| |
|
Убийства детей.
28 ноября состоялся очередной следственный эксперимент - "выводка" Владимира Винничевского на местность, - в ходе которого обвиняемому предстояло показать места, связанные с похищениями и убийствами Риты Ханьжиной, Алевтины Губиной и Лиды Сурниной. В этом следственном действии участвовали помимо самого обвиняемого начальник областного угро Вершинин и помощник облпрокурора Небельсен. Винничевский в целом справился с поставленной перед ним задачей. Будучи доставленным в поселок ВИЗа, обвиняемый согласно протоколу "быстро нашел стандартный дом № 62", возле которого он 30 июня познакомился с Ритой Ханьжиной. Далее он показал путь, которым вел девочку от места знакомства к месту убийства, и даже показал это место. Если верить тексту милицейского протокола, то все в показаниях Винничевского совпало с деталями, объективно зафиксированными в ходе расследования. Это если читать милицейские бумажки невнимательно. А если внимательно, то можно было обнаружить странное противоречие - Винничевский во время допросов утверждал, будто, уводя Риту от дома, он дважды пересекал линию железной дороги, а во время выводки он перешел через железнодорожные пути один раз и затем только удалялся от них. Но... чтобы заметить это противоречие, документы надо было прочесть как минимум внимательно и желательно не один раз, а кто, скажите на милость, станет такой чепухой заниматься в самом конце следствия?! После этого Винничевского отвезли в Пионерский поселок, где он показал дом № 29 по улице Пионеров, от которого он похитил Лиду Сурнину, и последующий путь с девочкой по улице Алексея Толстого и далее в лес, по направлению к станции "Аппаратная". Правда, к самому месту преступления решили не ходить (ибо далеко!), а предложили обвиняемому показать направление движения. Тот и показал, рукой махнул, в протоколе так и написано без лишних премудростей: "дошел по улице Пионеров до ул. им. Алексея Толстого [и] указал по ней направление налево...". Все правильно, ещё бы он указал направо! Там леса быть и не могло, поскольку в 1939 г. в том направлении уже стоял город... После этого обвиняемого отвели по другому адресу - к пересечению улиц Флотской и Буденного все там же, в Пионерском поселке, где Винничевский указал на будку мороженщика, возле которой увидел Алю Губину, и также рукой указал направление, в котором он ее увел. Вот такой следственный эксперимент... непонятно, для чего его вообще проводили. С таким же успехом можно было во время допроса Винничевского приказать ему "указать направление рукой" прямо в кабинете и он бы точно так же указал. Для чего куда-то ехать? Посмотреть на будку мороженщика? Так ведь свидетелей похищения девочки не было, поэтому Винничевский мог указать любое другое место и сказать: "Вот теперь я вспоминаю, что это было здесь". И как бы это доказывало виновность Винничевского? Да никак! Объективной возможности проверить его слова у следствия не имелось, поскольку не имелось свидетелей похищения, но такая возможность появилась бы в том случае, если бы обвиняемый привел следователей к местам нападений в лесу. Поскольку места эти были известны в точности и осведомленность арестованного можно было проверить объективно. Подобные следственные действия как раз и проводятся с целью удостовериться в том, что обвиняемый не оговаривает себя и действительно ориентируется на местности, сообщает точные детали и узнает обстановку, что может сделать лишь преступник. Но именно это во время "выводки" Вершинин и Небельсен проверять не стали. В общем, важное следственное действие было превращено в фикцию... А вот аналогичная "выводка", совершенная 30 ноября, была проведена уже правильно. Винничевский отвел группу сотрудников уголовного розыска, в числе которых находились начальник ОУР Вершинин и начальник 1-го отделения Лямин, к местам убийств Вали Камаевой и Ники Савельева. Пришлось, конечно, походить по лесу, помесить снежок, но тут уж выбирать не приходилось - работа такая! Небельсен во время этого следственного эксперимента не присутствовал. 