оправдания братьев Скитских, обвинявшихся в убийстве секретаря консистории Комарова, а когда Толстой спросил: "Но кто же, по вашему мнению, Комарова убил?", без зазрения совести ответил: "Несомненно, убил Степан Скитский", чем, естественно, шокировал собеседника". Уже после Февральской революции 1917 г. Карабчевский произнёс настоящий панегирик революционным террористам, поставив себя в один ряд с такими бомбометателями, как Гершуни, Сазонов, Перовская и пр. Сказано это было им во время публичного выступления 16 мая; речь эта в контексте событий последующих лет столь красноречива, столь саморазоблачительна, что тут даже и комментировать нечего.      Вместе с тем, следует отметить, что не одна только беспринципность обеспечивала Карабчевскому феноменальный успех на процесах, в которых он участвовал. Это был адвокат высочайшей квалификации, с выдающимися аналитическими способностями и бесспорным ораторским даром. Он был дотошен в разборе деталей, стремился тщательным разбором всех обстоятельств дела постичь скрытый смысл событий. В исследовании следов и улик демонстрировал качества опытного криминалиста; был активен в период подготовки к процессу и не ограничивался материалами только предварительного следствия, благодаря чему в своей защите порой далеко выходил за рамки фактического материала, представленного обвинительным заключением.      Карабчевский при деятельной поддержке Короленко добился того, чтобы защита представила на новом процессе собственную этнографическую экспертизу. Её должен был подготовить А. Верещагин, этнограф, получивший известность благодря своим работам "Вотяки Сосновского края" и "Вотяки Сарапульского уезда". Кроме того, Карабчевский съездил в Вятскую губернию, где ознакомился с обстановкой и повстречался с некоторыми свидетелями и родственниками обвиняемых. Встречи эти, как станет видно из дальнейшего, дали адвокату весьма важную для предстоявшей защиты информацию.      Обвинение, разумеется, не на шутку встревоженное как кассацией второго приговора, так и заметным усилением защиты, принялось, что называется, приводить в порядок расстроенные ряды. Понимая, что внимательный к мелочам Карабчевский непременно ухватится за многочисленные противоречия между экспертным заключением профессора Смирнова и свидетельсткими показаниями священника Якимова, обвинение решило не вызывать последнего в суд, а зачитать стенограмму его допроса в ходе заседания. Этот приём позволял избегнуть допроса свидетеля защитой.      При этом обвинитель вызвал в суд 105-летнего Иванцова, того самого деда, что повествовал о нападении вотяков на него и его семью в 1842 г. Разумеется, сделано это было не без умысла: допрашивать такого свидетеля было крайне нелегко (в силу банальных причин: плохого слуха и замедленной реакции при ответе), выставить его в смешном свете, либо лгуном значило продемонстрировать неуважение к старости и даже если бы Карабчевскому удалось полностью дезавуировать показания Иванцова обвинение всегда могло бы объяснить возникшее недоразумение большим возрастом свидетеля. Дескать, что вы хотите, ведь это ж столетний дед!      Но, разумеется, не этими и им подобными приёмами обвинение собиралось бить защиту наповал - это всё-таки была тактика процесса, помимо которой требовалось некое глобальное, стратегическое решение. И оно было найдено. Если точнее - организовано, подстроено.      Идеальным решением с точки зрения прокуратуры, гарантированно отправлявшим вотяков в каторжные работы, представлялось добровольное сознание обвиняемых. Его, однако, за все прошедшие годы получить так и не удалось. Конечно, полиция, используя тюремных осведомителей, могла бы организовать дело так, будто кто-то из "стукачей" подслушал саморазоблачительный рассказ кого-то из вотяков и поспешил донести об этом властям, но подобному доносу была грош цена - присяжные заседатели вряд ли бы ему поверили. Поэтому полиция пошла на более тонкую комбинацию.      