Факты, вскрытые по делу Дютру, ужасны сами по себе, но влияние, которое оказало раскрытие этого преступления на общественность, оказалось намного более сильным, чем можно было ожидать, поскольку гротескными были обстоятельства, сопутствующие преступлению. Всякое событие, о котором рассказывают средства массовой информации, неотделимо от людей, которые принимают в нем участие. Дютру стал воплощением зла, чем-то вроде дудочника из Гаммельна или ведьмы из сказки «Гензель и Гретхен», — монстром, который возбуждает в человеке непреодолимое чувство отвращения и страха. В траурных речах родственников, в журнальных статьях жертвы были объявлены мученицами, ангелами, которые принесли себя в жертву за чужие грехи. Коннеротт и Бурле рисуются странствующими рыцарями, обнажающими меч против дракона, либо в образе тех книжных детективов, что находят злодея, где бы он ни прятался. Книжка, посвященная Конеллоту, так и называлась: «Рыцарь на белом коне». Воспоминания о юных годах следователя — прямо-таки рассказ о Золушке, которая долго страдает, пока не встречается с принцем. Нигуль — злой паук, который прячется в глубине своей паутины, и именно пауком назвал его Поль Маршаль во время заупокойной мессы по его дочери. Все участники драмы вписываются в стандарты популярных мифов, отвечают клише, понятным всем людям на планете, будь то в Европе, Азии или Латинской Америке.
     Именно поэтому Шарлеруа заполнился вдруг представителями телевизионных компаний из самых разных стран, именно поэтому журнал «Нью Йорк Тайме» посвятил драме в Шарлеруа восьмистраничный репортаж. Страшная трагедия, потрясшая Бельгию, как бы взывала к Страшному Суду, к высшей королевской инстанции, к неподкупному божеству — опоре униженных и оскорбленных, как этого требуют законы жанра. Что же предпринял король, когда его владение стало напоминать королевство кривых зеркал ?
     В день, когда был арестован Дютру, и еще несколько недель после этого король Бельгии Альберт II находился с супругой в отпуске на юге Франции. Как тут было не вспомнить его брата, любимого всеми короля Бодуэна, который умер в 1993 году. После того как в подвале Дютру были найдены тела Летиции и Сабины, священники стали утверждать, что Господь услыхал их молитвы и что именно Бодуэн, неподкупный и справедливый, с неба руководил добрыми следователями. Бездетный Бодуэн слыл аскетом и другом детей и казался многим воплощением средневекового святого. К его усыпальнице в придворной церкви Брюсселя Нотр-Дам Ван Лекен каждый день приходили сотни почитателей. Ватикан готовился к возведению Бодуэна в ранг великомученика, и поэтому указание на Божественный промысел оказалось как нельзя более кстати. А разве можно считать случайным, что тела девочек были найдены именно на Успение? Ведь благочестивый король Бодуэн всегда уделял особое внимание культу Богоматери (Успение у католиков — день Вознесения на небо Девы Ма- рии).
     Последнее обстоятельство чрезвычайно важно для понимания той атмосферы, которая воцарилась в стране в связи с описанным делом. Рожденный в 1930 году Бодуэн в последние годы особенно ревностно занимался богоугодными делами, поговаривали даже о его связях с орденом «Опус Деи» («Дело Божье»). Вспомнили такой случай: 3 апреля 1990 года Бодуэн как высшее лицо в государстве должен был подписать указ, разрешающий производство абортов, но как добрый католик он не мог сделать это. Бодуэн на один день сложил с себя полномочия главы государства, что дало правительству формальную возможность ввести указ в действие вопреки желанию главы государства. Бодуэн вел чрезвычайно аскетический и правильный образ жизни, но его брак с такой же ревностной католичкой родом из Испании не дал потомства. Тем более печальным было для него сознавать, что Бельгия управлялась в 60—70-х годах бессовестными, коррумпированными политиками, которые систематически подрывали мощь государства, вели линию на его раздел и были озабочены лишь созданием все новых доходных мест для себя.
     Бодуэн правил страной больше сорока лет, и бельгийцы вспоминали, что гибель девочек стала для них таким же потрясением, как перед этим смерть короля. Именно поэтому домовладельцы украсили свои фасады бельгийскими (а не валлонскими или фламандскими флагами), именно поэтому к антеннам автомашин были привязаны черно-красно-желтые вымпелы. Под впечатлением от гибели девочек валлоны и фламандцы снова сплотились и почувствовали себя бельгийцами. Если после смерти Бодуэна лобовые стекла машин украсились его портретом с подписью «Я — бельгиец», то теперь то же место заняли фотографии ан, Эфье, Жюли и Мелиссы. В центре оказалась и королевская семья — чуть ли не единственное связующее звено, оставшееся между Фландрией и Валлонией. Хотя в момент кризиса монарх оставался за границей, в стране находился его брат, хотя бы и в усыпальнице. Когда загоревший король Альберт вернулся в конце августа домой, он застал совсем другую страну, не ту сонную Бельгию, которую он покидал несколько недель назад. Бельгийцы кляли его на все лады, его длительный отпуск посчитали проявлением равнодушия и бессердечия. Лишь некоторое время спустя двор вымучил заявление, в котором говорилось, что король постоянно советовался с премьер-министром по поводу этого дела, и оба де сознательно держались в стороне, чтобы не оказывать влияния на работу следственных органов. Но бельгийцам трудно втереть очки, да и пресса продолжала свои нападки, обвиняя короля в черствости. Припомнили и то, что на петиции отчаявшихся родителей королевский дворец присылал обтекаемые стандартные ответы. На похоронах Жюли и Мелиссы не было ни одного представителя двора, потому что родители не зарезервировали специальных мест для официальных лиц. Флигель-адъютант должен был бы искать себе место на задних скамьях, что было абсолютно неприемлемым для него. Да и вообще надо признать, что, если бы в эти дни королевская чета появилась на публи- ке, ее бы освистали.
     Не исключено, что волнения осени 1996 года застали короля, как и политиков, врасплох. Но Альберта нельзя упрекнуть в том, что он сидел сложа руки, когда понял весь размах народного протеста. Уже в первых своих заявлениях после возвращения Альберт не просто выразил соболезнование, он потребовал тщательного расследования обстоятельств, анализа работы органов юстиции и создал комитет, который занимается не только борьбой с детской порнографией, но и рассматривает случаи инцеста. В Брюссельском дворце Альберт дал несколько аудиенций родителям пропавших и замученных детей, а потом королевская чета провела круглый стол с ними и активно заинтересовалась работой полицейского центра по пропавшим детям, несколько раз посетив его. Джино Руссо, отец Мелиссы, рассказывал, что король просил обращаться к нему лично, если Руссо заметит, что расследованию кто-то мешает.
