"Всяк Семен про себя умен", - гласит русская пословица, и эта народная мудрость заслуживает того, чтобы ее выбили на фронтонах всех мест лишения свободы.

     А вот последнее четверостишие сего яркого лирического опуса:

     Ненормативной лексики в записанных Винничевским стихах практически нет. Если быть совсем точным, то в стихотворении "Лука Мудищев" Винничевский в двух местах такие слова оставил. Но это скорее исключение, в других местах там, где по смыслу должно присутствовать нецензурное словцо, арестант деликатно ставил многоточие. Примерно так:

     Среди записанных стихотворных текстов оказались и три четверостишия "Катюши", да-да, тех самых, что вышли из-под пера Михаила Исаковского. Без всяких переделок авторского текста. В "Википедии" написано, будто эту песню впервые исполнили 27 ноября 1939 г., но как видим, за четыре недели до этого стихотворение уже было хорошо известно Володе Винничевскому. По современным представлениям все написанные арестантом тексты довольно безобидны. Особенно, если принять во внимание, что вышли они из-под пера молодого человека, которому шел 17-й год. Назвать такое нецензурщиной или порнографией у нашего современника язык не повернется. Сейчас достаточно выйти на 5 минут в интернет, чтобы отыскать много больше похабщины, значительная часть которой продуцируется нынешними сверстниками Винничевского или лицами, лишь немногим старше.

 

     Все, что имелось в распоряжении следствия, - это рассказы самого арестанта.
     Не надо думать, будто в свердловском уголовном розыске сидели гении семи пядей во лбу - вовсе нет! - эти люди мало походили на Шерлока Холмса или Ивана Путилина, героев популярных дореволюционных детективных рассказов. Но и наивными глупцами их мог считать только Володя Винничевский, таковыми обладатели бирюзовых петлиц вовсе не являлись. Евгений Валерианович Вершинин, прочитав заключение лаборатории судебной медицины, получил серьезный повод крепко задуматься. Как профессионал, он прекрасно мог просчитать дальнейшее развитие событий, например, что после передачи Винничевского в прокуратуру, тот мог совершенно спокойно объявить, что оговорил себя, опасаясь запугиваний со стороны сотрудников Рабоче-Крестьянской милиции. Свою же осведомленность о местах сокрытия еще ненайденных трупов (Риты Фоминой - в Нижнем Тагиле и Таси Морозовой - в Свердловске) Винничевский объяснил бы простейшим стечением обстоятельств, скажем, ехал в трамвае и подслушал разговор, в котором один урка другому рассказывал об убийствах детей и спрятанных трупах. Вранье, скажете? Конечно, вранье, а вот докажи, что этого не было... то-то же!
     Так что на Винничевского после всех его немыслимых признаний не то чтобы имелось мало материала, а, правильнее сказать, вообще ничего не имелось. Между тем прокуратура живо интересовалась ходом расследования и ожидала в ближайшие недели передачи обвиняемого ей для проведения собственного следствия и подготовки по его результатам обвинительного заключения.
     17 ноября 1939 г. оперуполномоченный областного ОУР Седельников организовал и запротоколировал процедуру официального опознания Тамарой Петровной Волковой - матерью того самого Славика Волкова, что явился последней жертвой Винничевского - куска белой ткани с каймой по одной стороне. Этот кусок был найден в кармане Винничевского при его задержании, преступник заявил, что взял эту тряпицу у похищенного им ребенка, то есть у Славика. Когда за уточнениями обратились к матери мальчика, та сообщила, что Славик действительно имел белую косынку, но после похищения она пропала. В составленном Седельниковым "протоколе предъявления" зафиксировано, что (стилистика оригинала сохранена) "посмотрев на предъявленную косынку, гр-ка Волкова заявила, что эта косынка принадлежит им. Которая была одета на голове моего сына Славика в момент его похищения 24 октября 1939 г.". Автор полагает, что к эпистолярным безумствам советских милиционеров читатель уже привык, а потому научился понимать казенные тексты, продираясь сквозь частокол косноязычных формулировок. В общем, факт изъятия преступником этой тряпицы у Славы Волкова можно было считать доказанным. С таким доказательством можно было даже идти в суд.
     Победа, правда, была не очень велика, учитывая, что Винничевский был задержан с поличным и то, что он уводил ребенка в лес, могли подтвердить по меньшей мере 4 милиционера. Суд поверил бы им без всяких косынок и "протоколов предъявления". Так что в данном случае уголовный розыск ломился, что называется, в открытые ворота, доказывал то, что доказательств вовсе и не требовало.
     Но ничего другого свердловские пинкертоны доказать не могли. Вообще!
     8 ноября 1939 г. произошло любопытное событие, кажущееся, на первый взгляд, не совсем понятным. Начальник областного уголовного розыска Вершинин подготовил и предъявил Винничевскому в присутствии помощника облпрокурора Небельсена постановление о привлечении в качестве обвиняемого по статье 59, пункт 3 Уголовного кодекса РСФСР. Как же так, удивится внимательный читатель, а на основании чего Винничевский "сидел" в СИЗО до этого? На самом деле, первое постановление, в котором фигурирует обвинение по ст. 59.3 появилось еще 25 октября, его успел подписать, кстати, еще Артур Брагилевский, после этого благополучно отбывший в Москву. Но то постановление Винничевский не видел, под ним нет его подписи, а потому он все это время мог пребывать в твердой уверенности, что обвинять его будут по ст. 136, той самой, по которой максимальное наказание 10 лет лишения свободы. "Постановление о избрании меры пресечения", в котором также фигурировала статья 59.3, автор считает фальсифицированным и добавленным в материалы уголовного дела много позже второй декады октября 1939 г. Об этом достаточно подробно написано в главе "Сколько веревочке ни виться..."
