| ||
|
Пытки и казни.
Протоиерею Волошеневскому приказали сделать обвиняемому "убедительное увещевание", т. е. с распятием и Евангелием в руках, в помещении вне здания суда. Протоиерея обязали со ссылками на Священное Писание доказать обвиняемому пагубность его запирательства и после окончания "увещевания" письменным рапортом сообщить коммисии о том, как оно проходило. Не довольствуясь рапортом, высшие чины надумали лично проследить за ходом "убедительного увещевания". Для этого генералы Орлов, Кожин и Репин решили спрятаться рядом с помещением, где предполагалось провести беседу священника с Грузиновым. После окончания увещевания, генерал-адъютант Кожин планировал быстро войти в комнату и жестко потребовать от Грузинова ответа на все вопросы коммисии. То, что случилось далее можно, конечно, без преувеличения назвать одной из позорнейших позорнейшей страниц истории войска Донского. Один из высших его офицеров - войсковой атаман Орлов - "для примечания существа слов" ( так сказано в деле ) спрятался за дверью в церкви Воскресения Христова, а рядом с ним приникли к косяку особо доверенные генералы императорской свиты. Приведенный под конвоем в храм Евграф Осипович Грузинов более часа общался со священником, а за их беседой напряженно следили самые, пожалуй, благодарные слушатели в мире - те самые генералы, которых Александр Васильеывич Суворов с полным основанием величал "паркетными шаркунами". Они не только не устыдились самого факта подслушивания, но напротив, об организции его оставили запись в постановлениях военно-судной коммисии. В ее же материалах оказалось и другое постыдное свидетельство попрания закона : рапорт священника ( т. е. лица духовного ) о том, как именно протекало "увещевание" обвиняемого офицера. Евграф Осипович Грузинов встав на колени перед аналоем со Священным Писанием утверждал, "будто высокомонаршие благодеяния принадлежат ему по заслугам", доказывал, что донские казаки вечной присягой Императору Всероссийскому не обязаны, но лишь при поступлении на службу принимают присягу временную, а потому он, находясь в отставке, подданным Императора Павла Первого не является. Все доводы протоиерея Волошеневского, по словам его рапорта "Евграф опровергает и ни малейшей перемены в его ожесточении не оказывает (...)". Особенно Грузинову повредили исторические ссылки на Ермака Тимофеевича и иных легендарных донских казаков, действовавших, зачастую совершенно независимо от московских царей. Протоиерей расценил такого рода исторические экскурсы как призыв к устранению верховной власти. Рапорт Волошеневского богато пересыпан эпитетами, типа, "дерзкие выражения", "отвратительные слова", "ужас по его замыслам", "неистовые слова", "говорил громко и дерзко" и т. п. В самом конце своего любопытного опуса Волошеневский сравнил Грузинова с "злобной тварью". Может показаться удивительным, но лексика священника из Черкасска весьма напоминала филологические изыски генпрокурора сталинской эпохи Вышинского. Следственное дело Евграфа Осиповича Грузинова обогатилось беспримерными в своем роде рапортами как протоиерея, спровоцировавшего с обвиняемым полемику, так и подслушивавших у двери генералов. После того, как священник более часа раздражал обвиняемого спором, в дело вступил генерал Кожин. Можно сказать, выскочил, как черт из табакерки. Разговор Кожина с Грузиновым продолжалася более двух часов. Обстановка храма подействовала на обвиняемого раскрепощающе : он выражался более свободно, нежели прежде, полагая, очевидно, что отсутствие секретаря не позволит обернуть сказанное против него. Генерал и отставной полковник, знакомые еще по службе в Гатчине, вступили в весьма напряженный спор об истории и политике Российской Империи вообще и на Дону в частности. В своем рапорте Кожин назвал эту полемику "фамильярными разговорами". И в конце-концов, генерал добился того, что Грузинов неосторожно проговорился и назвал фамилию человека, осведомленного о его образе мыслей. "Потом разгорячившись от моих умышленных похвал ( Грузинов - прим. murder's site ) сказал, что к нему многие ходили, коих он, однако же, не помнит, кроме названного им дяди Катламина, коему он, Грузинов, много нес и подчивал водкой ( ... )",- так написал в своем рапорте свитский генерал Кожин. Дело было сделано ! Из уст обвиняемого удалось вырвать фамилию человека, которому, для начала, можно было бы вменить в