     Когда затем выявились новые непонятные упущения в работе следователей, король дважды выступил по телевидению и по радио, заклеймив бессердечное отношение к родителям, т.е. тем самым признав справедливой критику в адрес органов юстиции. Король пообещал следить за работой министерства и сделать выводы из печальных уроков прошлого: «Мы оказались не в состоянии обеспечить безопасность наших детей, а это одна из основных обязанностей государства». Немедленно отозвались знатоки права, которые стали упрекать монарха в том, что его высказывание противоречит конституции, не дело короля выступать с политическими инициативами — контроль и реформы аппарата юстиции относятся целиком к компетенции правительства. Главный эксперт по вопросам права предупредил короля, что тот превышает свои полномочия, — ведь если ему не удастся осуществить обещанных реформ, имиджу государственной власти будет нанесен тягчайший удар. Король ответил, что он — защитник всех униженных и оскорбленных, что вызвало новую волну критики. «Что это за государство, — вопрошал один юрист, — в котором все его граждане считают каждого политика преступником и доверяют только королю, у которого практически нет никакой власти? Мы рискуем оказаться в сказочном мире, где только король может победить силы тьмы" В эти же дни шквал критики обрушился на шведскую королеву Сильвию, которая на проходившем в Стокгольме открытии конференции ООН, посвященной преступлениям в отношении детей, высказала недовольство либеральным законодательством Швеции, разрешающим детскую порнографию. Шведские средства массовой информации высказались в том духе, что ответственным за это является законодательный орган страны, т.е. парламент, и как бы члены королевской семьи лично ни возмущались нарушением моральных и этических норм, не королевское это дело вмешиваться в государственные дела.
     Надо отметить, что когда в этом же духе высказывался бельгийский король, то, в отличие от Швеции, кризис государственного аппарата был налицо, и ни один из политиков не отважился открыто упрекнуть монарха в превышении полномочий. Внезапно король снова стал высшим нравственным судьей в государстве, и он вполне справлялся с этой ролью, выступая к тому же всюду вместе с супругой королевой Паолой ; королевская чета предстала перед публикой не только в качестве образцовой семейной пары, но и родителей, озабоченных страданиями детей. «Страшное дело Дютру, — объявил король, —должно стать толчком к моральному обновлению нашего общества, коренному изменению нашего менталитета».
     Здесь уже было неуместно вспоминать, что Альберт и Паола отнюдь не были образцовыми супругами и родителями. Они давно уже жили раздельно, больше всего в этом виноват был Альберт, любитель мощных мотоциклов и роскошной жизни, замеченный к тому же в связях на стороне. Рассказывают, что наследник трона кронпринц Филипп очень страдал от этого. Альберт и Паола вновь начали налаживать семейную жизнь только после смерти Бодуэна. Пока тот был жив, ветреный ловелас Альберт занимался лоббированием интересов бельгийской промышленности ; именно благодаря его посредничеству бельгийская строительная компания получила заказ на сотни миллионов марок на строительство больниц в Саудовской Аравии. Когда этот консорциум в 1979 году обанкротился, на свет Божий всплыли методы, с помощью которых заключалась сделка, довольно, впрочем, банальные: профессионально организованные вечеринки с проститутками, дикие кутежи с саудовскими партнерами, многомиллионные взятки. Как всегда, было начато следствие, как всегда, без каких-либо конкретных результатов. Вся эта афера была одной из многих подобных акций в истории Бельгии, которые приводили в итоге к обогащению кучки привилегированных лиц. В свое время премьер-министр вынужден был взять принца Альберта под защиту, а тот после блистательного провала первого бельгийского консорциума начал хлопотать об интересах другого, хотя министр иностранных дел категорически запретил ему проявлять инициативу...
     Дело Дютру заставило бельгийцев забыть сомнительные делишки короля Альберта, — он оказался единственным представителем власти, который явил народу подлинные человеческие чувства, не ограничиваясь дежурной фразеологией. Возможно, говоря о «моральном обновлении», король имел в виду прежде всего себя. Конечно, его поведение после приезда на родину было прежде всего естественной реакцией на произошедшее, но и при дворе быстро поняли, что если король не поднимет свой голос в защиту слабых, не возглавит реформаторов, то, возможно, скоро перестанет существовать и сама монархия. Кризис, связанный с делом Дютру, показал, насколько шатким является государственное образование, называемое Бельгией ; оно лишь каким-то чудом удержалось на ногах в течение последних полутора сотен лет, отмеченных беспрерывной чередой кризисов и катастроф. Альберт II понял, что пора более ответственно отнестись к короне, которая венчает его голову, и перестать надеяться на чудо. Дело Дютру могло стать той каплей, которая переполнит чашу терпения народа. Стоило задуматься над тем, что королевская власть чуть ли не единственная сила, которая может удержать от развала Бельгию. С самого начала государство Бельгия было искусственным образованием, единство которого поддерживалось лишь изобретательностью его создателей.
     Как тут не вспомнить, что Бельгию породила опера. 25 августа 1830 года в Брюсселе давали оперу французского композитора Даниэля Франсуа Эспри Обера «Немая из Портичи». Сюжет оперы построен на историческом событии — восстании неаполитанцев в XVI веке. Опера оказалась искрой, которая породила пламя во многих романтических душах. Пожар восстания, низвергнувшего в конце концов короля Нидерландов Виллема I, охватил все пространство между Северным морем, Маасом и Арденнами, эти места прежде называли «испанскими Нидерландами», а потом стали именовать Бельгией. Вскоре эта страна получила свою конституцию и своего монарха. Заметим, что в тех границах, которые теперь занимает Бельгия, никакого отдельного государства раньше не существовало. Даже само название было взято из записок Юлия Цезаря, который в высшей степени невнятно писал о некоей географической области на северо-западе Европы.
     Возникшая в 1830 году государственная общность долгое время оставалась очень непрочной. Король Нидерландов, который после Венского конгресса 1815 года стал править и Бельгией, хотел «голландизировать» страну и уберечь ее от влияния французов. Это сводилось, в частности, к поддержке фламандского языка как официального языка судопроизводства и власти. Однако уже к 1830 году планы короля претерпели крах. Историки укажут на разницу в конфессиональной принадлежности Бельгии и Нидерландов, которая отразилась и на менталитете соответствующих народов. Север страны по пре- имуществу кальвинистский, в то время как юг католический, хотя надо сразу отметить, что граница между странами не совпадает с линией, разделяющей сферы влияния этих двух религий. В Брабанте и голландском Лимбурге вокруг Маастрихта население придерживается по преимуществу католического вероисповедания, хотя эти районы остались за Голландией. И в наши дни гра- ница между двумя государствами выглядит как очень произвольно отмеченный рубеж.
