Murders

Скопческие процессы (фрагменты истории изуверской секты).

©А.И.Ракитин, 2004 ©"Загадочные преступления прошлого", 2004

Страницы: (1) (2)

стр. 2 (окончание)

В ноябре 1812 г. заключенный моршанской тюрьмы Михаил Иванов был доставлен в тюремный лазарет истекающим кровью.

Своевременное вмешательство опытного доктора, зашившего бедолаге мошонку, спасло Иванова от бесславной гибели от потери крови. Губернское начальство, и без того взбудораженное слухами о непобедимых и неуловимых скопцах, нарядило новый розыск. Было над чем поломать голову! Михаил Иванов был колодником, т. е. заключенным, приговоренным к содержанию в колодках, сама конструкция которых исключала возможность владеть руками. Другими словами, он не мог оскопить сам себя. Кроме того, Иванов находился в тюрьме, и по определению не мог иметь в своем распоряжении ножа или бритвы.
    Казалось бы, следователям выпал замечательный шанс раскрутить на полную катушку весь этот скопческий клубок и отыскать как всепроникающих проповедников, так и их законспирированную общину. На самом деле, не так уж сложно было выяснить кто и с какой целью посещал маленькую провинциальную тюрьму. Но не тут-то было!
    Колодник твердил, что никто его не уговаривал совершать над собой ужасную экзекуцию. До мысли о кастрации он дошел, якобы, своим умом в ходе двухмесячных размышлений о необходимости спасения души. Ножик он нашел в тюремном дворе и воспользовался оным дабы "отрезать ключи ада". "Ключи"-то он отрезал, да вот только кровь остановить не смог...
    Ни угрозами, ни разного рода посулами от Михаила Иванова так и не удалось добиться сколь-нибудь внятных показаний. Вообще, для последователей этой секты были характерны чрезвычайные упорство и бескомпромиссность в отстаивании однажды высказанного утверждения. Скопцы практически не меняли показаний, какими бы вздорными те не казались, и не выдавали властям единоверцев; на свои тюремные страдания они смотрели как на испытание их стойкости в вере. В конце - концов, Михаила Иванова отправили на поселение в Сибирь. Он не назвал ни одной фамилии единоверцев.
    Расследование в отношении моршанских купцов, между тем, стало постепенно рассыпаться. Точно из-под земли начали появляться разного рода свидет ели с удивительной крепостью памяти, которые были осведомлены об интимных сторонах жизни подозреваемых и знали когда и как все они подверглись кастрации. Ветхие старушки твердо помнили события давно минувших лет и без труда подкрепляли заявления купцов о несчастных случаях в детстве. Разумеется, добросовестные следователи сумели бы развенчать сомн удивительных (и подозрительных) свидетелей, но к концу 1812 г. таковых следователей в Тамбове уже не осталось. Не подлежит сомнению, что купцы-"миллионщики" нашли узду на провинциальную полицию, сумели дать необходимые взятки и дело потихоньку прикрыли. Полиция никаких сектантов найти не сумела, а все разговоры в простом народе о засильи скопческой ереси в крае были объявлены не более, чем досужими сплетнями.
    На четверть с лишком века опустилась над русской провинцией сонная тишина. Ничего, как будто бы, не происходило ни в Морше, ни в Тамбове. Тишь да гладь...
    Тамбовский губернатор Корнилов в воем докладе на имя Императора Николая Первого весной 1838 г. демонстрировал похвальную осведомленность в делах раскольничьих и буквально по головам считал еретиков. Скопцов он насчитывал всего-то 36 человек на губернию (из них в Тамбове проживали - 5 чел., в г. Моршанске - 28 чел., в г. Усмани - 3 чел.). Общее число сектантов в губернии было определено в докладе 8 694 чел., так что скопцы терялись в их массе. Беспокоиться, казалось бы, было не о чем.
    Между тем, Святейший Синод получал с мест совершенно иную информацию. Приходские священники, работавшие в гуще народа и прекрасно осведомленные об истинном положении дел, с каждым годом сообщали в столицу все более тревожные вести. В 20-30-е годы 19-го столетия произошло необыкновенное усиление скопческого движения на тамбовщине и новгородчине. Фактически вся торговля на местах оказалась сконцентрирована в руках людей, которых подозревали в причастности к скопческим "кораблям". Скопцы оказались прекрасными конспираторами и проявляли буквально чудеса мимикрии. Если посмотреть списки местной администрации, крупнейших жертвователей на православные храмы и лиц, подозреваемых в связях со скопцами, то во везде можно было бы увидеть одни и те же фамилии.
    Д е л о    Е г о р а    П л а т и ц ы н а (т. н. "расследование 1838 г.") началось с сообщения о насильственной кастрации 3 молодых девушек, попавших в услужение к Егору Ивановичу Платицыну, одному из "героев" "дела моршанских купцов 1812 г". Сами девушки были настолько психологически подавлены сектантами, что ни о каком осознанном протесте с их стороны не могло быть и речи, но родители пострадавших не побоялись обратиться с жалобой к губернатору. В отличие от расследования 1812 г., в котором Егор Платицын уже был подозреваем в скопческой ереси и в конце-концов оказался благополучно оправдан, новое следствие опиралось на более существенные свидетельства, нежели анонимка непонятного происхождения. Губернатор Корнилов, незадолго до того рапортовавший в столицу о полнейшем спокойствии в губернии, попал в глупейшее положение и дабы умалить приключившийся с ним конфуз, проявил заметное рвение в поддержке следствия.