вину хотя бы недонесение о порочном образе мыслей. На третий день следствие, наконец, стронулось с мертвой точки. Борис Андреевич Катламин, родившийся в 1739 г., был опытным и уважаемым на Дону воином, участвовавшим едва ли не во всех войнах екатерининской эпохи. Большой карьеры он не сделал, майором стал только при увольнении из армии в 1800 г. ; без преувеличения можно сказать, что это был один из тех добросовестных офицеров, что во все времена тянули безропотно свою лямку, не получая от власти ни чинов, ни орденов. Но именно таким безответным трудягам русская армия обязана своей дисциплиной и ратными подвигами, прославившими ее. От всех своих начальников майор Катламин получал прекрасные аттестаты ; аттестат, подписанный Потемкиным, висел в гостиной его дома на видном месте. Нет ничего удивительного в том, что такая бумага являлась предметом гордости : это только в столицах на вояк из Государевой Свиты ордена и эполеты сыпались золотым дождем, те же солдаты и офицеры, что ходили под штыки и пули, наград этих почти не видели. Мать Катламина была сестрой бабки Евграфа Осиповича Грузинова, т. о. он приходился обвиняемому дядей. Был он человеком по тем временам достаточно образованным : кроме русского языка знал и греческий, и турецкий, и калмыцкий. К моменту его допроса, состоявшегося 16 августа 1800 г., майор Катламин уже был осведомлен об арестах обоих племянников и потому, видимо, вызов в коммисию не застал его врасплох. Борис Андреевич был на допросе чрезвычайно аккуратен в выражениях и явно старался не сказать лишнего. В своих обстоятельных показаниях он утверждал, что бывал у племянников в гостях всего два раза с интервалом более года. Никаких подозрительных разговоров от Евграфа Осиповича Грузинова он никогда не слыхал и "разговаривал с ним об одних только домашних обыкновенных обстоятельствах". В подтверждение своих слов Борис Андреевич сослался на свидетелей его разговоров с Евграфом Осиповичем Грузиновым ; в одном случае, свидетелем был назван старшина Афанасьев, а в другом - хорунжий Шапошников. Военно-судная коммисия чрезвычайно заинтересовалась новыми персонажами. За ними немедленно были посланы нарочные. Но пока не прибыли новые свидетели, коммисия решила еще раз допросить старшего из братьев Грузиновых. Евграф Осипович своих прежних требований не изменил и опять категорично заявил о необходимости снятия с него кандалов и разрешения отправиться домой. Лишь при выполнении этих условий он соглашался отвечать на вопросы следователей по существу. Явившийся в коммиссию хорунжий Иван Шапошников в своих обстоятельных показаниях рассказал о том, когда и по какому поводу бывал в доме Грузиновых. Ничего предосудительного о Евграфе Осиповиче он не сообщил, но подтвердил, что у Грузиновых действительно бывал их родственник старшина Афанасьев. Кроме того, свидетелем была названа фамилия некоего Рубашкина, есаула, приезжавшего для поздравления парализованного Осипа Грузинова. В числе лиц, имевших денежные дела с Евграфом Осиповичем были названы казаки Василий Попов и Зиновий Касмынин. Всех упомянутых Шапошниковым лиц военно-судная коммисия решила без промедления разыскать и допросить. В орбиту расследования втягивались все новые и новые лица. Прорыв произошел 18 августа 1800 г., когда коммисия получила первые достоверные показания, прямо уличавшие Евграфа Осиповича в прознесении противоправительственных речей. Зиновий Касмынин рассказал о том, что Грузинов хвалил прилюдно Пугачева и пренебрежительно отзывался о милостях Императора Павла Первого, одарившего его крепостными крестьянами. Повод для произношения столь предосудительных речей был довольно любопытен : казаки Попов и Касмынин приходили к Евграфу Осиповичу требовать возврата 145 руб., которые старший из братьев Грузиновых взял в долг у Попова еще во время своей службы в Лейб-казачьем полку. В принципе, факт этот признал и сам Евграф Грузинов на первом же допросе, но тогда он ничего не сказал о том, что хвалил бунтовщика Пугачева ! Т. о. военно-судная коммисия получила с одной стороны независимое свидетельство брани в адрес Государя Императора, а с другой - повод обвинить Грузинова-старшего во лжи под присягой. Надо сказать, что в 1800 г. еще действовало решение Императрицы Екатерины Второй о полном забвении имени Пугачева и истории его мятежа. Все материалы, имевшие хоть какое-то к нему отношение были строго