     Итак, 8 ноября старший лейтенант Вершинин вдруг надумал суммировать всю известную ему статистику преступлений Винничевского и на основании этого обвинить последнего в убийствах по ст. 59.3 УК РСФСР. Причем проделано все это было в присутствии Небельсена, начальника 2 отделения Отдела по специальным делам областной прокуратуры, которое осуществляло надзор за предварительным следствием по расследованию в структурах РКМ особо тяжких преступлений. В "Постановлении" были перечислены все эпизоды, которые, по мнению следственных сотрудников отдела уголовного розыска, были связаны с Владимиром Винничевским, а именно: 1) убийство Герды Грибановой 12 июля 1938 г., 2) похищение Бори Титова 10 февраля 1939 г., 3) нападение в последних числах марта 1939 г. на Валю Лобанову в Кушве, 4) нападение и ранение Раи Рахматуллиной 1 мая 1939 г., 5) похищение и тяжелое ранение Али Губиной 12 июня 1939 г., 6) похищение и убийство Риты Ханьжиной 30 июня 1939 г., 7) похищение и убийство Вали Камаевой 22 июля 1939 г., 8) похищение и убийство Лиды Сурниной 27 июля 1939 г., 9) похищение и убийство Риты Фоминой в Нижнем Тагиле 6 августа 1939 г., 10) похищение и убийство Коли Савельева 20 августа 1939 г., 11) похищение и убийство Володи Петрова 12 сентября 1939 г., 12) похищение и убийство Таси Морозовой 2 октября 1939 г. и 13) похищение и попытка убийства Славы Волкова 24 октября 1939 г. Все эти деяния квалифицировались как совершенные "на сексуальной почве - из садистических побуждений" (так в оригинале).
     Винничевский подписал заранее отпечатанный для него пункт: "Постановление мне объявлено" и проставил дату - 8 ноября 1939 г. То есть в данном случае мы видим, что все сделано по букве закона. Оно и понятно, в кабинете присутствовал Небельсен, который также подписался ниже, а значит, позже Винничевского. Далее последовал краткий допрос, опять-таки, в присутствии Небельсена, в ходе которого Винничевский заявил следующее: "В предъявленном мне обвинении виновным себя полностью признаю. Все, перечисленные в "Постановлении о предъявлении обвинения" случаи убийств детей и покушений на убийства, действительно совершены мной. Ранее данные мною показания по настоящему делу подтверждаю полностью". И опять подписи - Винничевский, Вершинин, Небельсен.
     И уже после этого допроса последовало предъявление нового "Постановления о избрании меры пресечения", в котором Винничевскому сообщалось, что в отношении него остается в силе ранее избранное содержание под стражей. Теперь с процессуальной точки зрения все было проделано безукоризненно - Винничевскому объявили, в чем его обвиняют и по какой статье УК квалифицируют его действия, а после этого объявили, что он будет оставаться под стражей вплоть до суда либо изменения меры пресечения. Именно по такому алгоритму должен был происходить арест 24 или 25 октября (там возможны были некоторые нюансы, например, сначала мог быть оформлен не арест, а временное задержание, но для нас эти детали интереса не представляют). То, что данная процедура была проделана лишь 8 ноября, подтверждает высказанное прежде предположение, что 24 октября этим никто не занимался.
     "Ради чего автор все это пишет? Кому интересна эта бумажная волокита и все эти бюрократические ужимки сталинского правосудия?" - может спросить самый нетерпеливый читатель. Но не следует спешить, на самом деле описанные детали очень важны, поскольку налицо их явная синхронизация с результатами исследований областной лаборатории СМЭ.
     Исследования, как мы знаем, были закончены к 5 ноября. Хотя упоминавшийся выше акт № 553/б поступил в ОУР 10 ноября, понятно, что Вершинин не ждал бы этого момента флегматично пять дней. Да и областной судмедэксперт Порфирий Устинов, осведомленный о важности расследования, не стал бы тянуть и, получив итоговые результаты, сообщил бы о них в ОУР по телефону, не дожидаясь оформления акта и его доставки из одного здания в другое. Поэтому можно не сомневаться в том, что 5 или, самое позднее, 6 ноября начальник областного угро Вершинин узнал, что улик у него в отношении Винничевского нет никаких. 7 ноября - годовщина Великой Октябрьской социалистической революции - являлся праздничным днем с военным парадом, демонстрацией трудящихся и праздничным вечерним концертом, так что руководство РКМ оказалось занято другими делами, но вот на следующее утро Евгений Валерьевич развил бурную деятельность - он организовал встречу Небельсена с Винничевским под предлогом ознакомления последнего с обвинением по статье 59, пункт 3, и избранием меры пресечения в виде продолжения содержания под стражей.