    Егор Платицын с самого начала повел себя довольно самонадеянно и тем отчасти способствовал собственному изобличению. Купец, очевидно, рассчитывал на полное повторение сценария 1812 г. и потому с чиновниками губернского правления поначалу держался весьма пренебрежительно. На допросы он являлся в мундире бургомистра, шитом золотом, с медалями поперек груди и ответы на все вопросы сводил к рассуждениям о собственном богатстве, которым он, мол-де, щедро делился с православными храмами, монастырями и государственными фондами. С его слов получалось, что все тамбовские богадельни и содаты-инвалиды чуть ли не с его рук питались. Хотя Платицын и был мужчиной пожилым (в 1838 г. ему исполнилось 70 лет) он, все же, явно не был тем полумаразматическим стариком, каким пытался казаться. В конце-концов ему пришлось закончить разглагольствования о монастырях и богадельнях и прямо отвечать на вопросы, связанные с членовредительством и насильственным калечением девушек. Купец ушел в глухое запирательство. Ссылаясь на собственную неосведомленность, он принялся валить вину на купца Кунавина, в доме которого девушки квартировали.
    Кунавин был скопцом, как и Платицын. Но чин его в сектантской иерархии был гораздо ниже. Платицын был "кормчим" одной из самых многочисленных скопческих общин России - моршанской. По неофициальной информации следствия Егор Иванович был крупнейшим банкиром секты. Понятно, что сам по себе Кунавин никогда бы не осмелился пойти на вовлечение в секту новых членов, да еще к тому же работавших на Платицына, не получив на то предварительного согласия своего "кормчего".
    Согласно сектантским правилам конспирации Кунавин д. б. во всем поддержать возведенный на него оговор. Но что-то у скопцов не сработало, возможно, бедолага просто испугался кандалов и каторги, во всяком случае Кунавин вместо тупого запирательства принялся убеждать следователей, что к судьбе своих постояльцев отношения вовсе никакого не имел, а всем распоряжался Егор Иванович.
    Проведенный у Платицына обыск дал материал в высшей степени интересный. Прежде всего, из изучения приходно-расходных книг скопческого банкира удалось узнать фамилию его главного покровителя в губернском правлении. На протяжении многих лет Платицын исправно перечислял деньги чиновнику Борисову. Тысячные платежи эти проводились совершенно открыто, в бухгалтерских книгах даже не было и намека на попытки каким-то образом их замаскировать. Платицын, очевидно, даже мысли не допускал, что когда-либо его финансовая отчетность попадет на глаза постороннему человеку! Была арестована и переписка Платицына с Борисовым, надо сказать, весьма трогательная. Особенно примечательно было последнее письмо чиновника, написанное в 1838 г. уже после возбуждения следствия; в нем Борисов извещал своего благодетеля, что в нынешней обстановке не может принять от него деньги и возвращал Платицыну 1 000 рублей.
    Отпали всяческие сомнения относительно того, какими именно средствами скопцы "свернули" расследование в 1812 г. Переписка Платицына полностью изобличала скопческих купцов как взяткодателей и клятвопреступников. Влияние платицынских миллионов простиралось далеко за пределы моршанского уезда. Ходатаем за интересы сектантов в столице оказался в то время некто Шеметов. Пользуясь прекрасными личными связями в канцелярии министра юстиции он годом раньше спас от каторги скопца Аристова. Сектанты стали смотреть на него как на человека, способного за деньги лоббировать чьи угодно интересы.
    После того, как Шеметова представили Платицыну, первый сделался официальным представителем его интересов в Петербурге. Через Шеметова осуществлялась передача денег высшим чинам министерства. При этом и сам делец обогатился. К сожалению, через четверть с лишком века привлечь его к ответственности не представлялось возможным: Шеметов скончался.
