| |
|
Убийства детей.
Родившийся в 1901 г. Мейер Менделеевич Плоткин после Октябрьского переворота 1917 года подался в еврейскую социал-демократическую партию "Поалей Цион", однако вовремя сориентировался в быстро меняющейся обстановке и уже в 1921 г. вступил в РКП(б). К тому моменту он уже стал Дмитрием Матвеевичем Дмитриевым и, отслужив в войсках ВЧК, перешел в крупнейшую спецслужбу тогдашней Советской России - Главное политическое управление (ГПУ). С 1922 г. его жизнь более чем на 10 лет оказалась связана с обеспечением экономической безопасности государства. Уже в августе 1924 г. он попал в штат центрального аппарата ОГПУ и возглавил отделение в составе Экономического отдела (ЭКО). В ноябре 1931 г. Дмитриев-Плоткин стал помощником начальника отдела. Это была уже заметная должность в масштабах Наркомата и весьма важная, поскольку в годы коллективизации и индустриализации обеспечение безопасности государства в сфере экономики, торговли и финансов сделалось одним из условий успеха проводимых масштабных преобразований. Дмитриев-Плоткин оказался на высоте предъявляемых требований. Это был, безусловно, неглупый человек, имевший необходимое образование (еще до службы в войсках ВЧК он закончил екатеринославское коммерческое училище). Кроме того, Дмитрий Матвеевич быстро наработал необходимые для контрразведчика специальные знания и опыт. Дмитриев принял участие во многих резонансных расследованиях своего времени, сейчас, правда, уже подзабытых. Например, он участвовал в разоблачении антигосударственной деятельности известной в конце 1920-х гг. концессионной компании "Лена-Голдфилд лимитед". Сейчас эту компанию назвали бы совместным предприятием. "Лена-Голдфилд" взяла в разработку золотоносные участки в районе реки Лена, на Алтае и около Ревды (в 50 км западнее Свердловска), однако, так и не развернув толком добычу, принялась клянчить у Советского правительства разного рода дотации, компенсации и т. п. Для лоббирования своих интересов компания активно привлекала высокопоставленных чиновников, которые выходили на уровень государственного руководства. В конце концов, в ОГПУ возникли подозрения, что "Лена-Голдфилд" вовсе не стремится заниматься хозяйственной деятельностью, а лишь является ширмой для глубокого проникновения иностранных разведок в различные регионы страны и органы власти всех уровней. В апреле-мае 1930 г. уголовно-судебная коллегия Верховного суда СССР осудила четырех работников компании за шпионаж и подрывную деятельность. До сих пор следственные материалы по делу "Лена-Голдфилд" засекречены, и есть основания думать, что тогда ОГПУ действительно пресекло серьезную операцию британской разведки. Другая не менее шумная история, в которую по долгу службы оказался вовлечен Дмитрий Дмитриев, была связана с английской компанией "Метрополитен-Виккерс", поставлявшей и монтировавшей в СССР разнообразное электротехническое оборудование. В начале 1930-х гг. советская госбезопасность заподозрила работников этой компании в разнообразной по формам и целям подрывной деятельности: сборе разведывательной информации, поставках некачественного оборудования, созданию изощренных коррупционных схем, вербовке советских граждан с целью последующего привлечения к работе в интересах британской разведки и т. п. Судебный процесс над большой группой сотрудников компании проходил в Верховном суде СССР и закончился в апреле вынесением приговоров 6 английским подданным и 12 гражданам Советского Союза. Процесс наделал очень много шума как внутри страны, так и за рубежом. Сталину даже пришлось написать статью для американской