     С этим можно было не спешить, все процедурные вопросы вполне можно было решить поближе ко времени передачи обвиняемого от уголовного розыска в прокуратуру, но Вершинин, по-видимому, умышленно пошел на обострение ситуации. Расчет его был вполне разумен - если Винничевский планирует отказаться от своих признаний, то пусть сделает это сейчас, а не через полтора месяца в кабинете прокурора и не в суде. После передачи обвиняемого в прокуратуру он станет для уголовного розыска недосягаем, поэтому если у него припасены какие-то фокусы и фортели, то пусть начинает их демонстрировать сейчас, пока он остается еще во власти Вершинина. Если бы арестант закатил истерику, то присутствие ответственного работника прокуратуры оказалось бы очень кстати - пусть последний своими глазами увидит, с каким фруктом уголовному розыску приходится иметь дело. А после того, как товарищ прокурор покинет стены Управления милиции, с обвиняемым можно будет начать совсем другой разговор, по-плохому, так сказать. Если же Винничевский от сделанных признаний отказываться не станет, то пусть прокурор Небельсен услышит это своими ушами, а не прочитает в протоколе.
     В общем, старший лейтенант Вершинин решил ситуацию обострить и посмотреть на реакцию арестанта. В тот момент она оказалась нейтральной, то есть Винничевский подписался, где ему было велено, повторил под запись добровольность сделанных ранее признаний и... на том замолчал. Никакого экстравагантного фокуса не выкинул. Скандала не последовало. И то ли Винничевский в самом деле оказался дурачком, который не понимал, что его "подводят под расстрел", то ли, напротив, его пассивность явилась следствием не по годам расчетливого ума, и обвиняемый решил тянуть с отказом от признаний до последнего момента, возможно даже до суда.
     Как бы там ни было, события 8 ноября ничуть не добавили в копилку уголовного розыска улик, способных объективно доказать вовлеченность Винничевского в те преступления, в которых он сознавался прежде. Поэтому через неделю - 15 ноября - было устроено предъявление обвиняемому ножей, найденных в его вещах при обыске. Владимиру в ходе этой процедуры надлежало указать, какими именно ножами он пользовался при совершении преступлений. Из текста "Протокола предъявления" можно видеть, что (стилистика оригинала сохранена) "Винничевский Владимир совершенно точно указал, что им убийство Герды Грибановой, а также совершенные им последующие убийства и ранения детей, совершены перочинным ножом с черной костяной ручкой с двумя лезвиями и отверткой, причем при убийствах и ранениях применялось большое лезвие этого ножа, конец которого при убийстве Герды Грибановой сломился, и им, Винничевским, это лезвие было заточено за плату 50 коп. у неизвестного точильщика. Другие два ножа, изъятые при обыске, им при совершении преступлений не применялись".
     Предъявление проводилось начальником 1 отделения ОУР Ляминым в присутствии помощника областного прокурора Небельсена и начальника ОУР Вершинина. Документ отпечатан на пишущей машинке и подписан всеми присутствовавшими лицами. Это означает, что процедура была растянута во времени: сначала Винничевского доставили в кабинет, объяснили, что и каким образом будет происходить, затем показали лежавшие на отдельном столе ножи, задали необходимые уточняющие вопросы, после чего Лямин, советуясь с руководством, набросал карандашом черновик протокола, в который попали такие детали, как обращение к точильщику и плата в 50 копеек. Затем Лямин отправился в канцелярию ОУР, там продиктовал секретарю Ракитиной текст "Протокола" и с ним в руках вернулся обратно в кабинет для подписи. Если считать, что никто во время данного процессуального действия не бегал, не прыгал, а секретарь не сидела с заранее заправленным в пишущую машинку чистым листом бумаги, дожидаясь, когда ей начнут диктовать, то растянулось описанное мероприятие минут на 10 минимум, а скорее всего, даже поболее.
     Это очень интересно и очень важно. Потому что после того, как "Протокол предъявления" был напечатан и лейтенант Лямин вернулся с ним в руках, Винничевский вдруг сделал неожиданное заявление. Он посчитал нужным уточнить, что ранения жертвам наносил не тем лезвием, что побольше, а тем, что поменьше. Еще раз подчеркнем - он это сказал не во время осмотра предъявленных ножей, не во время рассказа об обломанном кончике, который ему якобы устранил некий мастер-точильщик за 50 копеек, нет! - он вдруг заявил об этом уже после того, как лейтенант Лямин принес отпечатанный текст документа. И поэтому ниже пяти машинописных абзацев появилась сделанная рукой Винничевского приписка: "Как я вспоминаю теперь, сломался конец не у большого лезвия этого ножа, а у маленького".
     И подпись...