    Постепенно оправились от тяжелого психоэмоционального стресса и пострадавшие девушки, которые смогли дать весьма обстоятельные показания о методах действия скопцов при вовлечении в ряды секты новых адептов. Даже с точки зрения современных знаний о способах работы тоталитарных сект следует признать, что скопцы действовали в высшей степени изощренно и коварно. Прежде всего, они никогда не называли себя "скопцами" и вообще избегали этого слова, предпочитая именоваться "голубями" (голубь - птица Божия, в хлыстовской трактовке). В своей работе они ориентировались на людей перехожих, т. е. занятых на сезонных работах, бессемейных, непременно непьющих. Вовлечение нового члена в ряды секты напоминало вербовку шпиона и начиналось, обыкновенно, с "зондажного" собеседования. На постоялых дворах, в трактирах, в дороге особые члены секты вступали с незнакомыми людьми в разговоры о Православной вере, Боге, смысле жизни и пр. Скопцы искали людей с сильным религиозным чувством, их мало интересовали те, кто был одержим культом мирского благополучия. Никогда не высказывая на первых порах прямого порицания Православию, скопческие агитаторы стремились поколебать традиционное христианское мировоззрение потенциального адепта и если это им удавалось сделать, то такой человек получал адрес и условный пароль, используя которые он мог найти в ближайшем крупном городе кров и работу. На работу он попадал, разумеется, к скопцу, но какое-то время оставался относительно этого в неведении. Если вербовщики обязательно были людьми некастрированными, то теперь потенциального адепта окружала настоящая коммуна кастратов. Психологическое воздействие на кандидата постепенно нарастало: с одной стороны на него позитивно воздействовало доброжелательное отношение работодателя, хорошо кормившего и щедро платившего, а с другой - обаяние тайного культа, с красивым ритуалом и необыкновенной мифологией. Важным элементом привлечения новых членов в секту служила концепция наследования: скопец завещал свое имущество отнюдь не лицам, состоявшим с ним в кровном родстве, а своим "духовным детям". Богатства не уходили из секты никогда; она превратилась в своего рода швейцарский банк, из поколения в поколение накапливая в своих, неведомых миру, хранилищах несметные капиталы. Значительная часть скопцов - более половины - детей не имела, а потому доктрина наследования была исключительно важна для выживания секты. Ясно, что для обычного человека, попавшего в секту, как говорится "с улицы", возможность в одночасье решить все материальные проблемы и зажить сытой жизнью была немаловажным фактором, способствовавшим укреплению его решимости влиться в ее ряды. На определенном этапе, когда заинтересованность потенциального кандидата уже становилась очевидной, ему открытым текстом объясняли какого рода жертв от него ждет "голубино братство": отречения от Православия, проклятие отца и матери, наконец, "усекновения ключей ада". Эффективность сектантского "промывания мозгов" была столь велика, что на этом этапе у скопческих идеологов проблем практически не возникало - кандидаты на вступление в секту соглашались на все условия.
    Но дальше начиналось самое интересное: новообращенный адепт исчезал для мира. Экономический механизм секты был чрезвычайно эффективен, но эффективность его обуславливалась не мистическим проведением, а вполне мирской эксплуатацией. Значительная масса скопцов оказывалась на положении нелегальных рабов. Эти люди жили без паспортов, их сознательно отсылали в районы далекие от места вербовки и проживания до вступления в секту. Теперь член секты работал там и столько, где и сколько ему приказывал вкалывать "кормчий". В большинстве случаев о выплате денег за труд и речи быть не могло; за деньги секта могла бы нанять обычных артельных мужиков. Так что новообращенному полагалась еда да кров. И то, и другое, кстати, было обыкновенно весьма убогим: потребности плоти следовало усмирять! Именно бесплатный труд рядовых сектантов давал скопческим купцам ту фантастическую прибавочную стоимость, благодаря которой их торговля оставалась вне конкуренции.
    Скопцы умудрялись действовать под самым носом царской администрации и при этом долгие годы оставались ей совершенно неизвестны. Значительное число членов общин были неучтены, их миграция не поддавалась оценке и контролю (тем более контролю!). И вся эта конспиративная сеть умудрялась десятилетиями действовать в стране, жившей по суровым законам крепостничества!
    В отношении девушек, кастрация которых спровоцировала "дело Егора Платицына", сектанты допустили несколько серьезных ошибок, которые они обычно стремились упреждать.
    Пострадавшие не потеряли связей с родными, которые знали где их можно отыскать и которые, в конце-концов, вмешались в происходящее. Скорее всего, этого бы не произошло, если б скопцы остались верны своей традиционной методике и быстро увезли новообращенных в другое место. Но уверенность Платицына в собственной неуязвимости оказалась столь велика, что подобную предосторожность он посчитал излишней. К счастью для полицейских следователей, психологическое порабощение девушек не было доведено до той стадии, на которой оно приобретало уже необратимый характер. Вверенные попечению православных монахинь пострадавшие смогли восстановить адекватность мировосприятия и активно помогали расследованию.
    В частности, девушки подробно рассказали о проведенной в отношении них экзекуции. Она была проведена в доме Егора Ивановича Платицына, если точнее - в огромном подвале под одним из его домов. Скопческий банкир владел четырьмя большими домами, выходившими на соборную площадь Морши; дома были связаны между собою системой подземных переходов. Их даже трудно было назвать подвалами - тут, скорее, подходил эпитет катакомбы. Девушки рассказали, что там не только осуществлялись эти страшные операции: по сектантским преданиям в этих мрачных подземельях скопцы хоронили жертвы неудачных операций по оскоплению. Т. е. платицынские хоромы стояли, строго говоря, на братской могиле.
    Разумеется, эта информация привлекла к упомянутым подвалам большой интерес. Подвалы были практически пусты - их не использовали как погреба или склады. Не существовало никакого рационального объяснения тому, зачем они вообще были построены в своем нынешнем виде. Весьма примечательны были двери на входах в эти подвалы - они были оборудованы таким образом, что обеспечивали абсолютную звукоизоляцию. Для подтверждения последнего был даже проведен специальный эксперимент, который подтвердил, что из-за дверей человеческий крик не доносится, а пистолетный выстрел едва слышен.
    А что же сам Егор Иванович Платицын? Как действовал он, почувствовав, что откупиться от Закона на этот раз уже, видимо, не получится?
