Чтобы исключить возможность самосуда со стороны Аракчеева, Псковитинов перевел 22 человека из Грузино в Новгород. Там он мог чувствовать себя более свободно, нежели в вотчине графа.

   
рис.3 : Кандальные заключенные. Фотографии сделаны в 80-х годах 19-го столетия.

    Совершенно гнусно повел себя на следствии кухмистер Иван Аникеев. Самый старший из всей дворни, этот человек пользовался у Анастасии Шумской особой привилегией - его никогда не подвергали телесным наказаниям. За это Аникеев подхалимничал и наговаривал хозяйке на всю челядь ; даже его дочь - комнатная девушка Татьяна - не была избавлена от папашкиных доносов, отчего немало побоев претерпела как от самой хозяйки, так и штатных палачей Аракчеева. Аникеев, ссылаясь на свою дочь, заявил на следствии, что попытки убить Анастасию Шумскую предпринимались челядью неоднократно. Впервые заговор с целью отравить домоправительницу сложился еще в 1821 г. В него вошли все три комнатные девушки Шумской - Прасковья Антонова, Федосья Иванова и Татьяна Аникеева - а также поваренок Василий Антонов. Главной заговорщицей была Прасковья ; ей тогда уже исполнилось 17 лет, она была находчива, распорядительна, не годам умна. Девушки раздобыли мышьяк, который Василий Антонов положил в острый соус. Домоправительница отравилась, несколько дней болела, но оправилась.
    Когда следователь Псковитинов обратился за разъяснениями к Татьяне Аникеевой, та полностью подтвердила рассказ отца. От себя добавила, что впоследствии попытки отравления Шумской повторялись не раз. Заговорщиков преследовали неудачи. В коце-концов, Шумская поняла, что кто-то пытается уничтожить ее посредством яда. Домоправительница начала практиковать внезапные обыски помещений и вещей своей челяди. Страшась обнаружения яда, девушки передали его на хранение уже упоминавшейся Дарье Константиновой, которой Шумская очень доверяла вплоть до 1824 г.
    В течние нескольких дней все дворовые люди Аракчеева, доставленные в Новгород, дали показания друг на друга. Выяснилось, что о необходимости убить Шумскую в разное время говорили при свидетелях и помощник казначея Петр Ухватов, и дворецкий Иван Малыш, и повар Тимофей Лупалов, и кондитер Николай Николаев, и пр. За всеми 22 обвиняемыми оказались те или иные грехи, которые можно было поставить им в вину. Складывалось такое впечатление, что среди аракчеевских крестьян вообще не было ни одного человека, который мог сказать хотя бы одно доброе слово о погибшей домоправительнице. Ненависть к ней была всеобщей. Надо было очень постараться, чтобы до такой степени восстановить против себя всех окружающих.
    Разумеется, следствие не могло не заинтересоваться причиной подобной всеобщей ненависти.
    В протоколах допросов подозреваемых стало появляться все больше указаний на жестокий нрав и беспринципность Анастасии Шумской. Для устрашения крестьян Аракчеев завел собственного... полисмейстера ( начальника полиции ), которым был некий крепостной Синицын. Он занимался расследованиями разного рода краж и "своеволий" дворовых людей, причем, "своеволия" эти по большей части были рождены воображением самого графа. Домоправительница часто обращалась к "полицмейстеру" с теми или иными поручениями, сводившимися, в основном, к порке провинившихся работников. Шумская чрезвычайно любила проводить разного рода расследования самолично : допросы и очные ставки дворовых людей, подозреваемых в тех или иных прегрешениях, чрезвычайно ее занимали. "Полицмейтер" Синицын показался ей недостаточно взыскательным и строгим ; Шумская начала с мелких придирок в его адрес и через какое-то время возненавидела бедолагу. Опасаясь расправы хозяйки, Синицын покончил с собой летом 1824 г. - утопился в реке.
    Смерть его произвела на дворовых Аракчеева печатление чрезвычайно тягостное. Если уж даже такой черствый и недобрый человек, каким был Синицын, не смог потрафить мстительной и жестокосердной домоправительнице, то на что же можно было рассчитывать остальным ? Вообще, читая показания обвиняемых невозможно избавиться от чувства мрачной безысходности, которым проникнуты их рассказы о крепостном быте и помещичьих нравах.