прессы, в которой он разъяснял сущность обвинений в адрес "Метрополитен-Виккерс" и защищал методы работы советской госбезопасности. А защищать было что, поскольку один из осужденных англичан при встрече с адвокатами заявил о том, что работники ОГПУ допрашивали его без перерыва 21 час. Правда, все подсудимые - в том числе и иностранцы - признали, что на допросах методы физического воздействия к ним не применялись. Лишение сна к пыточным мерам, очевидно, не приравнивалось. Летом 1933 г. осужденные англичане подали прошения о помиловании, в которых признали собственную виновность. События, связанные со следствием по делу "Метрополитен-Виккерс", до известной степени проливают свет на любопытный феномен "признания собственной вины", который ставит в тупик многих исследователей московских открытых процессов и "Большого террора". Как видим, после допросов следователями советской госбезопасности вину признавали не только деятели внутрипартийной оппозиции, военнослужащие и обычные советские граждане, но и иностранцы. Не в последнюю очередь это происходило благодаря профессиональным навыкам таких руководителей, как Дмитрий Дмитриев. К концу 1934 г. профессиональные навыки Дмитрия Матвеевича ценились коллегами с Лубянки столь высоко, что Дмитриев попал в состав следственной бригады, отправленной из Москвы в Ленинград для расследования убийства Кирова. Там состоялось его близкое знакомство с будущим наркомом внутренних дел Николаем Ивановичем Ежовым, являвшимся в то время членом Оргбюро ЦК ВКП(б) и курировавшим расследование по партийной линии. Дмитриев своей интеллигентностью и обстоятельностью в делах произвел настолько хорошее впечатление на Ежова, то тот разрешил ему проводить допросы главного преступника - Леонида Николаева. Без физического воздействия и запугиваний Дмитриев уговорил истеричного убийцу дать такие показания, которые полностью отвечали задачам следствия, в результате чего Николаев отправился на тот свет не в одиночку, а в большой компании соучастников мнимого заговора. По прошествии 10 месяцев Дмитриев стал старшим майором государственной безопасности. Это было специальное звание высшего командного состава НКВД, соответствовавшее званию комдива в армии. Вскоре, в октябре 1936 г., Дмитриев получил только что учрежденное звание комиссара госбезопасности третьего ранга. В тогдашнем НКВД такие звания или старше имели всего 36 человек. Дмитриев оказался в числе той узкой прослойки высших чиновников госбезопасности, которые начинали и деятельно проводили политику "Большого террора", отдавая себе полный отчет в том, что же именно они делают. В середине июля 1936 г. Дмитрий Матвеевич удостоился в высшей степени ответственного назначения. Ему поручили возглавить Управление НКВД по Свердловской области, огромному быстрорастущему промышленному узлу на Среднем Урале. С военно-стратегической точки зрения это был регион с огромными перспективами, расположенный, в отличие от Московского и Ленинградского промышленных районов, в глубоком тылу. Перемещение из Москвы на Урал вовсе не являлось для Дмитриева опалой, скорее наоборот, - это было свидетельство высокого доверия к нему Партии и Правительства. Дмитриеву разрешили сохранить роскошную квартиру в Москве на Тверском бульваре в доме №20, что вообще-то было против практики номенклатурных перемещений, но к тому времени большевики уже смело нарушали правила, которые сочиняли для других. Сохранение квартиры свидетельствовало о том, что перевод в Свердловск всего лишь временная командировка, после выполнения которой обязательно последует возвращение в столицу.