     Карл Маркс, который жил с 1845 по 1848 год в Брюсселе с личного дозволения первого бельгийского короля Леопольда I и здесь написал свою «Немецкую идеологию», писал, что при образовании Бельгии не принимались во внимание различия языка или религии. Просто Нидерланды в промышленном отношении развивались быстрее севера, и молодой класс промышленников создал себе, по французскому подобию, собственное государство. Бельгия — продукт голого прагматизма — стала впоследствии образцовым дитя современного капитализма.
     Нувориши и либеральные политики, мышление которых определила империя Наполеона и те возможности экспансии, которые она создала, быстро осознали, что государственный союз Нидерландов не дает им развернуться с необходимым размахом. В Амстердаме привыкли жить на дивиденды, которые приносили индонезийские колонии, продавать товары на рынках, которые были известны уже сотни лет, и осуществлять внешнюю политику, играя на противоречиях между гигантами — Пруссией и Францией. Порт Антверпена вынужден был вести жесткую конкурентную борьбу с признанными мировыми лидерами — портами Амстердама и Роттердама. Области Бельгии, располагавшиеся к югу от больших рек, не имели оживленных контактов с северной метрополией и, напротив, видели большие возможности в торговле с Францией. Промышленность, ориентированная только на сбыт в Роттердаме и Гронингене, не могла особенно процветать; для тамошнего капитала были куда более привлекательными Париж и вся Великая нация до самого Средиземного моря. Молодая индустриальная элита Брюсселя, Льежа и Антверпена поначалу вообще собиралась присоединить ставшую независимой область к процветающей Франции, где обогатившиеся на военных поставках времен наполеоновских войн нувориши полностью скинули обветшалое бурбонское платье и передали скипетр королю-буржуа Луи Филиппу. С 1830 года во Франции начинается большая и интересная игра под лозунгом «Обогащайтесь!», и в ней с нескрываемой охотой принимали участие промышленники из Льежа и Шарлеруа. А Антверпен был той самой гаванью, которой Франции так не хватало на севере. Но против присоединения к Франции резко протестовала Великобритания, она никак не хотела терять плоды своей победы над Бонапартом. Англичане не пустили на бельгийский трон никого из родственников Наполеона. Европейским державам наилучшим решением представлялось самостоятельное бельгийское государство со своим монархом. Таким образом, молодое государство возникло из-за противоречий между великими державами, а это всегда чревато конфликтами.
     Финансисты и промышленники, купцы и акционеры рудников бросились на поиски монарха, который должен был наконец-то придать легитимность возникшему государству. Его наконец нашли в лице Леопольда фон Саксен—Кобург—Гота. Леопольд был родственником английского правящего дома, жил в принадлежавших ему многочисленных владениях в Англии и долго размышлял, стоит ли ему примерять предложенную корону. В глазах великих держав он был идеальным кандидатом: абсолютно лоялен по отношению к Великобритании, родом из Германии, не представлял никакой угрозы Нидерландам и никак не мог помешать бельгийским капиталистам, которые, собственно говоря, и были основателями нового государства, вести оживленную торговлю с французами. Однако страна, которой он взялся править, была полна противоречий. Местная элита тяготела к Франции, но больше половины людей говорили по-голландски, и франкофилы из высшего общества позволяли себе издеваться над крестьянскими замашками простонародья.
     Крупнейший город Антверпен становился главным морским портом, обслуживающим промышленные районы Рура и Рейна. Англия продолжала играть роль заботливого опекуна и даже пожаловала нарождающейся нации кусочек своей колониальной империи в Африке. В то же время все те проблемы, которые с такой очевидностью выявились в свете дела Дютру, существовали изначально. В культурном отношении страна оказалась расщепленной на Фландрию и Валлонию, но еще глубже была пропасть между маленькой группой богатых буржуа и многочисленным бедным крестьянством. Фламандские крестьяне пополнили ряды шахтеров и сталелитейщиков в Шарлеруа и Льеже, но их не допускали к управлению государством и источникам доходов, напротив, новая административная элита в Брюсселе воспринималась во всех уголках страны как продолжательница многовекового господства чужаков над коренным населением. Верхушка безудержно обогащалась, низы пребывали в нищете. Поэтому самоидентификация бельгийцев, как и границы их страны, была намного более искусственной и вымученной, чем это имело место в других молодых нациях индустриального века, таких, как Италия, Германия или Венгрия.
     В первые годы своего существования Бельгия пребывает в крайней зависимости от других стран, без их помощи она бессильна. В августе 1831 года к Брюсселю подступило войско голландцев, которые никак не хотели примириться с потерей богатой провинции. Только благодаря вмешательству французской армии это нападение было отбито, и с той поры молодая нация еще сильнее была привязана к французской «королевской» республике. Официальным административным языком становится французский, валюта стала называться, да и по сей день называется, франком и поддерживаться парижским банковским домом Ротшильдов. Король Леопольд женился на дочери французского короля и отменил все таможенные сборы как на ввоз, так и на вывоз товаров. Создание в XIX веке Бельгии искусственной зоны свободной торговли, далекой от всяких исторических традиций, сильно напоминает будущее Европы, как оно представляется в свете Маастрихских соглашений : капитал получает неограниченный рынок и может не оглядываться ни на какие исторические или национальные традиции. Аристократия ударяется во все тяжкие и занимается спекуляцией, пролетариат перемещают по всей карте, туда, где это нужно капиталу, совершенно не считаясь с его языком и привычками. В Бельгии после 1830-го года был введен закон о выборах по имущественному цензу, который обеспечил имущим комфортабельное большинство в парламенте.