2 декабря начальник областного угро Евгений Вершинин оформил постановление, которым список инкриминируемых Винничевскому эпизодов нападений на детей увеличивался с 13 до 18. Добавлялись новые случаи: 1) нападение в начале мая 1938 г. на улице Шарташской на неизвестную 7-летнюю девочку, 2) нападение 31 мая 1938 г. в Парке культуры и отдыха на неизвестную 3-летнюю девочку, 3) нападение в начале сентября 1938 г. на Нину Плещеву (в других документах ее назвали Плещеева) во дворе дома № 12 по улице Анри Марти, 4) нападение в первых числах января 1939 г. на неизвестного мальчика примерно 2-х лет во дворе дома № 70 по улице Мамина-Сибиряка и 5) нападение в середине апреля 1939 г. в детской уборной в парке Дворца пионеров на неизвестную девочку 6 лет. Легко заметить, что в четырех из пяти эпизодов потерпевших и свидетелей, а также улик, доказывающих объективность названных преступных посягательств, отыскать не удалось. О них известно лишь со слов Винничевского. Между тем первейшая обязанность любого следователя заключается в том, чтобы в самом начале своей работы убедиться в объективном наличии фактов нарушения закона или охраняемых законом интересов. Если таких фактов нет, отсутствует потерпевшая сторона и свидетели, то и расследовать нечего. Голословные утверждения обвиняемого могут делаться по самым разным причинам, самооговор - совершенно обыденное явление для лиц, находящихся под следствием или в местах лишения свободы... Интересно даже, а если бы Владимир заявил, будто в уборной Дворца пионеров он напал, скажем, на дочь американского президента или, например, панамского, то Вершинин тоже инкриминировал бы это "преступление" Винничевскому или все же понял бы несуразность своих действий и попытался бы хоть немного подумать? Вопрос, разумеется, риторический. Просто перед нами очередной яркий образчик самодеятельности советских правоохранителей конца 1930-х гг., который нельзя не прокомментировать. В тот же день обвиняемый был кратенько допрошен, протокол уложился в полторы страницы. Винничевский подтвердил, что ознакомился с дополнительными обвинениями и виновным себя признал полностью. При допросе присутствовал работник спецпрокуратуры Небельсен. Через пару минут старший лейтенант Вершинин объявил обвиняемому об окончании предварительного следствия и представил заранее отпечатанный на пишущей машинке протокол. Из его текста следовало, что расследование, проводившееся уголовным розыском, закончено, а все его материалы в четырех томах на 895 листах предоставлены Винничевскому для ознакомления. Тот и ознакомился... Находившийся здесь же, в кабинете Вершинина, Небельсен в самом конце протокола сделал приписку от руки: "При ознакомлении Винничевского с делом присутствовал". Сколько времени обвиняемый читал дело, мы не знаем - час, может быть, два - вряд ли ему дали бы рассиживаться в кабинете начальника сколько-нибудь долгое время. Что за это время Винничевский успел прочесть и смог понять из содержания четырех томов, решайте сами. По-видимому, в тот же день или ближайшие дни Винничевский был переведен из следственного изолятора Управления милиции в тюрьму Управления ГБ. Причин тому было несколько, и все они проистекали из необходимости перевода обвиняемого из отдельной камеры в общую ввиду окончания проводившегося уголовным розыском расследования. Такой перевод грозил самыми неожиданными последствиями, с Винничевским, например, могли расправиться сокамерники, либо, напротив, они могли подучить его отказаться от признательных показаний. Учитывая скудность доказательной базы, собранной свердловским пинкертонами, подобный отказ грозил развалом всего расследования. Кроме того, в тюрьме госбезопасности было больше элементарного порядка и пригляда, нежели в СИЗО Рабоче-Крестьянской милиции. Не следует забывать, что следствие было строго секретным, о преступлениях Винничевского знал очень ограниченный круг лиц, а через сокамерников могла произойти утечка информации. В этом отношении тюрьма госбезопасности гораздо лучше обеспечивала нужную строгость режима сохранения тайны. Поэтому с начала декабря Винничевский находился в камере ГБ, хотя формально числился за прокуратурой и госбезопасность к его следствию отношения не имела (подобная практика, кстати, повторялась в советское время не раз во время проведения особо резонансных расследований; так, например, в изоляторе КГБ после ареста содержался Андрей Чикатило в 1990-1991 гг.). В последующие дни следственные материалы, переданные из ОУР в отдел по спецделам областной прокуратуры, пополнялись некоторыми документами, в частности, полученными из Омского областного УРКМ (там, напомним, безуспешно искали Василия Винничевского), из Ленинградского УРКМ, где был допрошен врач Ратнер, выезжавший для осмотра Ниночки Плещевой в сентябре 1938 г., а также некоторыми другими. Приобщили, кстати, и