     Что это такое? Что за несуразица перед нами? Фактически перед нами свидетельство того, как Винничевский, сделав одно признание, отказался от него через 10 или 15 минут и сделал другое. Можно не сомневаться, что при предъявлении ножей он ответил на большое количество уточняющих вопросов и, разумеется, сообщил, что резал именно большим лезвием, а не маленьким. Кроме того, у этого ножа был обломан выкидной штопор, и Винничевского наверняка спросили, не был ли он сломан в процессе нападения? Поскольку в черепе Герды Грибановой остался обломанный кончик лезвия, задавали вопрос и об устранении этого хорошо заметного дефекта - потому-то в "Протокол" попали упоминания о точильщике и плате последнему в размере 50 копеек. То есть все эти нюансы были проговорены, согласованы, внесены в текст черновика, с которым Лямин и вышел за дверь. Но... после этого товарищ Небельсен взял в руки этот перочинный ножик, стал его внимательнее рассматривать и усомнился в том, что у большого лезвия когда-либо обламывался кончик. По той простой причине, что лезвие имело нормальную длину и контур, а извлеченный из черепа Герды Грибановой фрагмент был довольно большим, миллиметров примерно 12-13, другими словами, никакой точильщик скрыть подобный дефект лезвия не смог бы.
     Товарищ Небельсен, наверное, сказал что-то вроде: "Гражданин Винничевский, что за чушь вы тут несете?!", - товарищ Вершинин тут же рыкнул на обвиняемого: "Ты врать надумал?! Ну-ка, вспоминай!" - и Винничевский сразу все "правильно" вспомнил. К тому моменту, когда лейтенант Лямин вернулся из канцелярии с отпечатанным текстом, арестант уже точно помнил, что ранения он наносил маленьким лезвием, оно же у него и сломалось. Почему мы можем быть уверены в том, что именно Небельсен, а не Вершинин, обратил внимание на явную лживость утверждений об обломанном длинном лезвии? Да потому что Вершинин имел возможность крутить этот нож в руках с 25 октября по 31 октября, то есть до отправки его в лабораторию СМЭ, а затем - с 10 по 15 ноября, то есть после получения из лаборатории СМЭ вещдоков и акта о проведенных исследованиях. Если бы начальник Отдела уголовного розыска хотел разобраться в указанном нюансе, он бы разобрался, времени у него было на это предостаточно.
     Нож с отломанным кончиком должен был явиться уликой, способной накрепко связать своего владельца с убийством Герды Грибановой. Поэтому задача отыскать такой нож являлась первоочередной для уголовного розыска. Мы помним, что один раз лейтенант Вершинин этот нож уже "находил", правда, тогда он был "кинжальчиком", а вовсе не перочинным! Между кинжалами (или кинжалоподобными орудиями) и перочинными ножами разница огромная и легко определяемая на глаз: кинжал - это колющее оружие, не имеющее режущей кромки, а у лезвия перочинного ножа имеется односторонняя заточка, вторая же кромка затуплена (если говорить совсем точно, то снята фаска). Кроме того, лезвие кинжала гораздо шире того, что имеет самое большое лезвие многолезвийного перочинного ножа, у которого оно не превышает 10-12 мм. В 1938 г. "кинжальчик" с обломанным лезвием якобы был найден в сундуке Сергея Баранова, правда, он тут же исчез, и Вершинин вместе с группой милиционеров даже два дня был занят его поиском. Теперь, как мы видим, Вершинин вторично решил сыграть в эту игру. Он всерьез взялся доказывать, будто обнаружено новое орудие убийства, правда, у него нет обломанного кончика, но это лишь потому, что некий точильщик ножей заточил поврежденный участок.
     И все было хорошо, но вмешался Небельсен со своей сверхбдительностью, и ситуацию пришлось спасать уже по ходу процедуры предъявления орудия убийства. Быстро сориентировавшись, пришлось уточнять, что ломался кончик не у длинного лезвия, а у короткого. Винничевский упрямиться не стал, признал всё, что от него требовалось, а Небельсен сделал вид, будто не понял смысла произошедшего на его глазах инцидента.
     Почему это важно для нашего повествования? Да потому, что перед нами явное свидетельство того, что не было на ноже Винничевского, которым он якобы резал жертвы, того самого дефекта, на котором настаивал уголовный розыск в лице его начальника, старшего лейтенанта милиции Вершинина. Перед нами явная - причем очень грубая! - попытка выдать за улику то, что уликой не являлось. А то, что на ноже оказалась кровь и два человеческих волоса... ну, что ж! учитывая, что с момента изъятия во время обыска до передачи в лабораторию судебно-медицинской экспертизы нож находился неизвестно где 6 суток, удивляться этому не следует. Удивительно тут, скорее, наличие всего двух волос, их ведь запросто могло оказаться и двенадцать и даже двадцать два...
     История с перочинным ножом на этом отнюдь не закончилась. Стремясь закрепить успех, начальник уголовного розыска постановил провести его техническую экспертизу, то есть доказать факт изменения геометрии лезвия. Понятно, что причинами такого рода изменений могли стать разные факторы, например, обычное стачивание ножа в процессе эксплуатации, чрезмерная заточка, ну и само-собою, откол лезвия. Возможно, кстати, что на необходимость подобной экспертизы указал помощник облпрокурора Небельсен, который посмотрел на фокусы главного свердловского пинкертона, на странное улучшение памяти Винничевского и испытал некие сомнения в правдивости того, что пытался доказать уголовный розыск.