     Идея капиталистической экспансии преодоления всех и всяческих границ была повитухой и бельгийского государства. Наполеон III, не желавший признавать искусственной границы на севере, попытался в 1866 году оформить юридически присоединение Бельгии к французской империи, но этому воспрепятствовали Пруссия и Великобритания. Впрочем, французское государство и раньше не играло решающей роли в становлении Бельгии, хотя беспрепятственный доступ на гигантский рынок юного соседа повлек за собой беспримерный промышленный бум в этой маленькой стране. Каждый мог торговать чем и где хотел, каждый мог селиться где угодно, лишь бы привез с собой новую паровую машину. Строились каналы и железные дороги, в результате чего Валлония обрела самую густую транспортную сеть в Европе. Все здешние дороги вели прежде всего в Париж. Именно Валлония поставляла сталь, из которой потом отливались ажурные балконы на строящемся бульваре Осман, Бельгия давала уголь для доменных печей на континенте, на водах в Арденнах отдыхал парижский полусвет. История семейства Кокериль, которое перебралось в Валлонию из Ланкашира и основало в Вервье близ Льежа суконную мануфактуру с самыми современными ткацкими станками, — яркий пример того, как создается промышленная империя. Еще и в наши дни сталелитейные заводы Льежа носят имя Кокериль. Например, Джино Руссо, отец Мелиссы, работал в концерне Кокериль-Самбр. Основатель династии во времена Наполеона поставлял французской армии мундиры. Вервье постепенно превратился в крупнейший центр суконного производства, в котором заняты десятки тысяч рабочих. Следующее поколение Кокерилей обратило внимание на шахты и производство стали. Металл, добытый в Арденнах, с помощью угля из Шарлеруа и Льежа превращался в отличную сталь. После 1830 года промышленные бароны могли уже не считаться с придурковатым голландским королем. Уже в 1822 году основывается инвестиционный банк «Сосьете Женераль», в котором после 1830 года место в правлении и часть акций были предоставлены и королевской семье. «Сосьете Женераль» и по сей день контролирует большую часть бельгийской промышленности. Этот «Совет старейшин» в Брюсселе гораздо влиятельнее, чем любые органы государственной власти. Собственно говоря, именно поэтому бельгийцы с таким пренебрежением относятся к последним и полагаются больше на неформальные связи, на экономическое влияние.
     Влиятельный фламандский публицист, доверенное лицо многих министров Маню Раис издал в 1996 году свою книгу «За кулисами», описав там нравы, царящие в бельгийских коридорах власти. Он начал повествование с рассказа о тех финансистах, которые стоят за «Сосьете Женераль», затем следовали политические партии, и лишь потом, с большим отрывом, представители церкви и профсоюзов. Лишь в самом конце списка нашлось место для правительства и парламента. Начиная с 1988 года «Сосьете Женераль» снова контролируется из Парижа. Да и вообще более половины бельгийской продукции вывозится за границу, что является ярким отражением интернационализации европейского капитализма, который задолго до создания единой Европы презрел все границы. И по настоящий день для бельгийца гораздо важнее чувствовать свою принадлежность к какому-либо концерну, чем к собственному государству ; свою национальную принадлежность бельгийцы воспринимают как большую условность.
     Историю грюндерства в Бельгии можно проследить на примере заброшенной ныне шахты «Гран Корню», что между Монсом и Шарлеруа. Примерно в этих местах были закопаны тела Жюли и Мелиссы. Безработица в этой унылой местности приближается к сорока процентам, но никому нет дела до этого. Ничего удивительного, что Дютру именно здесь прятал и краденые машины и похищенных девочек, ведь здесь всем на все наплевать, крупная промышленность прошлась по этой местности своими гигантскими грязными сапогами и оставила несмываемые зловонные следы. Именно здесь началась история Бельгии, именно отсюда вывозились товары, заложившие основу благополучия бельгийского государства, и именно тут разыгралась трагедия, отметившая самую низкую точку его падения. Когда-то «Гран Корню» представляла собой гигантскую овальную площадку, на которой теснились мастерские и склады. Теперь это индустриальная пустыня. Ни один шахтер не спускается в шахту, ни один механик не ремонтирует машины.
     Этот промышленный поселок основал выходец из Франции Анри де Жорж. История основания «Гран Корню» достойна пера Эмиля Золя. Де Жорж тоже начал с поставок для наполеоновской армии. Потом он стал разрабатывать угольные копи. Он был безраздельным властителем на своей шахте. Местом его обитания была роскошная вилла, окруженная парком. За парком начинались ряды домиков для рабочих, выстроенных как по линейке. Домики существуют и по сей день, только вот работы больше нет. Пока был жив Де Жорж, он заботился обо всем: вкладывал в шахту средства, платил в государственную казну за право добывать из-под земли уголь, для снабжения шахтеров основал собственную компанию, которая предлагала в счет зарплаты продукты и мебель. Де Жорж заботился о том, чтобы шахтеры могли разводить голубей и музицировать, для чего существовали различные музыкальные кружки. А вот церкви в поселке не было — Де Жорж был вольнодумцем, приверженцем идеалов французской революции. Когда было основано бельгийское государство, Де Жорж стал либеральным сенатором, а свои старые связи использовал для налаживания торговли углем с Францией. Старый машинный зал «Гран Корню» с его гигантскими колоннами, апсидами и лестницами напоминает руины средневекового собора. Так и было задумано архитектором, который считал, что индустрия — это новая религия Бельгии. После основания Бельгии художники, поэты, но в первую очередь историки, получили задание каким-то образом обосновать возникновение этого искусственного образования. Бельгия придумала для себя генеалогию и ведет свою историю от вождя галлов Амбиорикса, которого Юлий Цезарь упоминает в «Записках о галльской войне». Во фламандском городке Тонгерен, самом древнем городе Бельгии, фигура Амбиорикса украшает рыночную площадь. Приплели сюда и Меровингов с Каролингами, благо их легендарное царство располагалось где-то между Иль де Франс, Рейнской областью и Лотарингией, то есть именно там, где ныне находится Бельгия. Следов правления Меровингов и Каролингов осталось так немного, что предания о них можно трактовать как хочешь. Ну а Карл Великий, родившийся в Херстале близ Льежа, не мог не стать стопроцентным бельгийцем.
     Знаменитый историк Анри Пиренн, умерший в 1935 году, отчаянно пытался найти какие-нибудь остатки, свидетельствующие о богатом прошлом Бельгии, в местах, основательно проутюженных танками и автомобилями во времена Первой мировой войны. Он хотел найти эти следы по крайней мере в культуре, и его бургундская Бельгия — экзотическая смесь германской и романской культур — объявлена предтечей всей европейской культуры и даже европейской государственности. Теории Пиренна хороши тем, что их трудно опровергнуть, но их оказалось явно недостаточно, чтобы заставить фламандцев и валлонов отставить в сторону свои разногласия и радоваться тому, что они бельгийцы.