Василий Кузнецов, единственный русский из числа обвиняемых, через некоторое время после вынесения второго обвинительного приговора был выпущен на свободу с обязательством явиться в полицию по первому требованию. Удивительная милость, что и говорить, особенно, принимая во внимание как тяжесть обвинения, так и строгость назначенного Кузнецову наказания (10 лет каторжных работ). Однако, как показали дальнейшие события, полиция так просто милостивой не бывает.      Во время одного из посещений Кузнецовым местного трактира "Медовые ключи" к нему подсел какой-то нищий, из тех, кого в дореволюционной России называли перехожими людьми, бродяга-богомолец, живущий подаянием "Христа ради". Нищий разговорился с Кузнецовым, выпил с ним стопочку водки, затем вторую. Более не пили...      А через несколько дней в Вятской окружной прокуратуре появился исключительный по своей важности документ: протокол допроса причётника Богоспасаева, в котором последний рассказывал, как своими ушами слышал от Василия Кузнецова рассказ об убийстве Конона Матюнина. Именно он, Богоспасаев, и был тем нищим, что подсел в трактире к обвиняемому. Это с ним Кузнецов выпил водки - и простодушно всё рассказал! И Богоспасаев - чистая душа!- не смог умолчать об услышанном.      Это было то звено, которого так недоставало обвинению. Теперь можно было с полным основанием утверждать, что признание по крайней мере одного из обвиняемых всё же существовало и тому был свидетель. Нормальный, с точки зрения суда, свидетель - ни уголовник, ни полицейский, бродяга, правда, ну дак, что ж с того!      Ссылка на показания Богоспасаева тут же попала в очередную редакцию обвинительного заключения по делу о "мултанском жертвоприношении", а сам он был задержан до суда Вятке. Обвинение рассматривало его как одного из важнейших своих свидетелей.      Третий судебный процесс по сильно затянувшемуся делу "старомултанских вотяков" открылся в маленьком городке Мамадыше, расположенном в 130 км. от Казани, 28 мая 1896 г. Председательствовал на процессе, проходившем с участием присяжных заседателей, член Казанского окружного суда Завадский, обвинение поддерживали товарищ прокурора Казанской судебной палаты (суда 2-й инстанции) Симонов и товарищ прокурора Сарапульского окружного суда Раевский, тот самый, что стоял у самых истоков расследования. Защищали обвиняемых присяжные поверенные Дрягин и Карабчевский.      В принципе, фактический материал, которым оперировало обвинение, по сравнению с предыдущими судами изменился ненамного: добавилось разве что показание Богоспасаева об услышанном им признании Кузнецова. Но уже тут у обвинения вышла серьёзная осечка: Карабчевский напомнил присяжным, что Богоспасаев в этом деле далеко не случайный свидетель, не человек со стороны; ещё в 1892 г. он допрашивался прокуратурой как человек, лично знакомый с убитым Матюниным. Это действительно было так - Богоспасаев познакомился с Матюниным за несколько дней до гибели последнего, в связи с чем и был официально допрошен. Можно было счесть простой случайностью то обстоятельство, что один и тот же человек с интервалом в почти 4 года возникает в этом расследовании, но освобождение Кузнецова из-под стражи выглядело вовсе неслучайным. Уж не для того ли его отпустили из тюрьмы, чтобы к нему в трактире подсел Богоспасаев?      Карабчевский переключил внимание суда со слов свидетеля на его личность, а этого ни обвинители, ни сам Богоспасаев, видимо, никак не ожидали. Последний растерялся и пошёл на попятную, заявив, что не помнит, что же именно говорил ему Кузнецов, поскольку был сильно пьян. И на адресованный ему вопрос зачем же он говорил то, в чём сам неуверен? Богоспасаев простодушно пожал плечами: "Так, просто балябал!" ("Городил вздор",- охарактеризовал впоследствии показания Богоспасаева Карабчевский). Это "просто балябал" выбило из колеи обвинение, которое никак не ожидало конфуза одного из важнейших своих свидетелей. Обвинитель Раевский бросился объяснять, что, дескать, Богоспасаева отыскали полицейские урядники, узнав, что тот на всех углах рассказывает о "сознании вотяков об убийстве Матюнина", что в прокуратуре лишь записали его показания и пр., но усилия помощника прокурора вряд ли достигли цели: ощущение того, что суд стал свидетелем банальной "подставы", позорно провалившейся полицейской провокации, было слишком сильно.      