    Анастасия Федоровна Шумская была чрезвычайно охоча до порки. Могла и сама отхлестать по лицу, и раскаленными щипцами прижечь, но такого рода действия даже и наказанием не считались. После "бытового", так сказать, рукоприкладства обыкновенно следовало посажение в "эдикюль" на хлеб и воду. Домашняя тюрьма не отапливалась, прогулок заключенным не полагалось. Строго говоря, это была даже не тюрьма, а карцер, во всем напоминавший ШИЗО нынешних отечественных колоний. Если дворовый человек просто отсидел в "эдикюле" двое-трое суток, то он мог считать, что легко отделался, поскольку Настасья Федоровна имела обыкновение наказывать за одну и ту же провинность по несколько раз. Бедного узника "эдикюля" нередко выводили из тюрьмы для того лишь, чтобы выпороть кнутом, после чего возвращали обратно. Но порка силами домашних палачей, обычно осуществлявшаяся перед окнами библиотеки, была отнюдь не самым суровым наказанием. Человек страдал не в пример сильнее если Шумская жаловалась на него графу. Аракчеев был вообще бессовестен. Он никогда не пытался узнать суть дела и не интересовался объяснениями обвиненных - он вызывал немедля солдат комендантской роты с батожьем. Под батогом понималась палка длиной около аршина ( т. е. 0,7-0,8 м. ) и толщиной около двух пальцев. Но граф, полагая подобный инструмент недостаточно устрашающим, использовал для порки палки большего диаметра, которые получили название "аракчеевских". Порка батогами велась не под счет, т. е. не до определенного количества ударов, а просто до тех пор, пока не следовала команда остановить наказание. Это был просто-таки вопиющий произвол : нигде - ни в армии, ни на каторге - не пороли человека без объявления наперед положенного числа ударов и их счета во время исполнения наказания. Аракчеев приказывал пороть батогами всех - и здоровых мужчин, и женщин, и подростков, и даже стариков. Ни один закон Российской Империи не дозволял столь вольно распоряжаться наложением этого тяжелого телесного наказания.
    Но даже и это было далеко не самое страшное ! Граф мог направить провинившегося в столицу. Там, в Петербурге, Аракчеев имел личных палачей - двух солдат Преображенского полка огромного роста и силы, которые привлекались им для расправы с особо провинившимися крепостными. Эта возмутительная практика была широко известна многим должностным лицам в столице, но несмотря на ее незаконность не находилось желающих остановить произвол графа.
    Кроме того, особые палачи жили в военном округе, в т. н. матросской слободе, на другом берегу реки Волхов. Некоторых провинившихся для особо строгого наказания граф отправлял туда, а по их возвращении обратно требовал показывать спины, дабы лично убедиться в тяжести нанесенных побоев.
    Помимо жало Аракчееву и прямых физических наказаний, Шумская не раз допускала и иные формы преследования неугодных ей лиц. Она неоднократно отнимала у матерей детей и передавала их в чужие руки, либо вообще в военно-сиротский дом. От подобной практики пострадала даже упоминавшаяся в настоящем очерке Дарья Константинова, жена управляющего мирским банком. По распоряжению домоправительницы у Дарьи отняли младенца и передали его мужу, в то время как сама мать была сослана в Санкт-Петербург, где ее заставили работать простой прачкой. Константинова была достаточна богата для того, чтобы откупиться от подобной работы, нанять вместо себя другую женщину, но Шумская запретила ей это делать.
    Вообще, направление на изнурительные работы было обычной практикой в военных поселениях. Обычно местом такой ссылки для мужчин были местные кирпичные заводы, рабочую силу которых составляли многочисленные штрафники. По укоренившейся традиции зарплату там никогда не платили, потому попадавшие туда работники фактически оставляли свою семью без пропитания. Некоторые из дворовых людей Аракчеева побывали на этих заводах после жалоб Шумской.