 По-видимому хорошо осведомленный о деталях чекистского закулисья, Дмитриев с самого начала представлял, чем же именно ему придется заниматься. Хотя до начала "Большого террора" 1937 года оставался целый год, о связях первого секретаря Свердловского обкома ВКП(б) Ивана Кабакова с Георгием Пятаковым, крупным деятелем троцкистской оппозиции, в недрах НКВД уже было известно, и Дмитриев перед отъездом получил негласное указание Ежова с Кабаковым и его людьми не сближаться. Дмитрий Матвеевич отправился в столицу Урала большим барином в собственном салон-вагоне, с собственным (точнее, служебным) "паккардом" на грузовой платформе, с горничной и поваром. Взял он с собой из Москвы и проверенных в деле помощников - Наума Яковлевича Боярских (встречается и другое написание его фамилии - Боярский), Даниила Михайловича Варшавского, Якова Шахновича Дашевского, Семена Александровича Кричмана и Михаила Борисовича Ермана. Особым доверием Дмитриева-Плоткина пользовался Наум Боярских, который формально возглавил секретариат начальника управления, а фактически выполнял обязанности адъютанта и распорядителя по всем служебным вопросам и организации личного быта начальника. Боярских был почти на 7 лет старше Дмитриева, и последний имел привычку советоваться с ним по всем вопросам. Не будет ошибкой сказать, что этот человек делит со своим начальником всю ответственность за чудовищные репрессии, устроенные Дмитриевым в 1937-1938 гг. в Свердловске и Свердловской области. Еще одним ответственным за кровавый беспредел тех лет, безусловно, являлся Яков Дашевский, возглавивший Оперативный отдел управления, важнейший с точки зрения повседневной работы аппарата госбезопасности. Дмитриев со своими присными, безусловно, принадлежал к категории тех бессовестных сотрудников НКВД, которых с полным основанием можно назвать циниками и садистами. Но, положа руку на сердце, нельзя не признать того, что многие из отправленных ими в расстрельные ямы, были ничуть не лучше и вряд ли заслуживали иного к себе отношения. Среди наиболее известных жертв Дмитрия Матвеевича следует назвать упомянутого выше первого секретаря Свердловского обкома ВКП(б) Ивана Дмитриевича Кабакова, человека в свое время очень известного. Первый секретарь Уральского обкома ВКП(б) жил в Свердловске настоящим королем. С 1928 г., когда его назначили председателем Уральского облисполкома, он сделался одним из важнейших государственных функционеров этого богатейшего региона. А после того, как в 1929 г. стал руководителем парторганизации, Кабаков превратился, без преувеличения, в безраздельного хозяина. То есть существовало, конечно, где-то там, далеко в Кремле фантастическое Политбюро и не менее фантастические органы власти вроде Совета Народных Комиссаров и Всесоюзного Центрального Исполнительного Комитета, но здесь, на земле, в горах, лесах Предуралья, Урала и Зауралья, власть олицетворял персонально товарищ Кабаков. Неслучайно производное от его фамилии понятие "кабаковщина" на долгие десятилетия превратилось для жителей уральского региона в синоним беспредела, произвола и барства. Сейчас, когда стенограммы многих партийных совещаний, конференций и пленумов перестали быть тайной, мы знаем, что бывший сормовский рабочий и "защитник эксплуатируемых классов" Иван Кабаков принадлежал к наиболее оголтелому и беспощадному крылу ЦК ВКП(б), требовавшему максимального ограничения свобод рабочих и крестьян. Крыло этих наиболее ретивых строителей коммунизма в отдельно взятой стране возглавляли крупнейшие партийные функционеры Эйхе и Варейкис, и хотя в партийной номенклатурной иерархии уровень Кабакова был несколько пониже упомянутых товарищей, голос его звучал весьма звонко и напористо. Иван Дмитриевич требовал не выпускать ссыльнопоселенцев из мест их размещения после окончания срока ссылки, настаивал на необходимости ограничения свободы перемещения крестьян-единоличников, не вступивших в колхозы, более того, Кабаков оказался в числе тех, кто ратовал за принудительное "прикрепление" крестьян к колхозам, в том числе и посредством невыдачи им паспортов. Впоследствии все эти перегибы колхозного строительства с легкой руки Н. С. Хрущева стали связывать с именем Сталина, и определенная