    Та спесь, что демонстрировал Егор Иванович вначале расследования, соскочила с него довольно быстро. Как только стало известно, что девушки дали показания о том, что все членовредительские манипуляции проводились над ними в подвале дома Платицына, скопческий "кормчий" резко сдал. Еще бы! Перед ним на старости лет замаячила каторга. До тех пор, пока потерпевшие молчали, можно было все грехи валить на Кунавина, но как только завеса умолчания была прорвана правду никак уже было не утаить. Будь на месте Платицына человек помоложе - его бы точно отправили в тюрьму, но поскольку подозреваемому шел восьмой десяток, то его до поры не трогали. Наконец, в 1841 г. "кормчий" скончался. Случилось это в тот момент, когда на свет родилось предписание губернатора о его аресте. Т. е. смерть скопческого банкира оказалась до такой степени своевременна, что послужила источником для разного рода скандальных предположений. Впрочем, версии о самоубийстве и убийстве официального подтверждения не получили. Смерть Егора Ивановича Платицына лишило "расследование 1838 г." всякой судебной перспективы. Пострадавшие не могли дать никаких существенных показаний на других лиц: все, поименованные девушками люди либо оказывались мертвы, либо их просто-напросто не удавалось обнаружить (вот он, механизм скопческого подполья в действии!).
    Дело в конце-концов было закрыто. Хотя никто из администрации края не сомневался в том, что умерший Платицын был главой местной скопческой общины, власти не сумели на основании этого добиться отписания в казну недвижимости умершего. Понятно, что если бы сектанты лишились имущества своего богатейшего члена, это оказалось бы серьезнейшим ударом для их движения. Но история не знает сослагательного наклонения, а потому огромное состояние Егора Ивановича Платицына, овеществленное в деньгах, разнообразном имуществе, постройках и жилье унаследовал племянник скопческого "кормчего" - Максим Кузьмич Платицын.
    Впрочем, он унаследовал не только богатства дяди, но и его титул. В 1841 г. 36-летний Максим Платицын возглавил моршанский скопческий "корабль" и повел его дальше, во всем полагаясь на заветы своего мрачного предшественника. Антигуманный характер секты не мог смягчаться, напротив, ужесточение норм внутриобщинной жизни и приемов конспирации являлось залогом ее выживания в мире, который идеологи скопчества считали тотально враждебным. А раз так, то и столкновения подпольной секты с законом становились неизбежны.
    В 1841 г. по приказу министра внутренних дел Российской Империи Л. А. Перовского сотрудник этого ведомства Н. И. Надеждин подготовил весьма обстоятельный исторический обзор развития секты "скопцов". Доклад Надеждина был представлен Министром внутренних дел Государю Императору для ознакомления и по повелению Николая Первого в 1842 г. издан отдельной книгой под названием "Исследование скопческой ереси". Тираж издания составил 25 экземпляров, которые были распространены по утвержденному Николаем Первым списку высших сановников Империи. Можно утверждать, что только с этой поры государственная власть стала проникаться сознанием той угрозы обществу, которую несло в себе скопческое сектантство. Книга Николая Ивановича Надеждина, бескомпромиссно разоблачавшая изуверство "Божьих голубей", проиводила огромное впечатление на всех, читавших ее. Потрясение от прочтения книги было тем большим, чем меньше об этой теме человек знал прежде. Осип Антонович Пржецлавский, член Совета министра внутренних дел по делам книгопечатания, в своих мемуарах такими словами охарактеризовал впечатление, произведенное книгой Надеждина: "Кому учение и исповедание веры скопцов неизвестны, тот никогда не составит себе понятия до какой степени (...) способность мышления может уклониться от прямого пути и в какую бездну нелепостей заведет его (т. е. мышления - прим. murder's site) путь, вышедший с ложной точки отправления".
    Д е л о    М а к с и м а    П л а т и ц ы н а   ("расследование 1868 г.") имело довольно длинную и запутанную предисторию. Фактически оно началось еще в 1862 г., когда чиновник губернской канцелярии Боголюбов написал свой первый донос на Максима Кузьмича Платицына. Чиновник, выехавший в моршанский уезд для исполнения реформы, начатой Манифестом от 17 феврал 1861 г. (об отмене креопстной зависимости), столкнулся с противодействием местной администрации, возглавляемой Максимом Платицыным. Боголюбов довольно быстро разобрался в сути поставленных ему препон и - следует отдать ему должное! - не спасовал перед лицом могущественного противника. В течение ряда лет он написал последовательно несколько доносов как в полицию, так и в Третье отделение Его императорского Величества канцелярии, в которых доказывал, что Максим Платицын фактически саботирует исполнение Манифеста об освобождении крестьян и, являясь главой мощной скопческой общины, фактически превратился в местного царька. Смелого чиновника без преувеличения можно сравнить с ветхозаветным Давидом, вышедшим на бой с огромным Голиафом. Силы оказались явно неравны. Сначала Николай Боголюбов был переведен в другое подразделение, затем - вовсе отставлен от должности; на него неизвестными лицами было совершено нападение, едва не стоившее ему жизни... В конце-концов, весной 1867 г. несчастного чиновника по обвинению в клевете на "наследственного Почетного гражданина Максима Кузьмича Платицына" посадили в тюрьму. Общественное мнение к этому моменту было уже настроено таким образом, что практически все смотрели на Боголюбова как на полусумасшедшего, одержимого бредовой идеей "разоблачения скопцов".