протокол судебно-медицинского освидетельствования Плещевой, проведенного 2 декабря 1939 г., то есть спустя 15 месяцев после имевшего места инцидента. Понятно, что освидетельствование явилось чистой воды формальностью. В этой книге достаточно подробно описана работа городского судмедэксперта Грамолина, поэтому иллюзий насчет того, что этот специалист мог обнаружить нечто полезное для следствия, питать никто не должен. Все эти бумаги собрались у Небельсена к 20 декабря, тот их рассмотрел и, найдя, что "дело расследовано с достаточной полнотой, не требует производства дополнительных следственных действий", в тот же день формально "принял дело к своему производству". Было подготовлено постановление о привлечении Винничевского в качестве обвиняемого по пункту 3 статьи 59 УК РСФСР ("бандитизм"), с которым он был ознакомлен в тот же день. После этого последовал четырехчасовой допрос (начат в 20.00, окончен в 24.00). Винничевский в самом начале допроса заявил: "Я признаю себя виновным во всем, что написано в постановлении, которое мне сегодня объявлено". С этих слов допрос фактически начался. Обвиняемый подробно рассказал обо всех 18 эпизодах, инкриминируемых ему, ничего не добавив к тому, что прежде говорил в кабинете начальника уголовного розыска. После этого заявил, что других преступлений против малолетних не совершал, никто, кроме него, в них не участвовал, а также заверил, что никто его не подбивал и не подговаривал заниматься подобным. Винничевский категорически заявил - трижды повторив свое утверждение при ответах на три вопроса - что не занимался с убитыми анальным сексом. Дословно он выразился так: "В передний орган я вводил член не всякий раз - раз пять-шесть, а в задний проход никогда не вводил". Тут мы видим очевидное противоречие данным судебно-медицинских экспертиз. Объяснил обвиняемый и смысл найденной матерью в его вещах зашифрованной записки, текст ее приводился в своем месте. Винничевский признал, что это был список его первых преступлений, с указанием места нападения и пола жертвы. Слово "метр" означало, что преступник нападал на мальчика; "дец", то есть дециметр, - на девочку. Отвечая на вопросы Небельсена, обвиняемый охарактеризовал работу допрашивавших его сотрудников уголовного розыска: Брагилевский "больше смотрел по документам и написал, что я резал девочку из Пионерского поселка, а я [говорил, что] совсем не помню, как именно ее убил", Вершинин же "писал все правильно и с моих слов". После окончания допроса Винничевскому было предложено ознакомиться с двумя постановлениями: об избрании меры пресечения в виде содержания под стражей и окончании следствия. Обвиняемый оба подписал.
 Впрочем, вернемся к событиям января 1940 г. Судебное заседание по обвинению Владимира Винничевского в 18 эпизодах похищений и нападений на малолетних детей открылось 15 января в 18:35. После решения процедурных вопросов - удостоверения самоличности обвиняемого, предупреждения свидетелей об ответственности за дачу ложных показаний, получения их подписок в этом и удаления из зала - сторонам были заданы вопросы о наличии ходатайств. Винничевский ходатайств не заявил, а вот прокурор попросил допустить в качестве эксперта профессора Устинова. Адвокат не стал возражать, и суд постановил удовлетворить ходатайство обвинения. Далее последовало разъяснение прав сторон - возможности задавать вопросы, давать объяснения, заявлять отвод составу суда - после которого началось рассмотрение дела по существу. После оглашения прокурором Кабаковым обвинительного заключения, председательствующий обратился к Винничевскому с вопросом, понимает ли тот сущность выдвинутых обвинений и признает ли себя виновным? Винничевский ответил интересно (стилистика оригинала сохранена): "Предъявленное обвинение считаю правильным и виновным себя признаю. Только в обвинительном заключении записано 6 случаев, где потерпевшие не установлены, а я говорил 4 случая". То есть Винничевский фактически обвинил прокуратуру в приписке ему двух эпизодов. Из дальнейшего хода судебного процесса понять невозможно, какие же именно эпизоды были "приписаны" Винничевскому - то ли вопрос этот вообще не поднимался в ходе заседаний, то ли его обсуждение в силу неких причин не попало в стенограмму. Автор не считает себя вправе навязывать собственное понимание этого инцидента и предлагает читателю самостоятельно обдумать эту странную историю. После того, как Винничевскому было предложено рассказать о