     Государство Бельгия возникло путем объединения очень непохожих друг на друга территорий, единство этого конгломерата поддерживалось только общностью интересов производителей и торговцев. Как раз посреди страны проходила историческая граница средневековой Европы, граница между Священной Римской империей и территорией, принадлежащей французской короне, но это не означает, что валлонские области относились к Франции, а фламандские — к империи, на самом деле все выглядело намного более запутанно, как это бывает всякий раз, когда речь идет о Бельгии. Как раз Фландрия — родина голландского языка — тянулась к французам, а княжество Льеж, которое еще со времен Древнего Рима было включено в сферу влияния романской культуры, считалось составной частью Германской империи. Когда в Аахене короновали немецкого императора, в церемонии участвовал и льежский епископ. Собственно говоря, разрозненные участки этой земли были собраны тщеславными бургундскими герцогами где-то к середине XV века, при помощи войн и выгодных браков; к тому времени центральная власть во Франции и Германии слишком ослабла, чтобы самой утвердиться в старинной Лотарингии — буферной области между двумя крупнейшими державами. В 1477 году собранные по крохам Нидерланды отошли к Габсбургам, которые правили сначала из Испании, потом из Вены. На севере Голландия отстояла свою независимость, на юге к Франции отошли Лотарингия и графство Аррас, на востоке стало независимым великое герцогство Люксембург. То, что случайно «выпало в осадок», и стало Бельгией. Не успели люди побывать голландцами, как оказались под властью испанской короны, хотя на самом деле не относились ни к Голландии, ни тем более к Испании. Воцарение с 1830 года кобургской династии не было восстановлением исторической справедливости, а только началом нового господства чужаков под иным именем.
     Поэтому единственной твердой основой самоидентификации бельгийца является его принадлежность к тому или иному городу или региону. Даже в наши дни житель Льежа сознает себя не бельгийцем и не валлонцем, а именно льежцем. История Антверпена связывается его жителями с великим торговым флотом, с именами Рубенса и Ван Дейка, а что до либургских крестьян, кото рые теперь также относятся к Фландрии, то они их своими земляками не считают. Жители Арденн исторически тяготеют к Люксембургу, недаром так называется соответствующая провинция Бельгии. Ни один француз, ни один бельгиец не смогут вам толком объяснить, почему между Шарлеруа и Лиллем, Турнэ и Аррасом пролегает граница. А говорящие на немецком жители восточного кантона Эйпен и по сей день не знают, считать им свою культуру люксембургской или немецкой. Именно поэтому в скандале вокруг дела Дютру так долго брали верх себялюбивые местные администрации, каждая из них не чувствует себя чем-то обязанной соседям. Государство, внешние границы которого во все времена были прозрачны для всех, внутри себя изобилует наглухо закрывшимися друг от друга анклавами. Идея национального государства, так победоносно утвердившаяся в Европе с 1789 года, осталась в Бельгии невостребованной. С точки зрения многонациональной Европы, Бельгия представляется и атавистичной, и в то же время суперсовременной, ведь люди здесь не привержены национальной идентичности, поскольку ее никогда и не существовало. Европа, создаваемая на принципах Маастрихта, с ее внешними границами, достаточно произвольно очерченными, и глубокими внутренними противоречиями между регионами, рискует повторить судьбу Бельгии. Однако люди отвергают такой подход и тянутся к родным очагам и пепелищам. Так же, как Бельгия, собранное на скорую руку государство, в котором ни один из граждан не видел необходимости, Европейское сообщество может превратиться в мешанину регионов, ни культурно, ни социально не связанных между собой. Учитывая, что старые национальные структуры сохраняются, а их компетенции плохо разграничены с полномочиями новых межнациональных институтов, ничего, кроме хаоса, ожидать не приходится. Государство не функционирует и заставляет людей сбиваться в неофеодальные союзы, объединения по интересам, будь то неонациональные братства, толкующие об этнической чистоте, или мафиозные организации, в которые все больше перерождаются политические партии.
     Созданная по такому принципу Бельгия всегда оставалась слабым государством, которое, придерживаясь нейтралитета, кое-как пережило франко-прусскую войну 1870—1871 годов, затем насилу оправилось от жестокого немецкого нападения в Первой мировой войне, когда бельгийская территория стала ареной тяжелых сражений, превративших в пустыню запад страны. Та объединенная армия, которая в течение года сдерживала германские атаки на берегах Изера, могла бы стать институтом, объединяющим разные народности и территории. Во фронтовых окопах бок о бок сражались французские интеллектуалы и дети из буржуазных семей, деревенские учителя и молодые крестьяне из Фландрии. Но понимания не было. Идиотское высокомерие офицеров-франкофилов, которые посылали на верную смерть тысячи фламандских солдат, не понимавших отданные пофранцузски приказы, — вот пружина, развернувшая борьбу за эмансипацию Фландрии. И раньше некоторые писатели и священники ратовали за чистоту голландского языка, но теперь вопрос о самоопределении назрел окончательно. В наши дни сторонники фламандского национализма собираются на мокром лугу в долине Изера. Многие иностранцы воспринимают эти демонстрации как милитаристские выходки, особенно после того, как здесь все чаще стали проходить маршем неофашистские группировки. Движение за свободную Фландрию нередко упрекают в том, что оно де всегда тяготело к немцам и породило так много коллаборационистов во время Второй мировой войны. На самом деле движение за Фландрию, рожденное во фронтовых окопах, прежде всего характерно своим пацифизмом, и люди, которые отчаянно защищают фламандский язык, с не меньшей страстью выступают за ядерное разоружение. Их многолетняя борьба за равноправие фламандцев, за свои языковые, культурные и гражданские права поставила под сомнение легитимность Бельгии как государства.
     Во время «Изерского паломничества» в конце августа 1996 года, когда в Валлонии еще активно велись раскопки в поисках новых трупов, стало особенно очевидным, что сепаратисты добиваются своего. Какие еще радикальные требования могли выдвигать «фламиганты», как их называют, когда Бельгия уже практически разделилась? Во время мессы, предшествовавшей каждому митингу, молились за похищенных и убиенных детей. Но сразу после священников, призывавших к смирению, слово брали ораторы, взывавшие искоренить пороки государства, выделив из его состава Валлонию, которая своими беспутными нравами только мешает стране функционировать нормально и в которой, как думали многие, хотя и не высказывали этого вслух, только и возможно безбедное существование таких типов, как Дютру. Правда, даже на этой экстремистской демонстрации призывы к уважению прав человека, человеческого достоинства брали верх над призывами к разделу страны.
     Но дело Дютру, конечно, никак не может послужить укреплению связей между Фландрией и деревенской Валлонией, в которой процветает коррупция, братское слияние политиканов и уголовников. Фламандцы готовы были смотреть сквозь пальцы на то, что и Фландрия инфицирована болезнью под названием «бельгийский компромисс», характерные признаки которой — обогащение немногих за счет большинства и коррумпированность власть имущих. А между тем трудно забыть такие вопиющие случаи, как отставка генерального секретаря НАТО фламандца Вилли Клааса или бывшего министра обороны, который построил на взятки дорогую виллу на Средиземном море и заставлял служащих своего министерства выполнять работы для частных лиц в своем избирательном округе. А ведь этот человек все еще является председателем правящей в Фламандии партии христианских демократов и одним из самых влиятельных политиков в стране. Но все это еще более усиливает позиции радикальных партий. Шумные скандалы, говорят они, — лишнее доказательство того, что дурные нравы, процветающие на юге, заражают и Фландрию и единственный выход — отъединиться. Объединенная Европа спиливает пограничные столбы, не желая замечать того факта, что сепаратистский «Влаамсе Блок» — самая мощная партия Фландрии, которая предъявляет территориальные претензии к своим голландским и французским соседям; как утверждают сепаратисты, некоторые земли вокруг Дюнкерка и в устье Шельды в свое время незаконно отошли к Франции и Голландии. В лоне Европейского сообщества уже тлеют угли нового конфликта ; можно только надеяться, что он не будет развиваться по югославскому сценарию.