логика в этом есть, поскольку никакие серьезные решения по вопросам государственного и экономического строительства без санкции Сталина не принимались, но это лишь полуправда. Правда же заключается в том, что инициаторами введения в советских колхозах крепостного права являлись очень многие видные коммунистические функционеры, а вовсе не Сталин единолично. Чтобы яснее представить экономические реалии, в которых оказался уральский регион в 1930-х гг. - а это важно для восприятия последующего повествования,- следует сделать небольшое отступление. Оно тем более необходимо, что далее по тексту нам не раз и не два придется касаться всевозможных бытовых нюансов, связанных с укладом жизни рядовых свердловчан. Без понимания экономических условий и бытовых реалий тогдашнего времени некоторые аспекты повествования могут оказаться попросту непонятны современному читателю. Начиная с 1927 г. население Советского Союза с каждым годом все туже затягивало пояса и, казалось, конца и края этому процессу не будет. Причиной неотвратимого погружения в нищету абсолютного большинства населения явился курс на сверхбыструю индустриализацию, взятый сталинским Политбюро, и сопутствующие этому процессу перегибы, прежде всего, огромный экспорт зерна за границу, превышавший экономические возможности не восстановившегося после Гражданской войны сельского хозяйства. В следующем 1928 г. в стране начался голод и стихийный переход регионов на снабжение по карточкам. Политбюро ЦК ВКП(б), руководствуясь принципом "не можешь остановить процесс - возглавь его!", разрешило в декабре 1928 г. в качестве "эксперимента" ввести продовольственное снабжение по карточкам в Ленинграде, а уже 14 февраля 1929 г. эта практика была распространена на весь Советский Союз в директивном порядке. Страна погружалась в голод безостановочно и неотвратимо и для того, чтобы избежать острейшего дефицита продуктов, необходимо было системно пересмотреть подход к сверхиндустриализации. Рассчитывать на это не приходилось, экспорт зерновых только рос - в 1930 г. было вывезено 4,8 млн. тонн, в 1931 - 5,2 млн. тонн. А потому неудивительно, что неурожайные 1932 и 1933 гг. привели к чудовищному голоду, вошедшему в историю страны под названием Голодомор.
 Кабаков явился замечательным представителем партийной номенклатуры, в том смысле, что он всей своей жизнью с кристальной чистотой выразил идею "Грабь награбленное". Достаточно сказать, что провозглашая "мир - хижинам, войну - дворцам", Иван Дмитриевич в годы ужасного голода 1930-х гг. с упоением занимался строительством собственного дворца на острове Репный посреди Шитовского озера в 40 км севернее Свердловска. Согласитесь, что милая трехэтажная постройка с винным погребом, крытым танцполом, банкетным залом с двумя эркерами (выходившими в лес и на озеро), баня с четырьмя печами, забор с лепными украшениями, Т-образный пирс с двумя восьмигранными беседками и лестница от пирса к дому шириною 5 метров, обложенная белым мрамором, как-то мало соответствуют тому, что в Советской России было принято называть дачей. Чтобы обслуживающий персонал не запускал глаза в интимные детали личной жизни первого секретаря обкома, дом коменданта был построен не на острове, а на берегу. Там же располагался и барак для трех семей обслуживающего специальный объект персонала. На берегу находился и дизель-генератор, вырабатывавший электричество для объектов на острове и запитывавший их по подводному кабелю. Впрочем, на острове имелся и резервный генератор, находившийся в особом флигеле, а также дом охраны и насосная станция с бойлерной, обеспечивавшая давление в местном водопроводе и системе отопления. Все местное население из района озера было удалено. И это правильно, незачем местным нищебродам наблюдать за вечерними прогулками на ялах, слушать романсы под гитару и подсматривать из леса за танцами гостей товарища первого секретаря. Так могут созреть разного рода террористически замыслы и мозолистые руки крестьян, глядишь, потянутся сами собой к закопанным в огородах винтовкам и обрезам... К озеру была проложена отдельная дорога, въезд на которую преграждал КПП. В общем, уставшему от серых будней секретарю обкома унылого промышленного