| |
|
Убийства. Виновный не назван.
Михаил Титов был племянником самого пожилого жителя Старых Мултан - Андрея Григорьева. Григорьев по слухам, собранным полицейскими, был самым известным местным шаманом. Так что арест Титова в каком-то смысле можно считать неслучайным. Но вот чем уряднику Соковникову не понравился Константин Моисеев сказать трудно. Ясно было с самого начала, что ни Титов, ни Моисеев, не могли принимать участия в убийстве Матюнина именно в силу присущих им умственных болезней. Тем не менее, повторим, именно с них начался розыск. Надо сказать, что Соковникову деятельно помогал волостной старшина Попугаев. Обоих молодых людей бросили в "холодную", в погреб. Запугиваниями и бранью заставили отвечать на вопросы (Михаила Титова, кстати сказать, еще и побили). Константин Моисеев вроде бы вспомнил, что как-то под вечер начале мая в Старый Мултан привёл какого-то нищего Семен Красный. Последний был сотским, главой крестьянской общины и отвечал в деревне за все: назначал селян в наряды, следил за отправлением повинностей и пр. Семен Красный (другая его фамилия - Иванов) отвел нищего бродягу к суточному дежурному, в обязанности которого входило размещение в своем доме проезжающих через деревню. Все путешественники "по казенным надобностям" останавливались на ночлег в "казенной квартире", а те, кто путешествовал частным образом д. б. ночевать у суточного дежурного. Таковым в ночь на пятое мая в селе Старый Мултан был Василий Кондратьев. Т. о. образом полицейские допросом Моисеева добились свидетельства сразу против двух человек - сотсткого Семена Красного (Иванова) и суточного дежурного Кондратьева, каковых и арестовали. Побитый после отсидки в "холодной" Титов признал, что "дедушка Акмар" (т. е. шаман Андрей Григорьев) занимается надомным лечением и к нему приходят за разными травами и снадобьями люди из других деревень. От племянника допрашивавшие узнали фамилии двух пациентов сельского лекаря. После этого полицейские явились в дом Андрея Григорьева (Акмара) и арестовали 90-летнего деда. За что именно? Во-первых, за то, что тот был колдуном, а во-вторых, за то, что обманывал полицию, утверждая прежде, будто никого не лечит... После этого Титов и Моисеев были выпущены на свободу. Собирая и сортируя различные сведения о задержанных (термина "анализируя" здесь явно негодится, ибо никакого анализа сыщик не проводил) Соковников узнал о том, чем занимался Моисей Дмитриев, хозяин родового шалаша, в начале мая 1892 г. Занятия эти оказались по мнению урядника весьма подозрительны: 5 мая Дмитриев повёз вместе с женой муку на мельницу, причем его дорога пролегала неподалеку от той лесной тропинки, на которой был найден обезглавленный труп Матюнина (если быть совсем точным, тропинка вела через болото и отходила от дороги, которая шла вокруг леса). А уже 7 мая Дмитриев отправился в лес по ягоды со своим окровавленным пестерем. Соковников глубокомысленно предположил, что 5 мая Моисей Дмитриев вывез в лес труп Матюнина, а через день - во время похода за ягодами - уничтожил голову убиенного. Во время похода в лес 7 мая Моисея Дмитриева сопровождал некий Кузьма Самсонов, личность весьма примечательная и не последняя в деревенской иерархии. Это был неофициальный забойщик скота, человек, которого селяне приглашали убить свинью или корову. Убить крупное животное, пусть даже домашнее - это своего рода искусство, подразумевающее обладание специфическими знаниями и практическими навыками; далеко не каждый здоровый мужик сможет убить свинью одним ударом ножа в сердце. Самсонов крови не боялся, глаз имел точный, руку - твердую. Ход размышлений урядника Соковникова, думается, особо расшифровывать не надо: Кузьма Самсонов оказался назначен в вотяцкие палачи. Именно он, согласно полицейскому сценарию, убивал Матюнина в родовом шалаше Дмитриева. Так Кузьма Самсонов пополнил список арестованных. Достойно упоминания то, что жена Моисея