преступлениях в свободной форме, тот перечислил все те эпизоды, что не раз уже описывались и упоминались в этой книге. В конце своего рассказа сам же обвиняемый и подвел итог: "Я совершил 8 убийств, 10 покушений на убийство... я сознательно душил ребят, это мне было приятно, я чувствовал, что делаю преступление. При удовлетворении половой потребности я чувствовал себя нормально и все прекрасно помню". То есть, с какими случаями, упомянутыми в обвинительном заключении, он не был согласен при открытии судебного процесса, неясно. Далее последовали вопросы председательствующего и заседателей. Винничевский отвечал предельно откровенно. По-видимому, он оставался совершенно спокоен. Приведем несколько цитат, дабы читатель мог получить представление об ответах обвиняемого суду: "Мне было приятно, когда я душил, когда мучился ребенок... Когда я душил Герду, я на нее ложился, но не раздевался, при убийстве мне ее не жаль было, а вот когда ее нашли убитую и я смотреть ходил на нее - было жаль, не потому жаль, что знакомая, а как ребенка... После убийства детей у меня было нормальное состояние, никто не замечал, чтобы я волновался... в пьяном виде я ребят не убивал, единственно, когда я убил Герду Грибанову, я был выпивши... Вообще от природы я ровный, не нервный и не горячий... Я ведь грамотный, развитый, я безусловно понимал, что мое преступление наказуемо, я понимал, что мое поведение необычно, не так, как у всех, но я не боролся с этим... Я чувствую себя здоровым, аппетит хороший у меня, сон тоже нормальный, голова не болит. Даже тогда, когда я душил свою жертву, я отдавал себе отчет в том, что я делаю, [но] ненормальным себя не считал". Эти выступления в суде производят странное впечатление, кажется, что Винничевский то ли откровенный дурак, то ли явно неадекватен, другими словами, не ориентируется в обстановке и не понимает, где находится. Даже самые закоренелые и дерзкие преступники в суде сникают и начинают искать оправдания своим деяниям, вспоминают или придумывают разного рода смягчающие обстоятельства - тяжелое детство, обман друзей, алкогольное опьянение, травма головы... Годится все, потому как получить пулю в тюремном подвале и быть закопанным в безымянной могиле, как бездомная собака - это настолько безрадостная перспектива, что перед ней робеют даже самые отмороженные. А тут обвиняемый, не в пример более развитый, ведет себя совершенно неблагоразумно и делает хуже самому же себе! Но, как кажется, дело тут вовсе не в глупости Винничевского и не в его неадекватности. Причина столь неразумного, мягко говоря, поведения кроется, по мнению автора, в ином - он не верил в возможность вынесения смертного приговора либо считал, что такой приговор невозможен в принципе. Поэтому Винничевский видел свою задачу на суде в том, чтобы не дать оснований заподозрить существование неразоблаченного сообщника, поскольку наличие такового сразу привело бы к ужесточению наказания. В советском уголовном праве действия группы лиц традиционно квалифицировались как более тяжкие по сравнению с действиями одиночки. На снисхождение Винничевский не рассчитывал, понимая, что большое число эпизодов делает таковое невозможным, поэтому изображать раскаяние и искать оправдания он даже не пытался. Вопрос о том, кто внушил обвиняемому подобное понимание встающей перед ним перспективы остается открытым - по этому поводу можно гадать, но точного ответа мы не узнаем. Адвокат, по всей видимости, не разъяснил обвиняемому, чем тому грозит обвинение по статье "бандитизм", возможно, даже умышленно ввел его в заблуждение, заверив, что статья 59/3 - это та же самая статья 136, только в ней речь ведется об убийствах вообще, а не только детей. А может быть, адвокат даже этого не разъяснял, убедившись, что сам обвиняемый Уголовный кодекс прочесть не догадался и не понимает тяжести ситуации. В любом случае, по мнению автора, Винничевский явно находился в плену иллюзий, а потому вел себя в суде спокойно, раскованно и крайне неблагоразумно. Вопросы, задававшиеся обвиняемому членами суда, поражают своей профессиональной беспомощностью. В зале суда не раздалось ни одного вопроса, действительно значимого для понимания механизма совершения преступлений. Никто не поинтересовался, почему в одних случаях обвиняемый детей душил, в других - наносил глубокие и длинные порезы, а в третьих ограничивался многочисленными неглубокими колотыми ранами? Никому в голову не пришло спросить, как это