центра было где порезвиться, станцевать, поплавать на лодке с молодой красивой женой, прогуляться по лесу с любимой маленькой дочкой, пострелять дичь с друзьями и товарищами по суровому партийному поприщу. И вполне возможно, что в то самое время, когда сотрудники милиции бдительно конфисковывали растительное масло у бедолаги Леонтьева, о чем упоминалось в предыдущей главе, секретарь обкома, спускаясь по мраморной лестнице к пирсу, сосредоточенно размышлял над тем, как еще улучшить жизнь простого советского человека в безобразном, убогом, отвратительном промышленном центре с непроизносимым названием Свердловск? В этом месте невозможно удержаться от того, чтобы не процитировать Леонида Филатова: "Утром мажу бутерброд - сразу мысль: а как народ?" В общем, товарищ Кабаков обустроил быт отдельно взятого себя с большевистской скромностью, точнее, сообразно собственному пониманию этой самой скромности... Верх-Исетскому металлургическому комбинату, педагогическому и металлургическому институтам, Синарскому труболитейному заводу и множеству менее значительных объектов было присвоено имя Кабакова, город Надеждинск был переименован в Кабаковск. Впоследствии, после того как Ивана Дмитриевича расстреляли, последовала волна повторных переименований. Кабаковск, например, получил имя Серов, в честь известного в ту пору летчика. В этих переименованиях есть нечто постыдное и инфернальное, что-то за гранью здравого смысла, абсурдное. Задумайтесь только на секунду: сначала большевики пафосно призывали жителей гордиться тем, что они живут в славном городе Кабаковске, а через несколько лет сделали это слово запретным. В этих изменениях политических суждений на прямо противоположные есть нечто шизофреническое, ибо нормальным людям так вести себя несвойственно. Но для большевистской власти и пропаганды тех лет подобные обезьяньи прыжки из крайности в крайность являлись нормой. Несмотря на барство и личную нескромность, Кабаков долгое время оставался в фаворе у Сталина, который всячески подчеркивал свое к нему расположение. В январе 1934 г. Кабаков был избран в президиум XVII съезда ВКП(б), а в декабре 1935 г. вместе с председателем облисполкома Василием Головиным удостоился ордена Ленина, высшей государственной награды Советского Союза. Нетрудно догадаться, что, глядя на первого секретаря обкома, в меру служебных возможностей и доступа к ресурсам облагораживали свой быт и чиновники рангом пониже. Тем более что после упомянутых выше постановлений Наркомснаба и Совета Народных Комиссаров для этого появились вполне законные основания. Но, как известно, аппетит приходит во время еды, поэтому разрешенные оклады и нормы потребления быстро перестали устраивать радетелей за народное благо. Для удовлетворения растущих потребностей себя самого и ближайшего окружения секретарь обкома пустился в откровенные финансовые махинации. Так, например, через Свердловскую городскую лечебную комиссию, созданную для обслуживания номенклатурных работников, был организован регулярный перевод денег якобы на лекарства и лечение особо болезных товарищей. Год от года выплаты росли, в 1934 г. расходная часть Лечкома превысила доходную в 7(!) раз. Как закрывался кассовый разрыв? Да очень просто. Деньги переводились со счетов крупных строек и промышленных предприятий, директора которых участвовали в их последующем "распиле". Помимо выплат со счетов Лечкома, Кабаков и его присные получали деньги из специального секретного фонда, которым распоряжался упоминавшийся председатель облисполкома Василий Головин. Разумеется, распоряжался не единолично, а по согласованию со старшим товарищем Иваном Дмитриевичем (кстати, за владение этой "кубышкой" осведомленные номенклатурные товарищи называли Головина за глаза "Кошельком"). Само собой, номенклатурные работники не отказывали себе в разного рода расходах, которые можно было списать на административно-организационные нужды обкома партии. По итогам 1935 г. перерасход по этой статье партийного бюджета составил 226 тысяч рублей. Поездки в Крым и на Кавказ смело "проводились" по бухгалтерским документам как командировки, бояться было нечего, ведь Иван Дмитриевич Кабаков своих не сдавал! Помимо разного рода приписок