     Королевский дом полностью отдает себе отчет в том, что он единственная сила, объединяющая страну. С тех пор как на трон поднялся Бодуэн, Кобурги прекрасно справляются с этой своей миссией. Они учатся говорить по-фламандски, а не только на родном французском ; демонстративно отмечают все фламандские праздники.
     Выступление Альберта в ходе раскрытия дела Дютру было естественным продолжением такой политики. Как тут не вспомнить, что сразу после Второй мировой войны все происходило с точностью до наоборот: именно в период 1945—1950 годов королевская семья представляла угрозу существованию бельгийского государства, которое только начинало оправляться от ударов, нанесенных войной. Дело в том, что тогдашний король Леопольд III во время немецкой оккупации носился с идеей единой Европы, управляемой Третьим Рейхом, и поэтому вдрызг разругался с бельгийским правительством в изгнании, заседавшим в Лондоне. После того как немцы проиграли войну, а Леопольда III с семьей освободили на австрийском горном курорте, разрыв между царствующей особой и правящей политической элитой был неминуем. В парламенте валлонские социалисты и недавние бойцы сопротивления высказывались за устранение запятнавшей себя династии и установление республики по французскому образцу. Забавно то, что за Леопольда III заступились фламандцы, с которыми королевский дом никаких особых связей не имел, просто тысячи зажиточных гражданфламандцев тоже активно сотрудничали с немцами, отсюда и родился политический союз фламандских функционеров и короля. Еще несколько лет после завершения войны бельгийское общество содрогалось от яростных призывов и демонстраций за и против короля. В Валлонии во время уличных беспорядков несколько человек были убиты. Католическая церковь последовательно выступала за сохранение института монархии, социалисты и либералы были против. Лишь после того, как старый король освободил место на троне двадцатилетнему честолюбивому Бодуэну, вопрос о существовании монархии был снят с повестки дня. Но споры об этом грози- ли подорвать основы единства нации. Даже удачи послевоенных лет — восстановление разрушенных домов, экономическое чудо, введение равноправия всех групп населения, выбор Бельгии в качестве места пребывания общеевропейских политических институтов — не привели к угасанию конфликта. Он тлеет и по сей день, в результате чего королевская семья не может рассчитывать на стопроцентную поддержку ни во Фландрии, ни в Валлонии. Поддержав после войны кобургскую династию Бодуэна, который в 60-х годах воспротивился разделению страны, фламандцы начали клеймить его как «жалкого французишку». В широких слоях населения нет ничего такого, что можно было бы обозначать как бельгийский патриотизм.
     Отношения между обеими языковыми группами и по сей день остаются натянутыми. Там, где традиционно селились валлоны и французы, области систематически и безжалостно подвергались офранцуживанию: Аррас, Дюнкерк, Москрун, Брюссель. Фламандское движение никак не может примириться с этими утратами. Попытка обратить в свою веру также и Лувэ, перекинув таким образом франкофонский мостик между Валлонией и Брюсселем, вызвала настоящий мятеж в 1968 году. Для основателей страны существовал только язык Французской революции. Различные диалекты, к которым относятся и кельтско-романский валлонский, и фламандские, формально не подавлялись, но система образования, юстиции, государственные органы не принимали их всерьез. После эмансипации Фландрии в 1918 году, а особенно начиная с 60-х годов, Бельгия все больше теряет свое значение как государство-придаток франкофильского промышленного капитала. Небольшие, но удивительно живучие предприятия Фландрии работают весьма успешно, а промышленные районы Валлонии лежат в руинах, и все, что раньше связывало эти части страны, утеряно. Вспомним, что нация родилась на основе стремления наций обеих территорий к получению дополнительной прибыли. Фламандцы поставляли для строящихся фабрик дешевую рабочую силу и вынуждены были приспосабливаться к новому языку и культуре; их собственные культурные традиции при этом игнорировались. Начиная с 1918 года Фландрия все активнее борется за свои права, а в 1970 году и вовсе добивается автономии в составе Бельгии, едиными в стране остаются только пенсионная система и система социальной защиты и королевский дом. Даже военные разделены в соответствии со своими языковыми предпочтениями; по счастью, не было случая проверить, понимают ли друг друга две раздельные корпорации в армии, или дела обстоят здесь так же плохо, как при расследовании дела Дютру.
     В Брюсселе в 1995 году сняли леса с очень красивого здания парламента Фландрии, вскоре будет отстроен и валлонский парламент в Намюре. Фламандцы открывают собственные посольства за границей, сами подписывают международные договоры, их культурная и образовательная политика четко направлены на независимость, которая даст молодой нации, живущей в центре Западной Европы и имеющей прекрасную инфраструктуру, отличные шансы на выживание. Бельгия, некогда спаянная идеей получения максимальной прибыли, и падет жертвой этой идеи. Брюссель, столица европейского постнационализма, слишком хорошо знает, что нации не вечны.
     Начиная с 1999 года на самом высоком уровне начнутся переговоры о разделении государственного социального финансирования, нынешнее положение вещей обходится Фландрии в дополнительные шесть миллиардов марок в виде дотаций Валлонии. Циники говорят о том, что самым дорогостоящим призом для игроков, участвующих в перетягивании каната, станет королевский дворец, содержание которого обходится казне в кругленькую сумму. К XXI веку Бельгия подходит как кондоминиум, фактически разделенной надвое при едином монархическом правлении страной. Только для Брюсселя будут искать компромиссное решение. Валлонские сепаратисты, руководимые своим отчаянным вожаком Ээдеркенсом (интересно, как воспринимают на слух французы имя этого франкофила?), уже сейчас с мрачной решимостью ждут этот день и высказываются за присоединение своего нежизнеспособного района к Франции. Другое дело, что в самой великой нации желающих присоединить к себе Валлонию, за исключением ностальгирующих франкофонов, не найдется. Валлония, вытащившая в 1830 году после объединения страны счастливый жребий, теперь превращается в великого неудачника. Здесь нет ни одной работающей шахты, металлургические заводы закрываются один за другим. Покупать на мировых рынках руду и ввозить по разрушающимся каналам через устаревшие шлюзы на сталелитейные заводы не имеет никакого смысла. Производство стали существует лишь благодаря гигантским дотациям, а сбывать ее некуда. На угольных разрезах «Гран Корню» до 1950 года еще велись какие-то разработки, потом появились планы преобразования этого изрытого вдоль и поперек района в гигантский парк. Остались огромные заводские корпуса, в которых разместились технопарки с дизайнерскими и информационными бюро, но дела здесь идут не шатко не валко.