    Менее чем за месяц до гибели Анастасии Шумской в Грузино розыгралась мрачная трагедия, которая произвела тяжелое впечатление на всех дворовых людей Аракчеева. В середине августа 1825 г. Шумская надумала устроить инвентаризацию графского погреба, для чего не поленилась лично туда сходить. Домоправительница объявила, что нашла хищения продуктов и повелела посадить смотрителя погреба - дворецкого Стромилова - в "эдикюль". В течение двух дней его дважды пороли по приказанию Шумской, после чего выпустили из тюрьмы. Настасья Федоровна заявила дворецкому, что сообщит о хищении из погреба Аракчееву. Стромилов не сомневался в жестокости графского гнева и, страшась его, зарезался вечером 17 августа 1825 г.
    Между тем, дворовые люди, прекрасно осведомленные о деталях личной жизни Настасьи Федоровны, имели полное основание сомневаться в правдивости возведенных на Стромилова обвинений. Шумская позволяла себе гульнуть и проделывала это с широтой и всей горячностью своей цыганской натуры. Прекрасно изучив характер Аракчеева, склонного к болезненной регламентации и педантизму, любовница в точности знала, что граф никогда не вернется из поездки внезапно, а потому распологала свободным временем по своему усмотрению. Одиночество Шумской разделяли некоторые из помещиков и местных чиновников ; флигель с зеркальными стеклами повидал немало веселых кутежей и жарких оргий без участия Аракчеева. Разумеется, дама с таким нравом, как у Настасьи Федоровны, никогда бы не стала платить за подобные развлечения из своего кармана. Поэтому всевозможными оброками и поборами были обложены все люди, находившиеся в зависимости от домоправительницы. Долгое время попойки Шумской оплачивал сельский голова Иван Дмитриев, который, пользуясь случаем, обделывал попутно и свои делишки. Но в конце-концов кредит Дмитриева оказался исчерпан и он отказался снабжать Шумскую деньгами. Домоправительница сфабриковала настоящее "дело" о хищениях Дмитриева, донесла Аракчееву о вырубке лесов, о выписке фальшивых билетов на продажу леса и т. п. злоупотреблениях головы. Это привело Дмитриева и его сына под суд. Несмотря на то, что сельский голова беспорочно возглавлял деревенскую общину почти 20 лет, доноса Шумской оказалось достаточно для того, чтобы фактически уничтожить его и его семью. Иван Дмитриев получил 50 ударов кнутом и был сослан в Сибирь, сын его был забрит в солдаты, все имущество семьи подверглось конфискации. Фактически жена и дочери сельского головы были пущены по миру. После расправы над Дмитриевым домоправительница искала новый источник пополнения средств. Вполне могло статься, что Стромилов оказался тем человеком, который был вынужден идти на разного рода злоупотребления именно в силу неумеренных требований Шумской. Когда же он оказался неспособен удовлетворять алчность цыганки, она уготовила ему судьбу Дмитриева и лишь самоубийство Стромилова избавило его от неизбежных унижений и мучения.
    Сколь ни тяжела была доля дворовых людей графа, все же главный удар раздражительности стареющей графской наложницы принимали на себя ее комнатные девушки - Антонова, Аникеева и Иванова. В том, как преследовала и всячески мучила их Шумская есть, безусловно, что-то патологическое. Рационального объяснения тому неистовству, с каким Настасья Федоровна топтала их человеческое достоинство и терзала их физически, найти невозможно. Ее ненависть можно сравнить только с ненавистью к своей прислуге Дарьи Салтыковой ( о которой на нашем сайте обязательно будет подготовлен подробный очерк ). Самая красивая из комнатных девушек - Прасковья Антонова - подвергалась порке розгами дважды в день на протяжении продолжительного срока. Ввиду постоянного большого расхода ивовых прутьев для их замачивания в здании арсенала, расположенного в селе Грузино, стояла кадка с рассолом. Никто из дворовых не сидел в "эдикюле" столько, сколько эти девушки. Шумская заставляла их подолгу носить на шеях рогатки, специальные приспособления, призванные затруднить человеку принятие пищи и сон. Рогатки эти неделями было запрещено снимать ; даже на церковные службы девушки были вынуждены приходить в этих отвратительных пыточных инструментах. Надо ли говорить, что по закону только заключенные тюрем могли быть наказаны ношением рогаток, да и то к началу 19-го столетия этот инструмент сделался достоянием почти исключительно каторжных тюрем в Сибири. О пощечинах, тасканиях за волосы, прижиганиях щипцами для завивки волос или утюгом даже и говорить отдельно не следует - такого рода издевательства Анастасии Федоровны даже и не почитались за наказание.