Дмитриева, якобы, вывозившая вместе с мужем труп Матюнина в лес, арестована не была. Хотя, казалось бы, с полицейской точки зрения эту женщину м. б. смело обвинять как в соучастиии, так и в недонесении. Тем не менее, жена Дмитриева, вместе с ним ездившая на мельницу 5 мая, осталась на свободе, а Кузьма Самсонов, ходивший с ним в лес 7 мая, попал под арест. Таким образом, к июлю 1892 г. в Старом Мултане сидели под арестом уже пять вотяков: Моисей Дмитриев, Андрей Григорьев (Акмар), Семен Красный (Иванов), Василий Кондратьев и Кузьма Самсонов. И светлые полицейские умы не придумали ничего лучше, как время от времени подсаживать к ним местную вотяцкую молодежь для того, чтобы "подсадные" пересказывали арестантские беседы. Во всем мире для этого, правда, используются специальные люди, незнакомые арестантам и не имеющие с ними ничего общего, но мултанским "следопытам" чужой опыт был не нужен - им своего было не занимать. "Подсадные" полицейским так ничего интересного и не рассказали, но даже несмотря на это никто из них так и не понял, что использованный прием получения сведений в данном деле был изначально негоден. Между тем, проведённые медицинской палатой исследования пестеря и кафтана Моисея Дмитриева показали, что крови на них нет. Бурые следы, принятые за кровавые, на самом деле принадлежали ягодному соку. Данное заключение лишало всякого смысла заключение Дмитриева под стражу, поскольку все обвинения в его адрес представлялись не только косвенными, но и голосоловными. Дабы изыскать новые улики было решено провести ещё один обыск как в доме Моисея Дмитриева, так и в принадлежавшем ему "родовом шалаше". Этот обыск был проведён 16 августа 1892 г. К делу в качестве вещдоков были приобщены деревянные миски, корыто, металлический таз в которые вотяки спускали кровь жертвенных животных; помимо побуревших следов застарелой крови на этой посуде были найдены налипшие перья птицы и шерсть животных. Шерсть, напоминавшая видом человеческие волосы, была отдана на медицинскую экспертизу, которая подтвердила её животное происхождение. По большому счёту августовский обыск ничего следствию не дал, поскольку запачканная кровью посуда ни в чём не изобличала Моисея Дмитриева (в 1892 г. судебная медицина не умела ещё отличать кровь животных от человеческой). В принципе, такого рода посуду м. б. отыскать в любом крестьянском хозяйстве. Тем не менее, изъятые предметы остались приобщёнными к делу и впоследствии фигурировали в суде. Разумеется, у всякого разумного читателя в этом месте должен возникнуть вопрос: на каком основании к делу приобщаются вещественные следы, не являющиеся существенными для понимания обстоятельств происшествия (а именно так дореволюционная криминалистика трактовала значение слова "улика"). У судьи на одном из судебных процессов по "мултанскому делу" возник такой же вопрос: для чего все эти чашки и плошки из "родового шалаша" предъявляются присяжным, если эти предметы ни в чём не уличают обвиняемых? Судья получил совершенно фантастический ответ. Как объяснил обвинитель, некто Кронид Васильевич Львовский, кстати, дворянин с высшим образованием и в 1892 г. уездный землемер, рассказал о таком народном способе проверить принадлежность крови: надо дать лизнуть кровавый след собаке. Если собака лизнёт - значит кровь принадлежит животному, а если лизать откажется - значит кровь человеческая. Посуду, найденную в "родовом шалаше" Моисея Дмитриева, дали собаке и та отказалась лизать застарелую кровь. На основании этого наблюдения следствие глубокомысленно заключило, что посуда испачкана именно человеческой кровью. То очевидное соображение, что животное просто-напросто могло отказаться от протухшей крови, пролитой почти полгода назад (а с Пасхи 1892 г., когда приносились последние жертвоприношения в шалаше Дмитриева, минуло более 5 месяцев), никому в голову почему-то не пришло. Следует отметить, что и полицейский врач, и местные ветеринары