     Как бы там ни было, 1 декабря 1939 г. в присутствии начальника Отдела уголовного розыска Вершинина был проведен экспертный осмотр перочинного ножа и того самого отколотого куска лезвия, что был извлечен из черепа Герды Грибановой. Экспертиза призвана была решить вопрос о возможности скола кончика короткого лезвия предъявленного ножа и принадлежности отколотого кусочка именно этому ножу. Для участия в экспертизе были приглашены заведующий машиностроительной секцией Дома Техники уральского Индустриального института Федор Казаринов и заведующий кабинетом технического осмотра Госавтоинспекции Управления РКМ Семен Воронин. Два инженера, вооруженные лупами, должны были рассказать старшему лейтенанту Вершинину историю представленного им ножа.
     Процитируем самое существенное из описательной части составленного ими акта (стилистика оригинала сохранена): "1. Нож имеет следующие инструменты: два ножа (малый и большой), консервный ножик, отвертка, шило, а также остатки пробочника. 2. Нож имеет очень ветхий вид, производства частной фирмы (название установить не удалось). Лезвия ножей значительно сточены. Фаска на малом ноже сохранилась, тогда как фаска на большом ноже почти совсем истерлась. Малый нож имеет более или менее нормальную длину. Большой ножик, судя по корпусу, короче своей первоначальной длины. Осмотр большого ножа через лупу (увеличение десятикратное), обнаруживает значительные следы заточки, как по обушку, так и со стороны лезвия, особенно резко следы заточки выступают у кончика. Форма большого носика ненормальна".
     Могучие советские технические специалисты, вооружившиеся 10-кратной лупой, почему-то не догадались просто измерить нож: длину лезвий, длину сделанных для них углублений, общую длину и ширину рукояти и т. п. Мы даже не говорим про фотографическую съемку с линейным масштабом (проще говоря, с положенной рядом линейкой), которую российские криминалисты широко использовали уже за сорок лет до описываемых событий - для советской милиции 1939 г. это самая настоящая космическая технология, на подобные технические чудачества у Управления Рабоче-Крестьянской милиции не было ни фотопленки, ни фотобумаги. Но взять в руки штангенциркуль и измерить нож, казалось бы, сам Бог велел! Но нет, у Казаринова и Воронина, судя по всему, имелась только лупа.
     Ладно, оставим на совести Вершинина технический примитивизм проведенной экспертизы и вчитаемся в в ее резолютивную часть (а там есть что почитать!): "Исходя из внешнего осмотра, а также из осмотра большого ножа лупой (несоответствие его по длине с корпусом, отсутствие фаски, сточка обушка у носика, большая и неоднократная заточка лезвия), можно прийти к выводу, что нож подвергался значительной механической обработке в целях придания ему острого конца и, в частности, в целях выведения излома на его конце. Осмотр внешний и под лупой малого ножа не дает оснований к выводу о предшествовавшем изломе его конца. Предъявленный кроме того дополнительно для осмотра кусочек (кончик) ножа по своей форме и внешнему виду относится к перочинному ножу. Однако данных для утверждения, что не принадлежит ли этот кусочек к предъявленному ножу, у экспертизы нет."
     Если продраться через дебри этого косноязычного и местами просто безграмотного текста, то понять можно следующее: на маленьком лезвии, которым Винничевский якобы убивал и расчленял Герду Грибанову, Риту Ханьжину, Колю Савельева и наносил чудовищные ранения Рае Рахматуллиной, Але Губиной, никаких следов отколовшегося кончика не имеется. Длинное лезвие вроде бы кажется укороченным относительно своей первоначальной длины, но откалывался ли от него кончик или нет, сказать невозможно. И глядя на кончик ножа, извлеченный из черепа Герды Грибановой, невозможно утверждать, что он откололся именно от этого ножа. Экспертиза, мало того, что даже в предположительной форме не признала, что отколотый кончик может происходить от ножа Винничевского, но вступила в прямое противоречие с результатом предъявления ножа 15 ноября, ведь тогда обвиняемый заявил, будто все ранения наносил именно коротким лезвием. Причем, можно не сомневаться, что старший лейтенант Вершинин до начала работы экспертов соответствующим образом их "накачал", рассказав о том, что убийца был взят с поличным, во всем признался, нож опознал, подтвердил, что кончик отломился именно от этого ножа, это дело верное, и сомнений в его словах быть не может и т. п., другими словами, ввел Казаринова и Воронова в курс расследования и постарался до известной степени предопределить их вывод. Но даже такая предварительная "накачка" не сподвигла специалистов написать явную чушь. И потому их аккуратное заключение "однако данных для утверждения... нет" надо понимать так, что таких данных вообще нет ни в каком виде, ни с какими оговорками.
     Как ни натягивал старший лейтенант Вершинин сову на глобус, она не натягивалась. Тут бы Евгению Валерьевичу самое время всерьез задуматься над тем, что Винничевский вообще никого не резал ножом. Так думать имелись основания, никак не связанные с отсутствием орудия убийства, то есть ножа с отколовшимся кончиком. Например, в тех эпизодах, к которым Винничевский был причастен безусловно, и где он сумел указать никому не известные места нахождения трупов - это убийства Риты Фоминой в Нижнем Тагиле и Таси Морозовой в Свердловске - ножевых ранений на телах жертв не оказалось. Другим доводом, подтверждавшим привычку Винничевского душить детей, а не резать их, являлось то обстоятельство, что при нападении на Славика Волкова, то есть в последнем эпизоде, преступник вообще не имел при себе холодного оружия - нож остался дома и был изъят в ходе обыска на следующее утро.