    И совсем бы уж трагичной оказалась бы будущность этого честного и достойного человека, если бы в его судьбу не вмешалось Провидение. В начале 1868 г. в Морше были насильно оскоплены два человека - мещане Котельников и Холопов. Им удалось покинуть враждебный уезд и добраться до Тамбова, где их принял гражданский губернатор Николай Михайлович Гартинг - человек новый в губернии, появившийся тут уже после реформы 1861 г. в рамках политики Императора Александра Второго, обновлявшего высший административный аппарат государства. Он был потрясен до глубины души рассказом двух взрослых и сильных мужчин, оказавшихся совершенно беззащитными перед мощью преступной секты, фактически узурпировавшей власть в уезде. Перед скопческой агрессией (иной термин и подобрать трудно!) оказывались беззащитны как местные жители, так и люди проезжавшие через уезд. Местная полиция игнорировала все жалобы как на скопческую пропаганду, так и на прямые нападения с целью кастрации людей, а потому население уезда чувствовало себя совершенно беззащитным.
    Губернатор вспомнил о том, что еще не так давно о ненормальной ситуации в моршанском уезде ему уже докладывали. Гартинг затребовал все докладные записки по этому поводу; так некоторые из донесений Боголюбова попали на стол нового губернатора. Гартинг осведомился о судьбе их автора. Он был поражен, узнав, что уже 11 месяцев Боголюбов томился в застенке. Губернатор получил еще одно подтверждение огромного влияния сектантов.
    Гартинг распорядился немедленно освободить Боголюбова из местной тюрьмы, благо власть губернатора позволяла сделать это без особых проволочек.
    Желая покончить с засильем скопцов в губернии и не полагаясь на честность чиновников своей администрации губернатор обратился за помощью в столицу. Он попросил предоставить в его распоряжение надежного человека, способного возглавить расследование злоупотреблений в моршанском уезде и никак не связанного с губернским обществом. В глубокой тайне из Санкт-Петербурга в Тамбов был командирован жандармский офицер Шкот, который, явившись к губернатору, представился и попросил несколько дней для ознакомления с обстановкой. Наконец, после изучения соответствующих материалов, Шкот сообщил Гартингу, что готов выехать в Моршанск.
    С предписанием губернатора на руках офицер прибыл в уездный городишко вечером 24 декабря 1868 г. За несколько часов до его приезда губернатор официальной телеграммой известил моршанского судебного следователя о том, что последнему надлежит принять участие в обыске по адресу, который будет сообщен жандармским офицером по прибытии. Не тут-то было! Явившемуся Шкоту судебный следователь объявил, что болен и потому ни в каком обыске участвовать не будет и дом не покинет. Можно себе представить сколь поражен был Шкот, наткнувшийся уже с первого шага на столь неприкрытый саботаж местного чиновничества.
    Жандарм отправился к моршанскому полицмейстеру Тришатному и предъявил ему предписание губернатора об оказании всяческого содействия. Полицмейстер, застигнутый врасплох, не догадался сослаться на болезнь и ему пришлось собираться в дорогу. Около 20.00 Шкот и Тришатный прибыли на соборную площадь Морши, на которую выходили постройки Максима Платицина. Пять больших домов были обнесены общей кирпичной оградой, делавшей их похожими на небольшую крепость. Все окна платицынских домов были заложены кирпичом, что делало их вид еще более мрачным. В течение двух с лишком часов представители власти добивались, чтобы им открыли ворота. Купеческя челядь отказывалась это делать без распоряжения хозяина и грозила спустить с цепей сторожевых псов.
    Максим Кузьмич Платицын в это самое время, якобы, почивал в своем флигеле, расположенном на этом же дворе позади крупных домов, и никто из прислуги, якобы, не осмеливался его будить. О правдоподобности такого объяснения предоставим читателям судить самим. В конце-концов, под угрозой сожжения зданий, Шкот добился того, что Платицын лично вышел его встречать к воротам.
    Начался обыск. Он продлился... три недели.
    Результаты его оказались и обнадеживающими, и обескураживающими одновременно. Прежде всего, не удалось найти "платицынские миллионы" и даже их след. Наличных денег у "скопческого банкира" оказалось всего... 400 тыс. рублей. Сумма смехотворная! Не было ни малейших сомнений в том, что на самом деле Максим Платицын оперировал деньгами раз в десять-пятнадцать большими - это становилось ясно из изучения его торговых операций. Но куда именно исчезли деньги проследить не представлялось возможным. Племянник не повторил ошибок дяди и своевременно уничтожил бухгалтерские книги. Шкот не сомневался в том, что Максима Платицына успели предупредить за несколько часов до обыска. Это мог сделать либо работник телеграфа, принявший телеграмму губернатора, либо судебный следователь, которому эта телеграмма предназначалась. Забегая вперед можно сказать, что оба чиновника в дальнейшем были отставлены от своих должностей.
    В качестве вещественных доказательств причастности Максима Платицына к скопческому движению были описаны портреты Императора Петра Третьего, Кондратия Селиванова и Александра Шилова (идеологов "скопчества"), а также Анны Сафоновны - скопческой "Богородицы". В тайнике в спальне был найден календарь 1840 г. с надписью на полях, представлялвшей собой подозрительное пророчество. Из двух писем, адресованных Максиму Платицыну неизвестными лицами, м. б. заключить, что моршанский "корабль" находится в тесной связи с единоверцами из Смоленска и Санкт-Петербурга.