отмежевались от народного способа проверки принадлежности крови, заявив, что наука ничего не знает о брезгливости собак к человеческой крови, однако, следствие во главе с Раевским поспешило уверовать в справедливость удивительных советов Кронида Львовского. Надо сказать, что уездный землемер, подкинувший столь "удачный" совет следствию, проявлял большой интерес к "мултанскому делу", в силу чего его фамилия ещё не раз будет здесь упомянута. После того, как командировка урядника Соковникова в Старый Мултан окончилась, ему на смену прибыл урядник Жуков. Арестованные были отправлены в Вятку, в губернскую тюрьму. Новый урядник поначалу повел себя как бы отстраненно от розысков, создавая видимость будто перед ним не ставится задача поиска новых обвиняемых. Жуков интересовался жизнью селян, знакомился с ними; у местного кулака Василия Кузнецова урядник попросил 10 рублей "на мундир". Кузнецов полицейскому деньги дал. Через два месяца Жуков попросил у него еще 15 рублей. Кузнецов не понял скрытого подтекста происходящего и простодушно ответил полицейскому, что тот все еще не вернул данный ему прежде червонец. Жукову не понравился ответ Василия Кузнецова и он тут же вспомнил то, что именно этот крестьянин состоял в деревенском карауле в ночь с 4 на 5 мая 1892 г. (ночной караул - одна из обязанностей в интересах общины, которая исполнялась по очереди всеми ее членами. Караульный не спал по ночам, а обходил улицы деревни со специальной деревянной колотушкой, которая при потряхивании гремела. В обязанности караульного входило предотвращение краж скота, поджогов и даже помощь подвыпившим односельчанам. В принципе, богатые крестьяне брезговали подобным бесцельным времяпровождением и нанимали вместо себя в ночной караул сельских бедняков. Помимо караула были и другие общественные обязанности: принятие на постой идущих через деревню богомольцев и путешественников, предоставление подвод по требованию уездного начальства и т. п.). Жуков сообщил приставу Тимофееву, своему непосредственному начальнику, о "подозрительном поведении" Василия Кузнецова. Пристав распорядился немедленно арестовать последнего. Так в деле о "мултанском жертвоприношении" появился еще один подозреваемый (не понятно, правда, в чем). Особый комизм происшедшего заключался в том, что Кузнецов, во-первых, был по национальности русским, а во-вторых, истинным христианином. Василий являлся старостой местной православной общины, которая объединяла жителей не только Старого Мултана, но и некоторых окрестных деревень. В момент ареста Кузнецова полицейские, видимо, этого не знали; когда же они сообразили, что сотворили изрядную глупость, ситуацию отыграть назад уже не представлялось возможным. К уряднику явился местный православный батюшка и принялся корить Жукова за его "безрассудства". Священник (к сожалению, его имя и фамилию не удалось установить) напомнил полицейскому, что православный храм стоит в Старых Мултанах уже 40 лет и многие вотяки искренне приняли христианскую веру; если бы в среде вотяков действительно совершались человеческие жертвоприношения, это не удалось бы скрыть от русских. Между тем, по уверениям священника, он никогда не слышал о том, чтобы такие человекоубийственные обряды действительно осуществлялись местными жителями. Жуков прогнал батюшку. Примечательно, что священника даже не допросили официально, хотя следственные власти при рассмотрении вопросов, связанных с преступлениями на почве религиозных верований, почти всегда интересовались суждениями местных священников. В данном случае мнение приходского священника до такой степени не совпадало с общей линией расследования, что было решено его просто проигнорировать. К слову сказать, нежелание местного священника пойти на поводу следствия имело для него весьма неприятные последствия: в скором времени в Старый Мултан был направлен новый священник по фамилии Ергин, показания которого оказались приобщёнными к