     Совершенно непонятно, как преступник мог наносить жертвам тяжелые ранения, сопровождавшиеся обильным кровотечением, умудряясь при этом не запачкать одежды. Объяснение, будто он предусмотрительно снимал пальто и вешал его на сучок в сторонке, нельзя назвать убедительным, оно скорее анекдотично. Наконец, имелось соображение общего, так сказать, порядка, не связанное непосредственно с Владимиром Винничевским - использование ножа и склонность душить жертву являются двумя совершенно разными моделями криминального поведения. Другими словами, преступник не душит и режет одновременно, такое бывает только в случае борьбы с равным по силе (или приблизительно равным) противником. Понятно, что малолетние дети таковыми не являлись.
     В общем, у начальника областного угро имелось немало поводов задуматься над тем, насколько же верно он понимает картину преступлений, и безрезультатная экспертиза перочинного ножика была лишь одним из многих доводов в пользу того, чтобы сместить фокус расследования с Винничевского на его окружение. К сожалению, Вершинин не захотел направить расследование в эту сторону. Явилась ли тому причиной его некомпетентность и непонимание специфики поведения сексуальных убийц, либо сработали какие-то другие соображения, вроде политической целесообразности завершить следствие в кратчайшие сроки, сказать трудно. Очевидно лишь то, что старший лейтенант Вершинин не ставил под сомнение признания Винничевского, и даже отсутствие доказательной базы не побуждало его оценить эти признания сколько-нибудь критично.
     После предъявления 15 ноября предполагаемого орудия убийств обвиняемому и опознания им в качестве такового перочинного ножа, старший лейтенант Вершинин озаботился следующим важным процессуальным действием. Начальник уголовного розыска организовал опознание Винничевского свидетелями, видевшими похитителя Лиды Сурниной в Пионерском поселке. Напомним, что следствие располагало отличными свидетелями этого преступления: Маргарита Голикова продолжительное время гналась за похитителем, державшим на руках девочку, а Антонина Шевелева разговаривала с этим человеком несколькими днями ранее и узнала его в день совершения преступления. 17 ноября было проведено опознание, правда, Шевелева в тот день по повестке не явилась.
     Опознание проводилось в присутствии помощника облпрокурора Небельсена, также присутствовала Елизавета Голикова, мать несовершеннолетней Маргариты. Девочка Винничевского не опознала, что и неудивительно, поскольку похищал Лиду Сурнину человек, похожий на южанина, смуглолицый брюнет, на роль которого бледный русоволосый астеничный Винничевский никак не подходил.
     Антонину Шевелеву, не явившуюся на опознание, пришлось разыскивать. Выяснилось, что девушка выехала к матери на станцию Баженово Белоярского района Свердловской области. Начальнику районного отдела РКМ Апполонову было приказано разыскать Антонину, обязать ее повесткой явиться в здание Управления РКМ в Свердловске в кабинет № 37 и разъяснить, что "расход по проезду будет ей оплачен". Девушка приехала в Свердловск 2 декабря, и в тот же день было устроено опознание, в ходе которого Антонина Шевелева не опознала в Винничевском похитителя Лиды Сурниной.
     В самую пору было задуматься над тем, что это преступление тот действительно не совершал, но для Вершинина подобное направление мыслей было совершенно неприемлемо. Ведь из этого следовало, что похититель и убийца Лиды Сурниной до сих пор на свободе и его еще только предстоит отыскать! Ну в самом деле, к чему лишняя возня, если Винничевский все признает и берет вину на себя?
     Если говорить начистоту, то имелись у Евгения Валерьевича и иные поводы для тягостных раздумий. 16 ноября 1939 г. в ОУР была представлена справка администрации школы № 16, согласно которой "1 мая 1939 г. средняя школа № 16 выходила на демонстрацию в составе 5, 6, 7, 8 и 9 классов полностью". Эта справка создавала Винничевскому алиби на время нападения на Раю Рахматуллину. Если школьная колонна начинала движение от дома № 11а по улице Якова Свердлова в 10 часов утра, то это означало, что в то же самое время Винничевский никак не мог оказаться во втором дворе сада у Дворца пионеров, в 700 метрах от школы. И соответственно, он не мог совершить нападение на Раю.
     Сейчас, спустя более 70 лет, можно много спорить о том, насколько строгим был в то время учет участников демонстраций, найдутся те, кто станет утверждать, будто прогулка в праздничной колонне являлась сугубо волеизъявлением простых советских людей; найдутся и те, кто заявит, что любая демонстрация и митинг были мероприятиями абсолютно бюрократизированными и не допускавшими ни малейшего своеволия рядового участника. Отчасти будут правы и те, и другие. Только следует иметь в виду, что колонны советских демонстрантов строились по территориальному признаку, то есть каждый городской район выводил на центральную площадь города свою колонну, но внутри районной колонны шли "коробки" производственных, учебных и общественных организаций, расположенных на территории района. Посторонний человек не мог "пристроиться" к той организации, в которой он не работал, за порядком следили специально назначаемые для этого люди, как правило, из руководящего состава организации. Они знали своих работников, учащихся и служащих в лицо и выполняли двоякую роль - отсекали посторонних и следили, чтобы не разбегались "свои". Способ контроля был прост и эффективен - после прохождения праздничной колонны перед трибунами следовала повторная проверка списочного состава. Кроме того, надлежало сдать те транспаранты и портреты, что участники держали в руках на всем протяжении движения колонны. Их, кстати, раздавали не произвольным образом, а особо отличившимся "правофланговым", "передовикам" и "застрельщикам соцсоревнования", и право нести портрет какого-нибудь Кабакова или Кагановича считалось серьезным поощрением. Во время торжественного шествия нельзя было переходить из одной "коробки" в другую, а уж попытка сбежать грозила самыми серьезными неприятностями, поскольку позволяла поставить вопрос о политической благонадежности беглеца. И неважно, что беглецу могло быть всего 14 или 15 лет, в то время малолетство не служило оправданием политической ошибки.