     В ходу горькая шутка, что единственным человеком, который смог оживить экономическую деятельность в этом районе, стал Дютру — он создал немало новых рабочих мест в полиции.
     Для бельгийцев этот серийный убийца, который обучался на электрика, но за всю свою жизнь ни разу не работал и в тридцать лет начал получать инвалидную пенсию, стал фигурой, символизирующей плачевное состояние этой индустриальной провинции.
     Рурская область в Германии также испытывала подобные трудности, но там правительство провело необходимую реорганизацию промышленной структуры — и Рур снова живет. А в Валлонии никогда не хватало рабочих рук, их привлекали откуда только можно — сначала из Фландрии, а потом из Польши, Италии, Турции и Марокко. Но работы больше нет, рабочие остались на бобах, а те несметные капиталы, которые были выкачаны из угольных копей и рудных разработок, вывезены за рубеж. С 50-х годов гигантские предприятия закрываются одно за другим. Этот процесс сопровождается массовыми демонстрациями рабочих, во время уличных боев несколько человек были даже убиты, и многие правительства вынуждены были уйти в отставку. Даже в последние годы, когда раскручивалось дело Дютру, закрылись еще два завода: сталелитейный Форж-Клабек близ Нивелля и завод Рено в Брюссель-Вильвурд.
     Валлония катится под гору. Отделенная от Великой нации в 1830 году, теперь она вряд ли может рассчитывать на помощь со стороны французов. «Это народ без истории, без памяти, без национальной идеи. В таком вакууме нет места даже институту самосохранения», — так писал валлонский писатель Жан Луве по поводу дела Дютру, объясняя поведение местной юстиции. Этот огромный район, граница которого пролегает всего в нескольких километрах к югу от Брюсселя, может стать первой значительной жертвой европейского объедине- ния, превратившись в национальное государство без цели, без работы, без будущего.
     Католическая церковь, которая в течение длительного времени была связующим звеном между Фландрией и Валлонией, в век отрицания всяких ценностей, в том числе и христианских, не выполняет более этой функции. Есть еще различные социальные службы, но и они поделены между землями: существует фламандский фонд Давида и служба помощи детям, организованная валлонцем, лауреатом Нобелевской премии мира Домиником Пирэ. Однако и эти структуры не удерживают страны от распада. До последнего времени людей разных национальностей связывало профсоюзное движение, очень тесно переплетенное с продажной социалистической партией. Но тут нельзя не вспомнить слова видного социалиста Жюля Дестрэ, которые он в начале века бросил в лицо королю: «Сир, нет никаких бельгийцев, есть фламандцы и валлоны». Дестрэ рассматривал ситуацию с колокольни французского высокомерия, но его слова оказались пророческими. Может быть, эту точку зрения опровергают волны возмущения коррумпированной юстицией, прокатившиеся по всей Бельгии? Может быть, дело Дютру парадоксальным образом снова сплотило нацию? Если валлоны и фламандцы рука об руку вышли на демонстрации, не говорит ли это о том, что они взялись за ум и что нужда заставит их объединиться? Не будем обольщаться: не протестная солидарность, а лишь эффективные государственные реформы, и прежде всего реформа органов юстиции, решит будущее Бельгии, ведь демонстрациями коренных изъянов не исправить. Ползучий раздел страны не привел к обоюдной ненависти и к актам мести, как, например, в стране басков, на Корсике или в Ирландии. Гуманизм берет у бельгийцев верх над сепаратистскими тенденциями, да и протест выражается исключительно в цивилизованных формах.
     Вопрос в том, на что должны быть направлены реформы. Если фламандские и валлонские девочки не находятся сейчас под защитой конкурирующих ветвей бельгийской юстиции, значит, в будущем следует четко определить функции судебных органов и органов правопорядка. Каждому демонстранту было ясно, что провалы юстиции связаны с тем, что государственная реформа так и не состоялась. Новые исполнительные власти, полномочия которых не слишком велики, ограничиваются полумерами и не способны решить возникшие задачи. Необходима централизация органов юстиции и полиции. Но ведь нынешние усилия фламандских политиков как раз направлены на ослабление центральной власти. Возвращение к унитарному государству исключено, потому что тогда всплывут все старые проблемы: на каком языке писать судебные протоколы, на каком языке следует переговариваться полицейским, какие районы имеют преимущества перед другими?
     Абсолютно прогнившая государственная система в Бельгии может быть обновлена лишь на уровне земель — по отдельности в Валлонии и Фландрии. Дело Дютру показало, что такое обновление следует осуществить и на уровне полицейского аппарата. Пытаясь ответить на вопрос, как вести расследование в каком-либо небольшом районе, в то время как границы открыты, мы снова сталкиваемся с проблемой, которая актуальна и на общеевропейском уровне, ведь и здесь уголовный мир давно уже перешагнул через границы, а следователи должны всякий раз оформлять документы и согласовывать свои действия, даже если им разрешили преследовать бандитов на территории другого государства. Техника прошлого века вряд ли пригодна для борьбы с мафией, вооруженной компьютерами. Но как будет работать всеевропейская полиция, если даже в маленькой Бельгии отдельные инстанции не могут договориться друг с другом? Именно это чувство бесперспективности и беспомощности заставило людей вспомнить своих монархов — уже усопшего Бодуэна и здравствующего Альберта.
     Многие думают, что проблемы, вставшие перед страной, неразрешимы на административном уровне — отсюда и надежда на короля, имеющего, казалось бы, лишь символическую власть. Монарх — привычный символ единства нации, страны, так бурно развивающейся в XIX веке. Хотя сегодня стало труднее верить в будущее процветание государства, имя короля вызывает у людей привычные ассоциации: он заботится о благе всех подданных. Король Альберт II, хотя и не смог удовлетворить всех бельгийцев, но сказал именно то, чего от него ждали. Если уж нельзя вести разумную политику, то надо хотя бы сказать о желательности ее проведения и перевести страсти, кипящие в обществе, на уровень перепалки в средствах массовой информации. Затерявшиеся в бюрократических джунглях родители увидели свет в конце туннеля — им стало вмешательство короля, которое, к сожалению, может носить лишь временный характер, ибо не заменит бессильную власть, давно забывшую о людях, ради которых она вроде бы существует. Король Альберт высказался от имени государства, которого нет.