делу. Молодой священник вскоре после своего назначения стал свидетелем отправления вотского религиозного обряда, во время которого большая группа удмуртов всех возрастов плясала на опушке леса. Ергин подошёл к вотякам, вступил с ними в беседу, которая проходила в самом миролюбивом тоне. Никаких жертвоприношений во время церемонии не приносилось и в общем-то весь этот инциндент имел самый безобидный характер. Показания Ергина показались интересны следователю Раевскому на том основании, что священник сообщил, что видел в числе присутствовавших на опушке леса мать Василия Кузнецова, упомянутого выше старосты православной общины Старого Мултана. Следователь из этого факта сделал далеко идущий вывод: Кузнецов некрепок в православной вере, раз его мать молится вместе с вотяками. Разумеется, данное умозаключение ни в чём Василия Кузнецова не уличало, но бросало на него тень. В своём стремлении очернить обвиняемых следствие переходило всякие границы юридической корректности и здравого смысла. Даже средневековая инквизиция считала безрассудством обвинять детей в грехах родителей (и соответственно, наоборот). В "мултанском же деле", на исходе 19-го столетия помощник прокурора пытался представить религиозное инакомыслие матери обвиняемого как улику против него. По версии обвинения события 4 мая 1892 г. в Старом Мултане разворачивались следующим образом: Василий Кузнецов поздним вечером того дня задержал на окраине Старого Мултана Конона Матюнина и доставил его к сотскому Семену Красному (Иванову). Тот отвел бродягу к Василию Кондратьеву, чей дом в ту ночь был назначен "казенной квартирой" (т. е. предназначлся для ночевок проходящих через село путников). Далее Красный и Кондратьев, действуя по предварительному сговору, оповестили Моисея Дмитриева о том, что есть подходящий для жертвы человек и Дмитриев занялся необходимыми для ритуального убийства приготовлениями. Василий Кузнецов, якобы, все это знал, но в происходящее не вмешивался, т. е. фактически являлся соучастником преступления. Неспешные труды урядника Жукова привели его к обнаружению замечательного источника информации, который остался неизвестен его предшественнику Соковникову. О Сосипатре Кобылине, жителе села Анык, подписавшему в качестве понятого протокол осмотра места обнаружения трупа Матюнина, упоминалось выше (именно Сосипатр подкинул приставу Тимофееву мысль о ритуальном убийстве). В Старом Мултане проживал его младший брат - Михаил Савостьянович - тоже, кстати, оказавшийся знатоком религиозных верований вотяков. Михаил Кобылин, установив с Жуковым неплохие личные отношения, рассказал уряднику немало любопытного о ритуальных убийствах, совершаемых его земляками. Согласно рассказу Кобылина, вотяки приносят своему "злому богу Курбону" ежегодную жертву в виде жеребёнка, а каждые 40 лет отдаётся на заклание "великая жертва", которой является живой человек-иноверец. Жертвоприношение заключается в том, что человеку отрезают голову и вынимают сердце и печень, которые "тиун" (колдун) затем сжигает в пламени костра. Если следовать этнографическим откровениям Михаила Кобылина, то получалось, что в пантеоне вотяков существуют как злые божества, требующие человеческого жертвоприношения, так и добрые, которые жертвоприношений не требуют. Вотяки, согласно рассказу Михаила Кобылина, приносят в жертву только инородцев и иноверцев (т. е. своих соплеменников не трогают). Последнее обстоятельство весьма примечательно, к нему, впоследствии, нам еще предстоит вернуться. Жуков был потрясен откровениями своего нового приятеля и не замедлил сообщить о полученных сведениях в губернию. Михаил Кобылин был вызван в прокуратуру, там под запись в протокол повторил свои этнографические открытия, которые впоследствии попали как в обвинительный акт, так и судебные заседания, на которые Кобылин вызывался в качестве свидетеля обвинения. В показаниях Михаила Кобылина есть два примечательных момента: источник