и бухгалтерских фокусов, кабаковские ставленники не брезговали и прямыми хищениями. Выше уже описывалось драматичное состояние дел в Уральском регионе со ссыльнопоселенцами, но Кабаков и его люди проблему не замечали в упор. Наркомфин целевыми переводами направлял деньги предприятиям на оплату труда раскулаченных, но эти средства систематически расходовались на иные нужды. ОГПУ в циркуляре № 45 от 11 июня 1934 г. "О недочетах в работе со спецпереселенцами" особо отметил, что задолженность по выплате зарплат спецпереселенцам составляет 4-5 месяцев, а в отдельных случаях достигает 10 месяцев. В Свердловской области общая сумма невыплаченных спецпереселенцам денег на тот момент достигала 962 тысяч рублей - эти средства были зачислены на баланс предприятий, но по прихоти руководства оказались растрачены на что угодно, кроме зарплаты раскулаченных. Кстати, по абсолютной величине этой цифры Уральский регион оказался на втором месте в Союзе, пропустив вперед лишь Западно-Сибирский край. Несмотря на отчаянно тяжелое положение с продовольственным снабжением населения, государственное руководство продолжало зерновой экспорт на протяжении всех 1930-х гг., и даже в пору голода 1933 г. за пределы страны было вывезено около 1,7 млн. тонн зерна. Опасаясь повторения голода на следующий год, Политбюро ЦК согласилось уменьшить зерновой экспорт в 1934 г. более чем в два раза. Наряду с хорошим урожаем это помогло стабилизировать ситуацию и даже создало иллюзию относительного благополучия. В стране стали массово открываться магазины коммерческой торговли, в которых продукты хотя и стоили в 7-10 раз дороже, чем в государственных "карточных" магазинах, зато для их приобретения продуктовые карточки были не нужны. Свою лепту в улучшение ситуации на продовольственном рынке внесли предприятия пищевой, холодильной, консервной промышленности, созданные в годы первой пятилетки. В 1933 г. в стране запустили первый завод по производству сухого льда, появилось первое советское мороженое, сухое молоко, различные рыбные и фруктовые консервы, начался массовый выпуск промышленных рефрижераторов, что позволило заметно уменьшить потери продуктов при транспортировке и хранении. Политическое руководство страны стало склоняться к мысли о необходимости скорейшей отмены карточной системы, и этот вопрос стал центральным на ноябрьском пленуме ЦК ВКП(б) 1934 г. Предполагаемая отмена карточной системы встретила неожиданное противодействие многих партийных функционеров, не желавших терять эффективный инструмент принуждения к труду и управления массами. Известно, что на пленуме развернулась полемика по этому вопросу, в которой неоднократно брал слово Сталин, однако ничего из сказанного тогда не опубликовано до сих пор. Видимо, руководящие работники в полемическом кураже допустили столько людоедских признаний, что даже спустя десятилетия их невозможно огласить без серьезного репутационного ущерба. Тем не менее с 1 января 1935 г. карточки на хлебопродукты были официально отменены по всей территории Советского Союза, при этом отпускная цена на хлеб несколько увеличивалась и гарантировалось увеличение ассортимента. Распределение прочих продуктов: мяса, жиров и масла, сахара, а также промтоваров - сохранялось без изменения. Как это часто бывало у большевиков, даже доброе и полезное дело они сумели превратить в издевательство над народом и здравым смыслом. Открытая продажа хлеба, начавшаяся без ограничения с 1 января, сопровождалась всевозможными эксцессами - тысячными очередями, беспорядками и… нехваткой продуктов. Несмотря на то, что цены в свободной торговле стали выше той, что ранее покупатель платил при отоваривании карточек, весь хлеб сметался с прилавков в одночасье. Большинство не верило в полную отмену карточек и предпочитало покупать хлеб с запасом, для сушки сухарей. Кроме того, хлеб оставался прекрасным объектом спекуляции, хотя это и было уголовно наказуемо, поскольку существовала государственная монополия на хлебную торговлю. Тем не менее это не останавливало спекулянтов, ведь торговля хлебом сулила не только отличный барыш, но и стремительный оборот средств: купил в государственном магазине задешево - продал в коммерческом задорого