     Если кто-либо сомневается в том, что Европейское сообщество — абсолютное благо, самая удобная мишень для него — столица этого сообщества Брюссель. Политическое объединение континента явилось страшным потрясением для этого города. Вокруг Северного вокзала, где строится гигантский административный центр, руины, напоминающие Варшаву 1945 года. Участки земли, на которых кое-где высовываются из земли железобетонные блоки, траншеи, заполненные водой, железные шеи одиноких строительных кранов. Кое-где чудом уцелели недобитые железным кулаком Высшего Разума пустые домики: прелестные постройки эпохи грюндерства с причудливыми эркерами, типично бельгийской каменной резьбой наличников, затейливыми скосами угловых окон. Они пустуют уже несколько лет, окна выбиты, деревянные планки, обрамлявшие двери, выкрошились. На некоторых улочках в домах, построенных когда-то зажиточными бюргерами, теперь подмигивают красными фонарями магазинчики с порнопродукцией, посетителями которых являются по преимуществу чиновники европейских учреждений. Этот бизнес переживет всех. Там, где махровым цветом цветет беспорядок, там самое место порнографии и проституции.
     Уже сейчас можно представить себе, что появится здесь уже через несколько лет, для этого достаточно посмотреть на здания, что уже окружают дворец Берлемон : гигантские холодные административные бункеры, многоэтажные строения для парковки автомобилей, скоростные шоссе, через которые переброшены мосты, или подкопанные снизу туннелями. В таких районах, а они теперь занимают чуть ли не половину территории, Брюссель — мертвый город. Здесь никто не живет, но ежедневно, как крысы, бегают туда и сюда сотни тысяч новых бюрократов. От объединенной Европы ждут чудес, но то, что уже происходит, рождает самые мрачные предчувствия. Пока разговоры о свободной эконо- мической зоне, о мирном политическом единении наций привели к разрушению прекрасного города. Джин, мощь которого должна работать на процветание континента, пока смерчем пронесся над собственным домом и показал, что родные пенаты ему уже не милы.
     Писатели Франсуа Скетен и Бенуа Пеетерс наглядно показали трансформацию Брюсселя : город великолепной архитектуры превращается в бетонированный кошмар. В одном из романов этих писателей жителей города выколачивают из домов анонимные строительные машины. В бюрократических джунглях люди никак не могут найти ответственного за это. Миллионы жителей оказываются жертвами бессовестных строительных магнатов и коррумпированных администраторов. В конце весь город смывается канализационной жижей — апокалиптический финал, в котором брюссельцы усматривают черты своей реальной жизни, хотя роман очень напоминает фантазии Кафки. Мишель Нигуль — брюсселец. Человек, которого некоторые считают главарем банды, членом которой был Дютру, никогда не принадлежал к безработным сталеварам и страдающим от угольной чахотки шахтерам. Дютру выкапывал свои подземные казематы, где прятал похищенных девочек, распихивал по углам украденные машины, разделывался со ставшими неугодными помощниками в Шарлеруа, в Валлонии. Брюссель же — это мир офисов, элегантных ресторанов. Адвокаты и лоббисты, крупные и мелкие махинаторы в чистых белых рубашках и пестрых галстуках совершают здесь миллионные и миллиардные сделки, от которых содрогается потом простой люд. Брюссель стал магнитом для всякого рода мошенников и маклеров, судьба города теперь в их руках. Если у шайки похитителей есть предводитель, если где-то сидит бухгалтер, который пере- водит пролитую кровь в колонки цифр, то место им только в Брюсселе.
     Мишель Нигуль появился, как черт из табакерки, лишь на один день после ареста Дютру, который заявил, что именно он продавал девочек в бордели Восточной Европы. Пока трудно сказать, правда это, или Дютру просто пытался свалить вину на другого, во всяком случае проверка мобильного телефона Дютру подтвердила, что он очень часто и подолгу говорил с Нигулем. Без такой фигуры, как Нигуль, скандал не набрал бы обороты так быстро, заговор не приобрел бы черты международного. Казалось, одним ударом удалось прибить обоих зловредных насекомых: палача-извращенца и бессовестного денежного воротилу. Нигуль своим обликом идеально вписывается в отведенную ему роль. В темных очках, в отлично сшитом костюме, откормленный и хорошо выбритый, — таким предстал он перед телезрителями в момент, когда его сажали в полицейскую машину. Так выглядят менеджеры или провинциальные политики. Когда же через несколько дней Нигуль выходил из «воронка» перед зданием суда в Невшато (на всякий случай на него надели пуленепробиваемый жилет, потому что толпа готова была его линчевать), он уже полинял, как переводная картинка, и напоминал скорее мелкого сутенера, каковым его и считают бельгийцы : небритый, какой-то разбухший, с жирными волосами и помятым лицом, он шаркал подошвами по мостовой. Полицейские, которые шли рядом, казалось, даже брезговали прикоснуться к этой пародии на человека. Газеты публикуют биографию Мишеля Нигуля. Родился он в Валлонии в 1942 году, в 70-х, когда город становится административным центром Европейского сообщества, появляется в Брюсселе.
     Это тоже была эпоха грюндерства. Вслед за администрацией ЕЭС сюда же переселяется штаб-квартира НАТО. На город обрушивается золотой дождь, какого мир не знал со времен Рима. Появляются все новые и новые конторы, в еще большем количестве здесь крутятся околополитические дельцы. Они вытесняют из города коренных жителей. Было договорено, что каждое государство — член ЕЭС имеет право на часть мест в бюрократическом аппарате, помимо дипломатов, переводчиков, секретарей, шоферов. В течение нескольких лет центральная часть города представляла собой сплошной строительный котлован. С той же скоростью, с какой разрасталось Сообщество и НАТО, в страну вливались новые миллиарды со всех уголков света — из Вашингтона и Бонна, из Лондона и Лиссабона, из Анкары и Канберры. Бельгия, в которой одна за другой выходили из строя шахты и закрывались сталелитейные заводы, вдруг стала самым доходным местом Объединенной Европы.
     Правда, разбогатели далеко не все. Конечно же, по всей стране бешеными темпами начала развиваться инфраструктура, строились шоссе и аэропорты, росло количество рабочих мест в системе обслуживания. В то же время астрономические оклады военной и административной элиты, соответствующее увеличение цен за аренду квартир и особняков, за продукты питания, бесконечные строительные переделки отрицательно сказались на уровне жизни простых брюссельцев.