сообщенных им сведений и наличие личной заинтересованности в исходе рассмотрения дела. В качестве источника свидетель назвал ... некоего нищего вотяка, с которым он вместе пил водку 10 лет назад, т. е. в 1882 г. Ни имени этого вотяка, ни места его жительства Кобылин не знал. Просто за десять лет до "мултанского дела" он пил водку в придорожном трактире и будучи в подпитии человеком весьма щедрым, угостил стопариком какого-то вотяка-бродягу. Тот в благодарность за проявленную милость поведал ему содержательный рассказ о вотяцких жертвоприношениях (не надо смеяться, ведь это свидетельство попало в обвинительное заключение по делу, которое, согласно определению, "является собранием существенных улик"! Хотя, если признавать такие заявления за "существенные улики", то осудить можно вообще любого человека). Примечательно, что дореволюционное отечественное право весьма скептически относилось к такого рода заявлениям. Для них существовало особое юридическое определение - "утверждение, сделанное с чужих слов". Такого рода утверждения не принимались в качестве доказательств. И тем абсурднее, ненормальнее выглядит то обстоятельство, что в данном случае заявления Кобылина были приняты на веру полностью и безоговорочно; они фигурировали в обвинительном заключении словно были сделаны непосредственным свидетелем вотяцких жертвоприношений. Но помимо того, что заявление Михаила Кобылина делалось с чужих слов, существовал ещё один важный момент, фактически лишавший это заявление ценности с юридической точки зрения. Дело было в том, что Кобылин имел причину говорить о вотяках плохо: предыдущей осенью он был уличён в обмане своих односельчан при разделе зерна из т. н. "хлебного магазина". Последний был создан властями для поддержания сельхозпроизводителей в условиях двухлетнего хлебного недорода. Поскольку в Старом Мултане население было весьма зажиточно, то свою квоту сельчане в течение весны и лета 1891 г. не выбрали. Остаток они решили разделить осенью. Кобылин, будучи распорядителем "хлебного магазина", скрыл от односельчан настоящую величину остатка и раздал не весь хлеб. Ту часть хлеба, что ему удалось скрыть, он со спокойной совестью положил себе в карман; другими словами, Михаил Кобылин банально проворовался. Довольно быстро его незатейливая афёра выплыла наружу и соседи-вотяки потребовлаи вернуть украденное. Кобылин отказался это сделать и насмерть переругался с вотяками; они написали на него жалобу в губернию и проверка подтвердила правоту вотяков. Опасаясь уголовного преследования, Кобылин тут же возвратил украденный хлеб в магазин и поспешил объяснить случившееся тривиальной ошибкой. Хотя в конечном итоге дело это было замято, можно не сомневаться, что случившееся не прошло для Михаила Кобылина бесследно. Его отношения с мултанскими вотяками оказались испорчены безвозвратно. Понятно, что такой человек был для обвинения очень плохим свидетелем, прежде всего, в силу проявленной им моральной нечистоплотности, а также из-за существования такого вполне очевидного мотива, как сведение счетов с обидчиками. Сам Кобылин это прекрасно понимал, потому до поры не сообщал следствию о некрасивой истории с хищением зерна. Всплыла она гораздо позже, уже перед самым судом, на котором обвинением отводилась Михаилу Кобылину далеко не последняя роль. К этому моменту он стал уже столь важным свидетелем, что отказаться от сотрудничества с ним следствие никак не могло. Можно сказать, что обвинение наступило на собственные грабли, в самом начале не проверив должным образом свидетеля и приняв на веру сказанное им без критического осмысления. Объективности ради следует сказать, что розыски следствия летом 1892 г. отнюдь не ограничивались Старым Мултаном. "Мелким гребнем" полиция прошлась по всему Малмыжскому уезду и отыскала людей, видевших Конона Матюнина в последние дни его жизни. Было установлено, что он покинул Ныртовский завод, где осталась его жена, 20 