     Поэтому интуитивно автор склонен доверять справке, представленной 16 школой. Никто не покрывал Винничевского, никто из учителей не ошибался, пересчитывая учеников перед и после первомайской демонстрацией, никому из школьной администрации и в голову не приходило обманывать уголовный розыск, в те годы подобный обман был чреват самыми тяжкими последствиями...
     Винничевский действительно стоял в одной из шеренг учащихся седьмых классов и, возможно, даже нес выкрашенное красной краской древко транспаранта с каким-нибудь лозунгом типа "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!". А это означало, что в сад Уралпрофсовета со стороны улицы Шевченко проник кто-то другой.
     Трудно отделаться от ощущения, что порой Винничевский попросту издевался над уголовным розыском. Во время одного из ноябрьских допросов - в следующей главе мы скажем об этих допросах подробнее - обвиняемый рассказал, как поступил с вещами, взятыми у убитого 12 сентября Вовы Петрова. Напомним, что шарф и чулочки мальчика не были найдены... Винничевский заявил, что чулочки отдал детворе, встреченной на обратном пути от места совершения убийства, а шарф подарил дяде, брату отца, Василию Ивановичу Винничевскому, гостившему у них около месяца. Разумеется, такую зацепку уголовный розыск пропустить не мог, и старший лейтенант Вершинин срочно отбил в Омск, где проживал Василий Винничевский, спецсообщение, в котором просил отыскать дядю, допросить его о происхождении шарфа, а сам шарф изъять. Вот тут, казалось бы, и появится "железная" улика, накрепко связывающая Владимира Винничевского с одним из эпизодов. Но... розыск коллег-омичей принес обескураживающий результат. Уголовный розыск установил, что в начале ноября 1939 г. Василий Винничевский выехал из города в неизвестном направлении. Его разыскивали, но так и не нашли, его судьба по материалам расследования не прослеживается. Вместе с ним канула в безвестность и ценная улика. Если она, разумеется, вообще существовала.
     Последняя оговорка вовсе не случайна. Дело в том, что Елизавета Винничевская впоследствии утверждала, что ей ничего неизвестно о дарении шарфа... Интересен и не до конца понятен другой момент: вернувшегося после убийства сына обыскал отец и шарфа не нашел. Зачем отец обыскивал сына - неясно, Владимир Винничевский во время допроса обмолвился об этом мимоходом и не сделал разъяснений на этот счет. Кроме того, не совсем понятно, как можно спрятать шарф под пиджаком так, чтобы его не заметили (конечно, имеет значение, каким этот шарф был, если тонкое шелковое кашне, то спрятать можно, но вряд ли маленький мальчик из бедной семьи мог носить такую вещицу).
     В общем, и с этой уликой ничего у Вершинина и его подчиненных не получилось. На языке так и вертятся слова из известной песенки: "Что они ни делают - не идут дела!"
     Внимательный читатель наверняка помнит, что уголовного розыск располагал весьма важной уликой, оставленной преступником на теле Вовы Петрова, похищенного и убитого 12 сентября 1939 г. Речь идет о довольно четком отпечатке ноги, оставленном на пояснице и части спины трупа. Отпечаток этот был измерен, и хотя нам ничего не известно о рисунке подошвы, все же интересно было бы узнать о том, насколько размеры отпечатка соответствовали размерам обуви Винничевского? Все-таки три пары его обуви были изъяты во время обыска по месту жительства, а четвертая находилась на ногах обвиняемого во время задержания, так что, казалось бы, материал для сравнения имелся.
     Однако никто из сотрудников уголовного розыска подобной чепухой не озаботился. Точнее, в следственных материалах нет документов, подтверждающих проведение такого рода сравнения. И это невнимание к деталям можно объяснить двояко: либо старший лейтенант Вершинин и его подчиненные действительно позабыли об имеющихся в их распоряжении данных об отпечатке обуви убийцы, либо ничего они не забывали и упомянутое сравнение произвели, только результат его оказался до такой степени не отвечающим задачам следствия, что о нем поспешили забыть. Второе предположение кажется более достоверным. В условиях полнейшего отсутствия всяческих улик, изобличающих Винничевского, Вершинин не мог пренебречь возможностью хоть как-то подтвердить обвинение, пусть даже таким далеко не корректным способом. Выше мы видели, что уголовный розыск припомнил даже о куске ткани с каймой по краю, который оказался косынкой Славика Волкова, что было зафиксировано в ходе специально проведенной процедуры его предъявления матери мальчика. Это мало что добавляло обвинению, но в условиях полнейшего отсутствия улик следствие не стало пренебрегать даже такой мелочью.