    Весьма любопытной можно считать и находку мешочка с монетами эпохи Петра Третьего.

рис. 7: Золотые монеты времен Петра Третьего с изображением и вензелями Императора были особенно в чести у скопцов: сектанты дарили их друг другу в качестве талисманов, молились им, использовали их для различных мистических манипуляций. Уже одно то, как скопцы почитали эти монеты, наглядно свидетельствует о той глубокой пропасти, что пролегла между их учением и Православной религией.

Выше уже было упомянуто, что скопцы с чрезвычайным трепетом относились ко всему, что имело отношение к персоне этого монарха и несло на себе его изображения, вензеля и т. п. Монеты были объектом поклонения наподобие священных предметов. Золотые рубли более чем столетней давности Максим Кузмич Платицын хранил в особом тайнике и было совершенно очевидно, что эти деньги являлись отнюдь не средством платежа.
    Наконец, в еще одном потайном месте - за плинтусом в спальне - были обнаружены пять бумажных свертков, каждый из которых содержал прядь человеческих волос. Из визуального осмотра волос стало ясно, что все они принадлежали разным людям. Никаких пояснений о происхождении свертков Платицын не сделал, но Шкот считал, что найденные волосы являлись еще одной скопческой реликвией и принадлежали различныим сектантским "святым".
    Следует отдать должное жандарму - в "деле Платицына" он проявил завидное упорство и похвальную принципиальность. Попытки жаловаться на него, денежные посулы и т. п. рычаги закулисного воздействия к успеху не привели - Шкот методично ломал скопческое подполье. Еще во время обыска платицынских хором он объявил об аресте всех домочадцев, приживалок и домашней прислуги "кормчего". За ними в скором времени последовали торговые партнеры и друзья Максима Платицына. Буквально в течение недели по прямому указанию Шкота были арестованы 48 человек - сплошь известные в Моршанске и уезде люди. Приезжий жандарм продемонстрировал всем, что готов действовать без оглядки на чины, богатство и влияние местных.
    Все арестованные по приказанию Шкота лица подвергались медицинскому освидетельствованию. Благодаря этому удалось установить поразительный факт: Максим Кузьмич Платицын кастрирован не был. Это казалось невероятным и на первый взгляд подобное открытие грозило рассыпать все следствие. Дабы объяснить это открытие потребовалась определенная работа, благодаря которой стали известны поразительные факты из истории скопческого движения.
    Идеологи секты, встревоженные растущим преследованием властей, еще в 40-х годах 19-го столетия стали склоняться к мысли о необходимости отказа от кастрации отдельных категорий своих последователей, поскольку подобная операция была слишком уж демаскирующей. Дабы спасти самих себя от подозрений полиции главари сектантских организаций посчитали необязательным отрезать самим себе "ключи ада". Трудно охарактеризовать тот цинизма, каковым дышит подобное решение: вожди требуют кастрации своих последователей, зачастую проводят такие операции насильственно, но самих себя милосердно щадят! Скопческие идеологи учили, что увечащая операция необходима для спасения души, но потом оказалось, что душу можно спасать и без нее. Вот только не каждую душу, а именно высокого начальника. Причем рядовым адептам ничего о подобных теологических изысках не сообщалось по вполне понятным причинам. Когда в Моршанске стало известно, что Максим Платицын самый что ни на есть "мужчина в силе" многие рядовые скопцы отказывались в это верить, полагая, слух этот нарочно распущен полицией для дискредитации "великого кормчего".
    Но все остальные лица, арестованные по этому "делу" оказались скопцами самыми настоящими.

    В ходе следствия выяснилось, что Максим Платицын сообразно своему высокому положению в скопческой иерархии имел свиту из 9 женщин. Среди них была его тетка - мрачная и нелюдимая 70-летняя Татьяна Платицына, фактически возглавлявшая этот своеобразный женский монастырь. Все женщины из "свиты" Максима Кузьмича жили в его доме, столовались вместе с ним, отправляли сектанские обряды. Протоколы медицинского освидетельствования зафиксировали следы тяжелых увечий женской плоти: все пострадавшие были лишены грудей, их половые органы были изуродованы коллоидными рубцами, образовавшимися на месте прижиганий. Скопческие знахари, видимо, пускали в ход и раскаленные инструменты.
    Самое гнусное в этом расследовании заключалось в том, что Максим Платицын демонстрировал истовую ревность в отношении Православи я. С видом оскорбленной невинности он кричал на допросах о том, будто является искренним верующим и образцовым прихожанином. Платицын требовал допроса своего духовного отца и допрос такой состоялся. Из него стало известно, что Максим Кузьмич много жертвовал как в кассу общины, так и вообще на благотворительность. Впрочем, в данном случае хитроумие споческого банкира уже никого обмануть не могло: Платицын-старший в 1838 г. наглядно продемонстрировал как далеко может зайти подобное показное благочестие. Племянник оказался достойным воспреемником дядиного опыта.