Важным моментом процесса стало экспертное выступление А. Верещагина, фактически оппонировавшего профессору Смирнову в его историко-этнографической экспертизе по делу. Верещагин совершенно справедливо указал на то обстоятельство, что все рассказы о вотяцких жертвоприношениях людей всегда делались с чужих слов: никто никогда не встречался ни со свидетелем таковых действий, ни с их участником, никто никогда не слышал признательных показаний жрецов, совершающих ритуальные убийства. Наконец, никто никогда не находил останков ритуально казённых людей. Всё это придаёт рассказам такого рода характер мифа, предания, повествующего о событиях, быть может, и реальных, но отдалённых большим числом лет. Поскольку вотяки довольно часто совершают жертвоприношения животных, то и человеческие жертвования, будь они реальными, приносились бы довольно часто; во всяком случае, за те 400 лет, что Россия владела этими землями должно было бы накопиться очень много вполне достоверных примеров такого рода закланий. На самом же деле этого нет. На этом основании Верещагин сделал вывод о том, что вотяки покончили с практикой человеческих жертвоприношений ещё до включения их народа в состав русского государства.      Касаясь конкретных обстоятельств "мултанского дела", эксперт заметил, что "злого бога Акташа", требующего по мнению обвинения, человеческой жертвы, сарапульские вотяки вовсе не знают; у них существует культ Киреметя. Но жертвоприношение Киреметю осуществляется в лесу или на болоте; во всяком случае не так и не там, как об этом рассказывал обвинению арестант Голова. Жертвоприношение подразумевает не только убийство, но и извлечение сердца, лёгких и печени жертвы с последующим их зажариванием и поеданием; считается, что злой бог вкушает жертвенную пищу устами своих адептов. Поэтому совершенно непонятно, почему убившие Матюнина вотяки не извлекли его печень, важнейший жертвенный орган.      Эксперт несколько вышел за рамки узкой экспертизы, посвящённой верованиям вотяков, и сказал о том, что на самом деле, по его мнению, могло случиться с Матюниным. Верещагин рассказал суду о существовании среди русских крестьян весьма древнего поверья, согласно которому, если эпилептику во время припадка отсечь голову, то любая эпидемия тут же прекратится. Эксперт напомнил, что в 1892 г. по Волге и Каме шёл тиф; не в этом ли крылась истинная причина гибели Матюнина? С путником на тропе случился припадок падучей болезни и другой человек, вспомнивший о поверьи, решил отсечь ему голову, дабы избавить тем самым всю округу от тифа. А через несколько часов, возможно, и дней, другой путник здраво рассудил, что полиция начнёт мучить своими розысками всех жителей подряд и решил направить сыск в сторону вотяков, имитировал жертвоприношение, вынув из груди сердце и лёгкие.      Выступление Верещагина произвело сильное впечатление на суд, дав толчок продолжительной дискуссии о том, какой срок мог разделять моменты отсечения головы, т. е. наступления смерти, и извлечения внутренних органов. В конце-концов восторжествовала точка зрения Минкевича, производившего вскрытие трупа Матюнина, считавшего, что от времени убийства до извлечения внутренних органов не могло пройти более 12 часов (поскольку при развившемся трупном окоченении раздвинутые края рассечённого торса не смогли бы вернуться в исходное положение и деформация спины и груди была бы сразу заметна).      Возникла полемика в суде также и по поводу того, были ли рядом с телом следы крови. Акт осмотра места обнаружения трупа не давал ответа на этот вопрос; собственно, потому и возникла версия о переносе трупа Матюнина из другого места. Однако, Карабчевский заявил, что ему доподлинно известно о том, что кровь рядом с телом была, при составлении акта некоторые свидетели указывали на неё приставу Тимофееву и даже несли тому окровавленные ветки и щепки, которые полицейский забросил подальше и прогнал свидетелей. Примечательно, что обвинение не стало оспаривать этотм момент и не потребовало вызова свидетелей, способных подтвердить слова адвоката. Данное обстоятельство указывает на то, что обвинители прекрасно знали, как обстояло дело в действительности, и сознавали правоту адвоката.      