    Все дворовые люди, наблюдавшие вблизи быт Аракчеева и Шумской, не сомневались в том, что домоправительница преследовала цель сжить со света своих комнатных девушек. Все они были еще молоды ( Прасковье Антоновой, в 1825 г. исполнился только 21 год ) и выглядели замечательными красавицами. Шумская нарочно отобрала их в свой штат, чтобы не дать возможность похотливому сатиру Аракчееву, давно известного своими многочисленными связями с крепостными женщинами, "загулять" с упомянутыми девушками. То, что бедные красавицы были постоянно у нее перед глазами, с одной стороны, успокаивало Шумскую, а с другой - терзало ее самолюбие и лишало покоя. Она панически боялась старости и утраты своего влияния на графа.
    Показания дворовых людей, подробно раскрывающие описанные здесь обстоятельства, стали известны следствию еще в конце сентября 1825 г. Чиновники уголовной палаты исправно запротоколировали показания обвиняемых, запечатлев этот разоблачительный материал для потомков.
    Получила детальное разъяснение и история происхождения у Настасьи Минкиной дворянского достоинства. Обстоятельства эти оказалась на редкость некрасивой и сами по себе были уже преступлением. Чтобы сделать из цыганки даму хорошего происхождения, граф Аракчеев пошел на прямую фальсификацию. В город Слуцк Минской губернии в 1804 г. был командирован один из аракчеевских сподвижников - генерал Бухмейер, который всего за... каких-то 50 рублей выправил у адвоката Тамшевского документы, подтверждавшие происхождение Настьки Минкиной от некоего Михаила Шумского, чуть ли не с 300-летней дворянской родословной. Дело было откровенно шито белыми нитками. Тамшевскому, вовсю торговавшему липовыми родословными, грозило уголовное преследование, но гонец всесильного Аракчеева избавил пронырливого адвоката от сенатского расследования. Тамшевский с легкостью согласился на еще одну фабрикацию ( подумаешь, одной больше-одной меньше ! ), а Бухмейер заплатил ему за труды символическую сумму. Минкина в одночасье сделалась Шумской, причем отец ее - цыган Федька Минкин - продолжал числиться кучером на конюшне Аракчеева в Грузино. После смерти цыгана похоронили возле той самой церкви, под алтарем которой нашла свой покой и доченька. То, что цыган даже не был православным никого не смутило, как не смутило и то, что возле храма по древней традиции хоронили обыкновенно только приходских священников. Если Аракчеев приказал хоронить цыгана возле храма, что ж ! - значит придется похоронить ! И точка...
    Разумеется, дворовые были прекрасно осведомлены обо всех этих проделках, беззастенчиво творимых у них на глазах. Крепостные люди были умны и наблюдательны, они умели делать правильные выводы, а потому затея с приобретением дворянства для Анастасии Федоровны не явилась для них большой тайной. Из рассказов допрошенных история эта попала сначала в следственное производство, а затем сделалась известной всем людям, причастным к расследованию. Губернатор Дмитрий Сергеевич Жеребцов, курировавший следствие до появления генерала Петра Андреевича Клейнмихеля, узнав эту историю пришел в ужас. Выходил настоящий скандал, пятнавший честь самого графа Аракчеева !
    Современный человек вряд ли поймет сложившийся казус. Дело было не только в том, что Анастасии Федоровне сделали подложные документы по приказанию Аракчеева ! Не в том, что почти двадцать лет безродная цыганка именовала себя фамилией и титулом ей вовсе не принадлежавшими ( хотя это и само по себе уже было уголовным преступлением !). Нет... Все было гораздо хуже !
    Дело в том, что имперский протокол требовал, чтобы с Государем Императором могли общаться только лица, приписанные к первым четырем классам петровской "Табели о рангах...". Истопник, дворник, крестьянин, солдат не могли обращаться к Императору по определению. Так велось на протяжении почти столетия - со времен Петра Первого. Исключения допускались чрезвычайно редко и были они именно исключениями ( например, в тех случаях, когда Государь лично обращался к солдату при разводе караулов ). Строгости эти были отнюдь не формальны, следует помнить, что весь уклад жизни в России был насквозь проникнут сословными предрассудками. А в случае с Минкиной-Шумской получилось так, что с Императором неоднократно общалась, принимала его подарки и знаки внимания не только не жена Аракчеева, но даже вообще и недворянка ! И доверие Монарха обманул... сам граф Алексей Андреевич Аракчеев, прекрасно осведомленный о неблагородном происхождении своей любовницы !