     Поэтому вряд ли обувь Винничевского действительно была забыта, ее наверняка тщательно осмотрели и замерили отпечатки подошв. Но они даже отдаленно не соответствовали размеру того следа, что остался на коже трупа, в противном случае мы бы обязательно увидели в материалах расследования очередной косноязычный "акт" или "протокол", в котором эксперты с 10-кратной лупой городили бы огород из маловразумительных оговорок и допущений. Но размер обуви Винничевского даже близко не подходил тому, что носил настоящий убийца. Кстати, как отмечалось в своем месте, размер обуви преступника оказался очень маленьким - тридцать пятым! - что соответствовало очень невысокому подростку или мужчине. Винничевский был явно выше, хотя (и это тоже очень странно!) в следственных материалах нет точных данных о его росте, весе и размере обуви.

     Говоря о сравнении отпечатков обуви Винничевского и убийцы Вовы Петрова, нельзя не отметить еще один значимый момент. Даже если бы их размеры идеально совпали, это еще отнюдь не доказывало причастность обвиняемого к убийству. Для того, чтобы говорить об идентичности обуви, необходимо было выявить индивидуальные особенности, присущие конкретной паре в силу специфики технологии производства и повреждений, полученных в процессе ношения. Для этого следовало сделать плановый снимок отпечатка, то есть строго перпендикулярно поверхности съемки с приложением линейки.
     Правила криминалистической фотосъемки мест преступлений и улик оформились еще в начале 20 века, и в школах начсостава милиции об этом рассказывали и даже проводили соответствующие практические занятия уже в 1920-х гг. Разумеется, сотрудники свердловского уголовного розыска все эти нюансы знали. Поэтому нельзя исключать того, что на самом деле необходимый фотоснимок (или фотоснимки) после обнаружения тела Вовы Петрова был все же сделан. Но в следственных материалах такой фотокарточки нет. Если она проводилась, но фотоснимок в последующем был изъят, то объяснить это можно только тем, что запечатленный отпечаток подошвы совершенно не соответствовал обуви Винничевского. И дабы это обстоятельство не вызывало лишних вопросов и не наводило на вполне очевидные выводы о непричастности Винничевского к этому преступлению, опасную фотографию (или фотографии) из дела попросту удалили.
     И о самом отпечатке как бы позабыли...
     Для того, чтобы узнать о его существовании, следовало внимательно прочитать все дело - а это тысяча листов! Хотя следственные материалы приходят в суд, судьи ввиду чрезвычайной загруженности обычно их не читают, ограничиваясь обвинительным заключением. Поэтому об отпечатке обуви на трупе Вовы Петрова и его несоответствии обуви Владимира Винничевского никто ничего не мог и не должен был узнать.
     Помимо эпизода, связанного с похищением Лиды Сурниной, следствию было известно о свидетелях похищения Вали Камаевой, произошедшего 22 августа 1939 г. Уголовный розыск провел необходимые опознания. Анна Аксенова во время официальной процедуры предъявления, проведенной 21 ноября, опознала в Винничевском человека, уводившего Валю Камаеву от дома на улице Февральской революции, в котором девочка проживала. Через пять дней - 26 ноября - Винничевского опознал и Борис Горский, который, как и Аксенова, знал убитую девочку и видел ее уходящей вместе с неизвестным подростком. Этими опознаниями доказательная база по делу фактически исчерпывалась.
     Если бы Владимир Винничевский не принялся на самом первом допросе сознаваться в многочисленных преступлениях, максимум, что ему смогли бы вменить доблестные уральские пинкертоны - это похищение и попытка убийства Славика Волкова, во время которого Винничевский был задержан, и похищение и убийство Вали Камаевой. Всего два эпизода! Все остальное, выражаясь метафорически, оказалось бы вынесено за скобки.
     Среди многих загадок истории Винничевского, пожалуй, одна из центральных - тайна его признаний. Что толкало его признаваться в тех преступлениях, виновность в которых никто бы не смог доказать? Более того, что побуждало Винничевского сознаваться даже в тех эпизодах, о которых правоохранительным органам вообще ничего не было известно? Очевидная причина, как кажется, кроется в психологическом давлении Вершинина и малодушии Винничевского. Наверное, такое объяснение отчасти правильно - начальник областного уголовного розыска действительно "давил" на обвиняемого и Винничевский действительно оказался отнюдь не самым мужественным узником милицейских застенков. Но 2 ноября 1939 г. Володя запел в своей камере разбитные песенки, а это означает, что к тому моменту он вполне оправился от первоначального шока и почувствовал себя психологически комфортно. Комфорт, конечно, был весьма относительным, но очевидно, что никакой паники и ужаса перед будущим он к этому времени уже не испытывал.
     Нет, объяснение странному на первый взгляд поведению Винничевского, по мнению автора, никак не связано с запугиванием и лежит совсем в иной плоскости. Теперь, когда общая хронология преступлений и их расследования изложена с достаточной подробностью, мы можем постараться самостоятельно разобраться в подлинных тайнах Владимира Винничевского. Тех самых тайнах, которые он так удачно маскировал своими признаниями.