или отнес на колхозный рынок и продал там еще дороже. По прибыльности спекуляция хлебом обгоняла спирто-водочную и лишь немного уступала торговле табаком и махоркой, последние все годы кризиса 1930-х гг. оставались лидерами рыночного спроса. И дело тут вовсе не в злонравных спекулянтах, а в соотношении спроса и предложения, в тех самых азах экономической науки, которые светила большевистской теории и практики так и не смогли постичь вплоть до распада Советского Союза. Поскольку карточки с 1 января 1935 г. отменили, а хлеба если и стало больше, то ненамного, полки магазинов сами собой не наполнились. Громогласно обещанная и заранее анонсированная победа большевиков над дефицитом не состоялась! В этом надо было кого-то обвинить, поскольку советская власть собственной вины не признавала никогда и ни в чем. Ну в самом деле, не коммунисты же виноваты в бедах, передрягах и лишениях народа, коммунисты всегда желают народу добра, а потому во всем виноват кто-то другой! Сначала большевистские горланы-главари валили вину на неких абстрактных, но очень злобных спекулянтов, скупающих товары оптом при открытии магазинов. Потом виноватыми были названы недобросовестные работники торговли, которые якобы действуют в спайке со спекулянтами. Потом виноватыми были признаны крестьяне, которые сначала продают свои товары на колхозных рынках по высокой цене, а после этого скупают в государственных магазинах дешевый хлеб. Было даже объявлено, что крестьяне скармливают купленный в городских магазинах хлеб скоту! Крестьяне при советской власти являлись де-факто самым страдающим классом, и они в очередной раз оказались виноваты в том, что кремлевские фантазеры были неспособны ничего из задуманного осуществить нормально, без авралов, всевозможных эксцессов, без воплей о вредительстве и арестов. Во многих регионах - в том числе и на Урале - в первом квартале 1935 г. начался стихийный процесс возврата к карточной системе и появились всевозможные ограничения на свободную продажу продуктов питания. Например, не продавали более 2 буханок хлеба в одни руки, не позволяли отовариваться крестьянам или лицам без паспортов и т. п. Казалось, карточки вот-вот возвратятся, однако не тут-то было! Отказ от снабжения по карточкам был политической установкой, призванной продемонстрировать успехи социалистического строительства, поэтому возврата к ним быть не могло ни при каких условиях. Напротив, дабы сделать процесс более наглядным, было объявлено об отмене с 1 октября 1935 г. карточек на мясо, рыбные продукты, сахар и картофель. А с 1 января 1936 г. отменялось распространение по карточкам непродовольственных товаров. 17 ноября, выступая на Первом всесоюзном совещании стахановцев, Сталин произнес свою известную фразу: "Жить стало лучше, жить стало веселее!", - которая была призвана символизировать бесповоротное начало новой жизни советских людей, полной созидательного труда, удовольствий и, разумеется, сытой. Фраза эта, попав в песни, на плакаты, в газеты и кинофильмы, моментально стала своего рода жупелом, тем идеологическим штампом, который никем не мог быть поставлен под сомнение. Сталин дал своего рода добро на роскошь и развлечения, которое очень тонко уловила номенклатура. Собственно, никто в нищей стране, кроме номенклатурных работников, не мог позволить себе роскоши. В 1936 г. в крупнейших городах Советского Союза появились галантерейные и парфюмерные магазины, первые таксопарки с вызовом машин по телефону. Чиновники и служащие моментально сменили военные шинели и френчи на коверкотовые пальто и шевиотовые костюмы, а их жены и любовницы оделись в меха и обули лаковые туфли. Пришла эпоха "красных балов", во время которых работники советских ведомств и учреждений стали открыто щеголять ювелирными украшениями. Слушатели военных академий разучивали танго, а студенты элитных вузов упражнялись в фокстроте. Подобное было совершенно невозможно еще два-три года тому назад, за лаковую обувь и фокстрот можно было лишиться партийного или комсомольского билета, ибо сие расценивалось как очевидный признак "мелкобуржуазного перерождения", но… теперь все стало иначе. Партия разрешила демонстрировать радость жизни - вот и демонстрируйте!
| |
| . |