    Трудно сказать, каков именно был ход мысли новгородского губернатора, после получения от Псковитинова известия о мошенническом приобретении дворянства Настасьей Минкиной, но весь ход дальнейших событий с очевидностью продемонстрировал желание Жеребцова "не нести сор из избы". Другими словами, закончить расследование и провести судебное рассмотрение дела надлежало в Новгороде. По уголовному законодательству того времени все расследования, число обвиняемых по которым превышало 9 человек, на местах не рассматривались, а в обязательном порядке передавались в Сенат. Сенат дело исследовал, выносил свой приговор, который поступал на рассмотрение в Кабинет министров и далее шел на подпись к Императору. Только после утверждения его Монархом ( Высочайшей конфирмации ) он обретал необратимую юридическую силу и возращался обратно в Сенат, который контролировал надлежащее его исполнение. Но легко понять, что если документы и обвиняемые отправились бы в столицу, то там быстро сделалось бы известно скольк грубо и цинично обманывал Государя столь преданный ему граф Аракчеев ! И Губернатор не сомневался, что злобный граф непрменно поквитается с теми, кто довел его до этакого срама !

    Вместе с новгородским полицмейстером Сиверсом губернатор немало поломал голову над тем, как же получше выйти из создавшегося щекотливого положения. Причем к самому Аракчееву обращаться он не захотел по вполне понятной причине : Жеребцов боялся демонстрировать графу свою осведомленность о столь интимных нюансах, как оформление "липового" дворянства. Аракчееву могло весьма не понравиться то, что его секрет перестал быть секретом. Потому Жеребцов и Сиверс решили действовать словно им ничего не известно, но при этом следственные материалы ни под каким видом из Новгорода в Петербург не отдавать.
    Для этого они порешили раздробить группу обвиняемых ( 22 чел. ) на несколько маленьких групп, с таким расчетом, чтобы в каждой было менее 9 человек. Судебные слушания по замыслу начальников следовало провести по возможности скорее, чтобы столичный Сенат при всем своем желании в дело вмешаться не успел. Осужденные будут наказаны и сгинут - в лучшем случае - в Сибири, в худшем - в могиле - и никто никогда не узнает о маленьком секрете "любезного графа Алексея Андреевича".
    Первыми под суд уголовной палаты пошли непосредственные виновные в убийстве : Василий Антонов, сестра его Прасковья, Дарья Константинова, которой обвинение прочило роль главного организатора убийства, сестры Федосья и Татьяна Ивановы, которых посчитали причастными к попыткам отравления Шумской в 1821 г. и последующих годах, а также Елену Фомину, обвиненную в недонесении на подруг. Дело было скорым и сложностей не представляло. Единственным сюрпризом на слушании было то, что брать и сестра Антоновы отказались от сделанных ранее заявлений, будто бы Дарья Константинова сулила им 500 рублей за убийство хозяйки. Свой оговор невиновной женщины они объяснили собственным малодушием и страхом расправы.
    Приговор Палаты, оглашенный 5 октября 1825 г., был предсказуем : наговорив массу лестных и лживых эпитетов в адрес погибшей Настасьи Шумской ( "истинно усердная к соблюдению пользы и спокойствия графа" ) суд признал обвиняемых виновными по всем пунктам. Причем в приговоре Палаты к ним была употреблена формулировка "распутные и укоренившиеся в преступных действиях", допустимая лишь в отношении рецидивистов, каковыми обвиняемые не были. Вынесенный приговор оказался чрезвычайно строг : Василий Антонов приговаривался к 175 ударам кнута, клеймению лица и ссылке в каторжные работы навечно, сестра его осуждалась на 125 ударов кнутом и вечной каторге, сестры Ивановы - к 70 ударам кнута и вечной каторге, Дарья Константинова приговаривалась к 95 ударам кнута и вечной каторге, Елена Фомина - к 50 ударам кнута. Подобный приговор нельзя не назвать исключительно суровым : 200 ударов кнутом считались смертельным порогом, практически не оставлявшим шансов на спасение даже здоровым и сильным мужчинам. Фактически брат и сестра Антоновы осуждались на смерть под кнутом. Их могло спасти только чудо.