    Следствие по "делу Максима Платицына" вел следователь окружного суда Дураков. Несмотря на смехотворность фамилии, чиновник этот отработал свою задачу на редкость добросовестно. Он с самого начала ставил перед собой задачу не ограничивать расследование одной лишь фигурой Платицына, а напротив, широким бреднем охватить как можно более широкий круг сектантов. Цель была сформулирована правильно, поскольку противоречивые интересы разных лиц на определенном этапе непременно д. б. заставить их разоблачать других, выгораживая себя. Такие разоблачительные показания были получены практически в отношении всех арестованных; большинство из этих показаний звучали столь весомо, что прокуратура сочла возможным предать суду 40 из 48 арестованных.
    Полицией были предприняты обширные раскопки в подвалах под домами Платицына. Несмотря на большой объем проделанной работы, человеческих останков там так и не нашли. Дураков склонялся к мысли, что все они были перезахоронены, возможно, еще во времена Платицына-старшего, когда эти подвалы уже привлекли к себе внимание властей.
    Суд, проходивший осенью 1869 г., был отмечен чрезвычайным упорством обвиняемых. Запирательство, ложь, разного рода симуляции скопцов превращали порой судебные заседания то в драмкружок, то в "клуб веселых и находчивых". Максим Кузьмич Платицын защищался не только предельно нагло, но и бестолково. Он отрицал все, причем буквально такими словами: "Откуда все улики явились - не знаю" (...), "женщин держал при себе для домашней прислуги, а что оне оскоплены - не знал я" (...), "ни того не помню, ни этого", "портреты скопцов Селиванова и Шилова и иные подобные вещи как очутились у меня тоже не помню и не знаю" и пр.
    На судебных заседаниях Платицын присутствовал в мундире с шитыми золотом обшлагами, с орденом на груди; по несколько раз на дню он переходил от демонстрации высокомерного пренебрежения в отношении членов судебного присутствия к фамильярному панибратству. Он так и не признал себя скопцом, говорил о себе как о ревностном православном верующем и ни единым добрым словом не отозвался о своих подельниках. Напомним, что с большинством этих людей он не только прожил в одном городке много десятилетий, но даже вел крупные торговые дела и делил кров.
    По высочайшей конфирмации от 16 октября 1869 г. Максим Платицын признавался виновным в насаждении скопческой ереси и лишался всех отличий и прав. Он был отправлен в Восточную Сибирь на вечное поселение. В Сибирь также ссылались Татьяна Платицына и вся женская "свита" "кормчего". К высылке в Сибирь приговаривались также и иные обвиняемые: Ефим Кунавин, 69 лет (один из подозреваемых во время "расследования 1838 г."); Василиса Жданова, 84 лет; Иов Зыкин, 79 лет. Остальные обвиняемые хотя и были признаны виновны в исповедании "скопческого закона" получили сравнительно мягкие приговоры и остались жить в Морше.
    П а л а ч и - с т р а д а т е л и: У человека, впервые прикоснувшегося к истории скопческой ереси может сложиться совершенно превратное представление как о сектантах, так и о людях им противостоявших. Человеку неискушенному будет непонятна та специфическая сложность расследований ритуальных преступлений, которая не раз заводила следствия в тупик.
    В самом деле, почему бы просто не опереться на показания пострадавших от насильственного оскопления и по составленным словесным портретам не арестовать тех, кто им соответсвует? Но в том и состояла сложность подобных расследований, что такая методика почти никогда не срабатывала.
    Скопцы выработали совершенно уникальную преступную технологию. Насильственная кастрация разбивалась на несколько взамосвязанных операций, осуществление которых требовало привлечения нескольких человек.
    Обыкновенно у сектантов существовал наводчик, который выбирал потенциальную жертву. Выше уже отмечалось, что скопцы чрезвычайно любили держать гостиницы и постоялые дворы, т. е. такие места, через которые проходило множество людей. Выбрав в массе путешествующих мужчин человека, отвечавшего скопческим критериям, наводчик информировал об этом другого сектанта, которому предстояло сыграть роль палача. Палач и жертва никогда до нападения не встречались. Наводчик, выведав у потенциальной жертвы предпологаемый маршрут, стремился задержать человека насколько это возможно и оповещал палача. Тот выдвигался по предпологаемому маршруту следования и распологался в таком месте, которое представлялось удобным для нападения. Само посягательство происходило либо в сумерках, либ ов ночное время и напоминало банальный грабеж: в ход шла дубина, потом - нож. Когда жертва приходила в себя, то обнаруживала, что кошелек нетронут, а "ключи ада" не отягощают более штанов.
    Помимо этого варианта, существовал и другой. Он тоже подразумевал разделение обязанностей, но само нападение было организовано несколько иначе: скопец-палач набивался в компанию к путешественнику и при же первом удобном случае опаивал его крепким дурманом. Т. е. грубое физическое посягательство камуфлировалось наркотическим опьянением.
    Описанные выше варианты могли в зависимости от конкретных обстоятельств модифицироваться, но во всех случаях нападений явственно просматривалось разделение обязанностей преступников. Скопцы старались не дать никаких улик для подозрений в адрес своих наводчиков. Но понятно, что с течением времени такие подозрения все же возникали. Тот факт, что однотипные преступления совершались вокруг одних и тех же постоялых дворов, неизбежно заставлял полицию интересоваться этими местами и их хозяевами.