обвиняемый, скажем прямо, далеко не богатырского телосложения, умудрялся переносить на руках на большие расстояния детей весом 14-15 кг? При собственном весе 55-60 кг - а Винничевский вряд ли весил больше - взять на руки и долго нести ребенка весом 1/4 от собственной массы весьма сложно. Очень бы хотелось посмотреть, как 15- или 16-летний школьник пробежит с такой нагрузкой метров 700 или 800, а Винничевский в некоторых эпизодах должен был преодолевать примерно такие расстояния (если не больше), причем не на стадионе, а по пересеченной местности. Подобные мысли советским судьям в голову не пришли, видимо, они сами детей никогда на руках не носили... Если же серьезно, то весь допрос обвиняемого в суде совершенно чепухового содержания, на уровне не самого толкового классного часа в школе. Какие-то вопросы о ножевых ранениях попытался задавать эксперт Устинов, но чисто формально, без всякой попытки "копнуть" действительно глубоко. Винничевский лаконично ответил: "Я наносил своим жертвам много ран ножом, но не глубоких, а поверхностных. Почему я так делал, я не могу объяснить". На вопрос об отрезании части ноги и руки Герды Грибановой обвиняемый сказал нечто такое, чего никогда прежде не говорил на следствии: "Это я сделал для того, чтобы лучше зарыть [жертву], т. к. она не помещалась в яму, которую я для нее вырыл ножом". Это была чистой воды отсебятина и бессмыслица, хотя бы потому, что о выкапывании ямы ножом Винничевский прежде не сообщал, он говорил, что забросал тело землей и листвой. Да и не было никакой ямы на месте обнаружения трупа, тело лежало на земле, прикрытое листьями лопуха... Кроме того, непонятно, почему правая нога мешала уложить труп в яму, а левая - нет, ведь ноги-то были одинаковой длины! Но на эту явную чушь никто внимания не обратил. Никто из судей материалов дела не знал и знать не хотел, в детали погружаться считал излишним, и потому ответы обвиняемого были сугубо формальны. Нет даже уверенности в том, что его кто-то действительно слушал. Вместо ответа Винничевский с тем же самым успехом мог повернуться к стене и похрюкать - на процессе познания судом истины такое поведение никак не отразилось бы. Действительно интересной темой, затронутой в процессе допроса обвиняемого в суде, следует признать вопрос о его заикании, заданный адвокатом ближе к концу заседания. Винничевский ответил следующим образом: "Меня считают заикой, но я говорю всегда так, как сейчас, заикаюсь не особенно, выделения слюны не замечаю". Признание очень примечательное, поскольку свидетельств о нарушениях речи у Винничевского очень мало. Отмеченное выше утверждение обвиняемого противоречит словам Марии Мелентьевой, жены его дяди Петра, произнесенным во время допроса 16 ноября 1939 г., то есть всего двумя месяцами ранее: "Он [Владимир Винничевский] заикался и до поездки в Атиг [летом 1938 г.], но это было не так заметно. После же приезда его из Атига он заикаться стал сильно, почти при каждом слове". В марте 1939 г. для лечения заикания мать повезла Владимира в Кушву, на гору Благодатная, к бабкам-знахаркам, но лечение не помогло... То есть вроде бы все это время Винничевский должен был сильно заикаться. Но вот начинается суд и - странное дело! - мы видим, что заикание его почти незаметно. Исчезновение заикания, как уже отмечалось выше, является объективным свидетельством спокойствия обвиняемого, отсутствия стресса. Эту деталь следует запомнить, по мнению автора, она многое объясняет в поведении Винничевского, и в своем месте мы еще к данному вопросу вернемся. Отвечая на вопросы, Винничевский повторил то же, что говорил в прокуратуре после передачи дела из уголовного розыска, а именно - он вводил пенис в половой орган девочек, но никогда не вводил его в анальное отверстие. Это очевидное противоречие с данными судебно-медицинских экспертиз также не вызвало ни малейшего интереса и было судом проигнорировано. В общем, назвать эту комедию судом довольно сложно. О какой-либо состязательности сторон говорить вряд ли не приходится, такое ощущение, что адвокат вообще не находился в зале. Гражданин защитник дважды задавал своему клиенту какие-то совершенно беспомощные и бесполезные вопросы о силе полового влечения и перенесенных операциях, получил никчемные ответы и на этом успокоился. Говорить о сравнении этой дурной комедии с современными ей судами с участием присяжных в странах Европы и Северной Америки просто не приходится. Удручающая картина.
| |
| . |