    Но незаконность приговора этим отнюдь не исчерпывалась : Уголовная Палата никак не могла приговаривать к ссылке в каторжные работы навечно по причине отсутсвия такого наказания. Каторжные работы были ограничены 20-летним сроком. Следует заметить, что еще 10 сентября 1807 г. Император Александр Первый повелел запретить употребление в судебных приговорах выражения "наказывать нещадно и жестоко", а само телесное наказание не д. б. быть чрезмерным. С той поры даже за убийство редко назначалось более 30-40 ударов кнутом, в настоящем же случае Василий и Прасковья Антоновы вообще были несовершеннолетними, что давало им основание рассчитывать на бОльшее снисхождение.
    Губернатор Жеребцов, демонстрируя лояльность в отношении графа Аракчеева, написал последнему письмо, в котором изложил ход следствия и предложил определить круг лиц, подлежащих суду в дальнейшем. Аракчеев в ответном письме перечислил тех из своих дворовых, которых он "иметь не желает". В этом списке оказались управляющий мирским банком Семен Алексеев, дворецкий Иван Малыш, казначей Иван Пупта, кухмистер Иван Аникеев, повар тимофей Лупалов и кондитер Николай Николаев. Следственная комиссия принялась готовить к суду экстаркты их показаний, а новгородский обер-полицместер озаботился приведением в исполнение вынесенного приговора.
    Между тем, в этом возникли некоторые затруднения. Заседатель Уголовной Палаты Мусин-Пушкин обратил внимание на то, что Дарья Константинова, вроде бы беременна. Он сообщил об этом земскому исправнику Лялину, ответственного за содержание осужденных в тюрьме, а также самому губернатору. Последний, после совещания с обер-полицмейстером Сиверсом, постановил отложить наказние Константиновой, а всех прочих осужденных наказать в ближайшее время.
    Между тем, 15 октября 1825 г. в Новгороде появился генерал Петр Андреевич Клейнмихель. На всех этапах своей административной деятельности человек этот при исполнении монарших повелений демонстрировал рвение необыкновенное, выходившее за всякие рамки здравого смысла. Тупой формализм и нежелание принимать на себя в интересах дела хотя бы малейшую ответственность всегда отличали Клейнмихеля. Эти дурные качества генерал сполна проявил в Новгороде. Монарший рескрипт обязывал его возглавить расследование и лично исследовать все обстоятельства дела - Клейнмихель не стал утруждать себя выяснением подлинных причин убийства, а приступил к делу с уже готовой схемой. Раз граф Аракчеев не сомневался в существовании заговора, направленном против него, значит таковой заговор найти необходимо !
    На версию о существовании заговора хорошо работали первоначальные показания Василия и прасковьи Антоновых о том, будто Дарья Константинова обещала им 500 рублей за убийство Шумской. То, что потом Антоновы отказались от этого оговора для Клейнмихеля значения уже не имело : богатая Константинова, жена управляющего банком, великолепно подходила на роль агитатора и организатора дворовых людей. Разумеется, по мысли Клейнмихеля отнюдь не она была центральной фигурой заговора, но Константинова поддерживала связь с главными заговорщиками в столице. И тот факт, что исправник Лялин уже после вынесения приговора сделал попытку спасти Дарью Константинову от суда, свидетельствовало о том, что столичные заговорщики не оставили ее без опеки !
    Таков примерно был ход мысли генерала Клейнмихеля, когда он 16 октября потребовал медицинского освидетельствования Дарьи Константиновой. Осмотр женщины акушером привел к результату однозначному : Константинова отнюдь не была беременна ! Клейнмихель возликовал ( ага, вот он - хвостик заговора ! ) и потребовал вызова на допрос исправника, штаб-капитана Василия Лялина. Допрос этот проводил лично Клейнмихель, причем в присутствии губернатора и новгородского обер-полицмейстера. Думается, бедный Лялин был потрясен и раздавлен отборной бранью генерала, исправник даже не пытался запираться, а сразу же сослался на письмо Мусина-Пушкина, в котором последний просил понаблюдать, не беременна ли Константинова ? Письмо было немедленно отыскано. Ниточка ( если это можно так назвать ) потянулась к заседателю уголовной палаты. Вызвали на допрос Алексея Мусина-Пушкина, мелкого чиновника 9 класса, совершенно растерявшегося перед представительной комиссией. Он как мог постарался объяснить, что возможная беременность Дарьи Константиновой - это его субъективное восприятие полноты женщины, но Клейнмихель его не слушал, а лишь неистово орал "о сетях зла".