Пожалуй, кульминацией процесса можно считать перекрёстный допрос пристава Тимофеева, в ходе которого выяснилось, что в ночь с 4 на 5 мая 1892 г. (т. е. именно тогда, когда вотяки по мнению обвинения убивали Конона Матюнина) пристав находился в Старом Мултане. Он проезжал через село и остановился для ночёвки в "казённой квартире", особой избе, название которой говорит само за себя. По иронии судьбы - вот уж настоящая ирония! - это строение находилось рядом с домом Моисея Дмитриева; в саду последнего, напомним, стоял "родовой" шалаш, где, якобы, был замучен Матюнин. Расстояние между шалашом и "казённой избой", измеренное Карабчевским при посещении села, составило 10 метров. Ночь была тёплой и пристав, разумеется, спал с открытыми окнами. Он не слышал ни криков убиваемого человека, ни лая собак, привлечённых запахом крови, ни запаха поджариваемых на костре внутренностей. Возможно ли это на расстоянии всего десяти метров от костра? Конечно, возможно, но только в одном случае - если не было в ту ночь в "родовом шалаше" ни Матюнина, ни сырой человеческой крови, ни зажаренных в огне костра сердца и лёгких. Неожиданно для самого себя пристав Тимофеев сделался главным свидетелем защиты...      Разумеется, случившееся не было экспромтом. О том, что пристав был проездом в Старом Мултане Карабчевский узнал ещё до суда. Ни на первом, ни на втором процессах защита не допрашивала пристава по этому поводу, поскольку ничего не знала об этом совпадении. До него докопался Карабчевский, благодаря чему и смог буквально взорвать изнутри всё обвинение. Но помимо безусловной удачи адвоката для нас здесь важен и нравственнный аспект произошедшего: пристав 4 года молчал об обстоятельствах, фактически снимавших все подозрения с обвиняемых. Его дважды вызывали в суд, приводили к присяге и он всякий раз, якобы, "забывал" упомянуть о том маленьком нюансе, что в ночь убийства ему довелось, оказывается, находиться всего в 10 метрах от предполагаемого места преступления. Что можно сказать о совести этого человека? А ведь в силу своего служебного положения он был призван защищать справедливость, ограждать от произвола невинных...      В своей заключительной речи Николай Платонович Карабчевский указал на существование ещё одного серьёзного довода в пользу версии об убийстве Матюнина именно в лесу, а не в деревне. Протокол осмотра места обнаружения трупа зафиксировал факт нахождения под его правым плечом пряди ровно срезанных светло-русых волос. Обвинение признавало эти волосы принадлежащими покойному, поскольку было известно, что Матюнин имел длинные, до плеч, прямые русые волосы. Но никто не задавался вопросом как ровно отрезанная прядь могла оказаться под плечом трупа, найденного на тропе? Очевидно, что такая находка могла иметь место только в одном случае - если отрезание головы было произведено непосредственно на том месте, где осталось лежать тело. Другими словами, голову Конону Матюнину рубили не в Старом Мултане, а прямо на лесной тропе; острый топор убийцы рассёк не только шею, но и волосы, прядь которых так и осталась под воротником азяма.      Совещание присяжных заседателей, на которое они удалились 4 июня 1896 г., длилось всего 50 минут. Спорить им фактически было не о чем. Все обвиняемый были оправданы и освобождены из-под стражи в зале суда.      Историческое предание гласит, что профессор Смирнов, покидая зал суда, обескураженно произнёс, что ныне он верит в совершаемые вотяками ритуальные убийства даже больше, чем перед вторым процессом. А в воспоминаниях Анатолия Фёдоровича Кони есть любопытный фрагмент о том, как приехавший в Петербург обвинитель вотяков Раевский с негодованием рассказывал сенатским чиновникам о "вакханалии прессы" и грозился "явиться к обер-прокурору, дважды кассировавшему справедливый приговор" (т. е. к Кони). Кони ждал ретивого помощника прокурора, чтобы поговорить с ним и о роли прессы в общественной жизни, и об этике поведения обвинителя в уголовном процессе. К сожалению, Раевский к Кони так и не пришёл и разговор между ними так и не состоялся. Об этом нам остаётся только посожалеть, поскольку, этим людям было что сказать друг другу.      