апреля 1892 г. и, преодолев более 100 км. пешком, в начале мая появился в деревне Кузнерка, по соседству со Старым и Новым Мултанами. Ночь с 3 на 4 мая 1892 г. он провёл в доме Тимофея Санникова, поскольку в первую неделю мая именно этот дом был назначен "становой квартирой". Сомнений в этом быть не могло, поскольку постоялец показал паспорт на имя Матюнина и рассказал, что страдает "падучей болезнью" (эпилепсией). На следующую ночь Тимофея Санникова в деревне не было, вместо него оставался сын Николай. Согласно его рассказу, вечером 4 мая на постой попросился какой-то нищий, который рассказал о себе, что он родом "с Ныртовского завода" и протом болен "падучей болезнью". Паспорт этого человека Николай Санников не проверил и без лишней волокиты пустил переночевать. Логично было предположить, что обе ночи в доме Санниковых провёл один и тот же человек и был это - Конон Матюнин. В этом случае получалось, что Матюнина в Старом Мултане не было вообще, он просто не успел туда дойти как был убит по дороге. Но в показаниях отца и сына Санниковы существовало одно противоречие, которое следствие сочло весьма существенным: Тимофей утверждал, что коричневый азям Матюнина имел приметную и весьма нелепую синюю заплату, Николай же заплаты этой на кафтане нищего, ночивавшего в ночь с 4 на 5 мая 1892 г., не припоминал. На этом основании следователь Раевский заключил, что в Кузнерке 3-4 мая и 4-5 мая останавливались разные люди. Матюнин действительно провёл там ночь с 3 на 4 мая, но потом ушёл в Старый Мултан, где намеревался провести следующую ночь. При этом опросом жителей Старого Мултана следствие установило, что некий нищий появлялся в этом селе вечером 4 мая 1892 г. Достаточно хорошие описания этого человека дали по меньшей мере трое жителей, причём, двое с ним даже разговаривали. По словам этих свидетелей, "старомултанский нищий" был хорошо пьян, с трудом ворочал языком. По словам третьего свидетеля этот неизвестный нищий курил самокрутку. Свидетели были согласны между собою в описании внешности и одежды этого человека: двое запомнили его азям с синей заплатой, а один упомянул о синей рубахе (напомним, у Матюнина под азямом была надета рубаха в синюю полоску). На основании этих показаний следствие сочло, что этот человек и был Кононом Матюниным, появившимся в Старом Мултане вечером 4 мая. Т. о. было установлено, что в соседних сёлах - Кузнерка и Старый Мултан - в ночь с 4 на 5 мая 1892 г. находились два разных нищих бродяги. Необходимо отметить, что и "мултанский нищий", и "кузнерский нищий" запомнились свидетелям похожими чертами лица на Матюнина: у обоих, как и у убитого, были рыжеватые бороды и светло-русые волосы. С другой стороны, в подобном слишком общем описании не было ничего странного: почти все русские крестьяне того времени были бородаты. Вопрос о том, кто же был кем из этих двух нищих являлся для расследования принципиальным. Если Матюнин не ночевал в Старом Мултане, то очевидно, вся "ритуальная версия" рассыпалась в прах. Чтобы точно выяснить кто из нищих где провёл ночь, необходимо было найти и допросить второго из них. Однако, в этом направлении следствие вообще не захотело работать и никаких усилий к установлению личности неизвестного нищего и его розыску предпринято не было. Между тем, Вятская губерния тем летом находилась под тифозным карантином: все въезды в города, дороги во все концы России были перекрыты военными патрулями. Всем нищим, паломникам, командировочным и простым путешественникам постоянно приходилось предъявлять не только паспорта, но и справки о последнем медицинском осмотре (была такая справка и у Матюнина). Опасаясь распространения тифа, жители губернии весьма настороженно относились ко всем "перехожим людям". Не подлежит сомнению, что неизвестному нищему также приходилось постоянно показывать свой паспорт, так что в принципе, установление его личности отнюдь не представлялось невыполнимой задачей.
| |