засекречены ; дабы вытравить всякую память о страшном восстании по велению Императрицы были переименованы река Яиц и Яицкий городок. Сама фамилия Пугачев была под запретом ! Первые архивные материалы о пугачевском бунте были опубликованы только в 1816 г., но вплоть до эпохи Императора Николая Первого тема эта была малоизвестна и полусекретна. Не случайно она так интересовала А. С. Пушкина ! Поэтому, упоминание Грузиновым фамилии страшного мятежника, чрезвычайно взволновало следователей. Касмынин постарался удовлетворить их любопытство : "(...) он ( т. е. Грузинов-старший ) с запальчивостью продолжал сказывать : что я не так как Пугач, но еще лучше сделаю ; как возьмусь за меч, то вся Россия затрясется !" Примечательно, что Попов - товарищ Касмынина в деле вытряхивания из должника денег - упомянутых слов Грузинова не вспомнил. Но Касмынин стоял на своем и назвал фамилию еще одного свидетеля, способного подтвердить точность его показаний : Колесников. Доставленный в коммисию из станицы Луганской казак Илья Колесников показания Касмынина подтвердил : "будучи в горячности ( Грузинов ) сругал матерно самого Государя ; упоминал о Пугаче, что-де он вступился было за землю, но пропал ; я бы сделал также, как Пугач (...)". Т. о. получалось, что Касмынин говорил правду, а Попов покрывал своего прежнего начальника по Лейб-казацкому полку. Чтобы разъяснить ситуацию военно-судная коммисия устроила очные ставки Евграфа Грузинова, Зиновия Касмынина и Василия Попова. Ставки эти сопровождались страшной руганью и разнообразными взаимными обвинениями. Все три их участника своих прежних показаний не изменили, но Касмынин дополнил заявление, сделанное ранее : "... по выходе нашем из дому, когда напомянул я ему, Попову : слышал прописанные его ( Грузинова ) дерзкие речи ? - сказал он, что слышал". Фактически Касмынин обвинил в нарушении закона не только Грузинова, но и своего товарища Попова. В коммисию был вызван 15-летний Федот Данилов, бывший единственным слугою в доме Грузиновых. От него удалось добиться пофамильного перечисления всех лиц, бывавших у Грузиновых в последние год-полтора. Список получился не очень большой, поскольку братья жили весьма уединенно и почти никого у себя не принимали. Никаких новых фамилий Федот Данилов не назвал ; в его списке фигурировали уже известные военно-судной коммисии есаул Николай Рубашкин, сотник Илья Грузинов, старшина Иван Афанасьев. Все эти люди находились в определенном, хотя и очень далеком родстве как между собой, так и с Грузиновыми. Само по себе их общение никого ни в чем не уличало. Подросток-слуга сказал на допросе, что младший из братьев Грузиновых ездил порой в довольно далекие поездки - в Ростов, Нахичевань, по хуторам к родственникам. Упоминание о поездках чрезвычайно заинтересовало атамана Орлова. Дело в том, что оба брата, после их водворения в Черкасске, состояли под негласным надзором местной административной власти. Непосредственное осуществление этого надзора было поручено хорунжему Степану Чеботареву. В военно-судную коммисию был вызван Чеботарев. Вообще-то, представляется довольно странным, что про него вспомнили только теперь, поскольку этот человек ( теоретически, по крайней мере ) должен был быть лицом, наиболее информированным как о поведении братьев, так и круге их общения. Степана Чеботарева следовало бы допросить в самом начале работы коммисии, но никак не на второй неделе. Задержка с вызовом негласного надзирающего получила на допросе свое разъяснение - его просто не смогли отыскать в Черкасске. Глаза и уши тайного сыска все это время обретались за десятки километров от объекта своего негласного надзора - в станице Прибылянской. Арест братьев для Чеботарева оказался полной неожиданностью, находясь в Прибылянской он и понятия не имел о событиях в Черкасске. Уже по одному этому можно было заключить, что доблестный хорунжий вряд ли способен поразить следователей своей осведомленностью. И действительно фонтан красноречия господина хорунжего по существу оказался исчерпан всего одной фразой : "Во все время надсматривания за поведением не приметил за ними никакого вредного поступка". Когда Чеботарева стали расспрашивать о поездках младшего из братьев, господин надзиратель чистосердечно признался, что "о езде его не ведает". Такой вот сильно негласный надзор был учрежден за высланными из столицы офицерами !
| ||
| . |