Кто убил Конона Матюнина и с какой целью были вынуты его внутренности мы уже никогда не узнаем. Думается, что истина лежит там, куда указал этнограф Верещагин: нищий сделался жертвой суеверия, причём вовсе не вотяцкого. С уверенностью можно сказать, что Старых Мултанах он не ночевал; в ночь с 4 на 5 мая там был другой нищий. Последнюю ночь своей жизни Конон провёл в доме Санниковых в селе Кузнерка. Оттуда он ушёл засветло и после полудня 5 мая вполне мог оказаться между деревнями Анык и Чулья. Что с ним там случилось? кто и почему на него напал? ныне не знает никто. Однако, с уверенностью можно утверждать, что вотяки из Старого Мултана тут абсолютно ни при чём.      В ходе подготовки данного очерка автору стало известно, что и поныне в Удмуртии существуют предания о совершаемых местными жителями человеческих жертвоприношениях. Выросшие в тех местах русские рассказывают, что слухи об исчезновениях "замоленных" людей циркулировали и в 60-х, и в 80-х годах прошлого столетия, при этом никакая атеистическая пропаганда не могла побороть стойкого предубеждения русских в этом вопросе. Говорят, что практика человеческих жертвоприношений сохранилась в Удмуртии и поныне, но официальные власти всячески замалчивают подтвержадющие это факты, дабы не нагнетать противостояние в обществе.      В этой связи хочется заметить, что комментировать слухи, даже повторенные вполне уважаемыми людьми, дело не только неблагодарное, но и прямо бесмысленное. Оставим ветряные мельницы Дон-Кихоту, благо у него неплохо получалось сокрушать несуществующих врагов. Данный очерк отнюдь не претендует на роль всеохватного исследования, посвященного ритуальным убийствам в среде прикамских удмуртов. Мы лишь попытались проанализировать один, вполне конкретный, эпизод криминальной истории России. Что же касается ритуальных убийств, совершённых на территории Удмуртии уже в нынешнее время, то это вопрос уже не к сайту "Загадочные преступления прошлого", а к Генеральной прокуратуре Российской Федерации.      Завершая разговор об обвинении старомултанских вотяков в ритуальном убийстве Конона Матюнина, следует остановиться на ещё одном немаловажном моменте. Данное дело с лёгкой руки Короленко и писак коммунистической эпохи обычно представляется как своего рода образчик косности, тупости и продажности царского правосудия. Дескать, царизм разжигал национальную рознь и инспирировал подобного рода дела.      Согласиться с подобным суждением никак нельзя. Царизм не инспирировал подобные дела и не поощрял их. Думается, отдельные чины прокуратуры и полиции действительно рассчитывали использовать "мултанское дело" в личных интересах, однако, честолюбие и корысть отдельных служащих, стремящихся сделать карьеру на скандале, существовали во все времена, во всех странах и при любом строе. Это фундаментальные свойства личности, а вовсе не пороки общественной системы. "Мултанское дело" убедительно показало, что уже в первой половине 19-го столетия Российская Империя имела эффективный механизм правового регулирования, пожалуй, самый совершенный для того времени.      Примерно в то же время во Франции можно видеть позорное "дело Дрейфуса", связанное с подлогом, фальсификацией экспертизы, произволом власти. В тогдашних США на рубеже 19-20-го столетий можно насчитать десятки совершенно скандальных судебных решений, в той или иной степени затрагивающих интересы организованной преступности; этими решениями невинные люди приговаривались к самым суровым наказаниям, а настоящие преступники оправдывались. В "мултанском" же деле силой закона было дважды остановлено исполнение ошибочного решения суда. Причём сделано это было в интересах достаточно бедных людей, бедных до такой степени, что они даже адвоката не могли нанять и им приходилось воспользоваться услугами назначенного адвоката. Честь и хвала присяжному поверенному Дрягину и обер-прокурору Кони - это были были честные люди и компетентные юристы, но также честь и хвала российскому законодательству того времени, предоставившего в их распоряжение эффективную процедуру пересмотра ошибочных судебных решений. (в начало)