    Немедленно уволенные от занимаемых должностей Лялин и Мусин-Пушкин отправились под арест. Исправник был помещен в новгородскую тюрьму, где просидел в общей арестантской камере более двух месяцев. Мусина-Пушкина обер-полицмейстер лично отвез в здание городской полиции, где его сначала содержали под военным караулом ( в течение двух недель ), а затем перевели в здание земского суда, где Мусин-Пушкин оказался в полной власти полковника Карнеева, подчиненного Аракчеева. Мусин-Пушкин всерьез опасался физической расправы над собой - и не без оснований ! - ибо Аракчеев был способен отдавать самые бечеловечные и незаконные приказы. У арестованных в домах были произведены обыски, причем в доме Мусина-Пушкина были взяты все наличные деньги. Полицейкие объяснили эту меру тем, что чиновника можно было подозревать в подготовке побега за границу.
    Губернатор вызвал к себе Псковитинова и потребовал нового исследования всего дела, поскольку, мол-де, есть основания полагать, что заговорщики влияли на ход расследования. Можно представить удивление Псковитинова, практически закончившего к тому времени следствие, вдруг узнающего о неких мифических "высокопоставленных заговорщиках" и "столичных связях" несчастных крепостных ! Началось новое расследование с участием тех же самых следователей. Все это делалось с таким видом, будто прежнего следствия не было вовсе и никто даже не попытался объяснить в чем причина этого странного казуса. Хотя никто и не говорил вслух, но всем было понятно без слов : генератор идей - генерал Клейнмихель - жаждет славы на поприще разоблачения заговоров. Со второй половины октября 1825 г. в "деле Анастасии Шумской" появляется нечто оруэлловское, откровенно-параноидальное, явно полубредовое, но такое, над чем нельзя было вслух посмеяться и от чего нельзя было просто отмахнуться.
    Примечательно, что сама Дарья Константинова при ее передопросах справедливо указывала на то, что никогда и никому не говорила о своей беременности и не просила из-за нее снисхождения. Вся эта история случилась потому единственно, что Мусин-Пушкин побоялся нарушить закон, который избавлял беременных женщин от телесных наказаний. То же, что медицинское освидетельствование Дарьи Константиновой не было произведено немедленно после рапорта исправника Лялина, можно было расценивать как обычную волокиту и присущую тюремной системе того времени нерасторопность. Во всяком случае головотяпство тюремного начальства представляется куда более убедительным объяснением этому, нежели некий "столичный заговор".
    Между тем, возникшее при прямом участии Клейнмихеля новое расследование ( "об умышленном ходатайстве за преступницу Константинову" ) стало стремительно расширяться и обрастать все более пугающими подробностями. Сначала был арестован секретарь новгородского земского суда Лесков. Вина его состоялав том, что он посоветовал исправнику Лялину не замалчивать беременность Константиновой ( если таковая подтвердится ), а официально доложить об этом гражданскому Губернатору Жеребцову, дабы тот данной ему властью решал как быть дальше. Совет этот следует признать совершенно разумным, он не содержал в себе ничего противозаконного и невозможно понять, почему Клейнмихель так неистово отреагировал : генерал объявил чиновника "важным заговорщиком" и Лесков, как и Мусин-Пушкин, был туи же заточен в одной из камер в здании суда, где и просидел две недели под караулом. После этого был арестован Михаил Татаринов, смотритель новгородского острога, коллежский секретарь. Клейнмихель, в своей всегдашней манере орать без объяснения причин, набросился на арестованного, который не вынеся стресса, скончался на первом же допросе. В деле так и не осталось записей относительно того, в чем вообще хотели обвинить Татаринова.