    Чтобы отвести подозрения от весьма важных в скопческой иерархии лиц (а наводчики были именно таковы), сектанты создали совершенно уникальный в истории криминалистики феномен - палачей-страдателей. Это были люди, призванные по замыслам руководителей "кораблей", принимать на себя уголовную ответственность за все случаи насильственной кастрации по которым полиция начинала расследования. Причем, на самом деле "страдатели" к этим преступлениям порой даже и отношения не имели. Скопец-страдатель, по замыслам его хозяев, д. б. принимать на себя все обвинения, которые власти смогли бы выдвинуть против секты, и пойти на каторгу ради спасения от преследований других скопцов.
    Масштабы этого явления современному человеку даже представить невозможно. Палачи-страдатели принимали на себя обвинения по сотням преступных эпизодов, чем чрезвычайно затрудняли розыскные мероприятия. Так, мещанин Чернов, бывший под следствием в 1870-х годах признался в общей сложности в 106 случаях оскопления мужчин! Отставной солдат Маслов взял на себя вину за 114 подобных же случаев! Причем-и это необходимо повтоить!- абсолютное большинство преступлений, в которых эти люди признавались, на самом деле были совершены другими лицами.
    Понятно, что на подобный самооговор, гарантированно обеспечивавший многолетнюю каторгу, требовал от скопцов чрезвычайного фанатизма. Вместе с тем, само возникновение этой проблемы во второй половине 19-го столетия явно демонстрировало нарастание общего кризиса секты. Традиционная скопческая пропаганда все явственнее начинала давать сбои, все меньше находилось людей, готовых ради мифического спасения души согласиться на изуверскую операцию. Именно поэтому число насильственных случаев оскопления стало лавинообразно нарастать и уже с 70-х годов 19-го века подобная практика сделалась общеупотребительной. Сектантская борьба за спасение человеческих душ скатилась к обыкновенной уголовщине. Что ж, совсем неслучайная эволюция, которую впоследствии в той или иной форме повторяли все иные тоталитарные секты!
    Вместе с тем, подобная практика делала скопцов все более опасными для окружающего общества. Религиозные фанатики полагали, что уродуя людей спасают их и собственную души от геенны огненной и никакими рассудочными доводами их уже было не остановить. Очень часто оскопленные люди умирали - либо от кровопотери, либо от сепсиса - но убийство не рассматривалось изуверами как преступление. Только жесткость и непримиримость властей могли побороть фанатичное зло, столь зримо воплощенное в движении скопцов.
    Во второй половине 19-го столетия общественное мнение стало все более отрицательно относиться к скопцам, вокруг них возникла атмосфера крайнего неприятия. Это заставило идеологов движения требовать от адептов все большей конспирации и безусловного подчинения и в конечном итоге только ожесточило сектантов.
    Чрезвычайно любопытным источником информации о скопческом движении оказались дневники купца-миллионера Николая Назаровича Солодовникова, ставшие известными после смерти этого человека. История происхождения 5-миллионного состояния купца весьма любопытна: его старший брат Михаил вступил в секту скопцов и сделался "духовным сыном" одного из "кормчих". Дабы продемонстрировать "духовному батюшке" ревностное служение новой вере, старший брат принял решение оскопить младшего. Для этого 13-летний Коля Солодовников был взят из коммерческого училища Св. Петра и в течение месяца подвергался интенсивной психологической обработке, призванной сподвигнуть его на отказ от Православия. Этого не случилось, младший брат, несмотря на свою полную зависимость от старшего, твердо отказался принять "скопческий закон". Всем, кто прочитал настоящий очерк, дальнейшее не покажется удивительным: Коля Солодовников был опоен одной из специальных настоек и в полубессознательном состоянии подвергнут кастрации. Все, случившееся с ним, мальчик воспринял как предательство старшего брата. В его дневниках остались поразительные по своей эмоциональной глубине размышления, вызванные случившимся. Коля заявил брату, что как только достигнет совершеннолетия непременно подаст на него в суд и будет добиваться отправки его на каторгу. Как ни пытались скопческие проповедники смягчить Колю Солодовникова, тот оставался непреклонен и наверняка бы выполнил свое обещание, но... старший брат умер. А несколько позже скончался от холеры и тот самый "духовный отец", что вовлек в свое время Михаила в секту.
    Из-за скоротечности болезни, он не успел изменить завещания, согласно которому все его имущество переходило к "духовному сыну". Наследником же второй очереди "кормчий" объявлял Николая Солодовникова. Надеялся, видимо, на обращение подростка в скопческое исповедание. Поскольку старший брат был к моменту оглашения завещания мертв, то 5-миллионное состояние перешло прямо в руки молодого Николая. Фактически это был единственный случай в истории секты, когда деньги целого "корабля" ушли, что называется, на сторону. Все попытки сектантов вовлечь Николая Назаровича в секту и тем самым вернуть деньги успехом не увенчались. Солодовников остался истинно православным человеком, кстати, крупнейшим жертвователем Валаамского монастыря за всю историю этой обители (более 1 млн. рублей).
    Так сложилось, что после своей смерти Николай Назарович Солодовников был обворован и расследование этого преступления побудило следователей внимательно ознакомиться с его дневником. Благодаря этому многие любопытные события из жизни Солодовникова, в т. ч. его описания скопческого быта и нравов, стали достаточно широко известны.
    Настоящий очерк, разумеется, не охватывает всей совокупности ритуальных преступлений отечественных сектантов - эта мрачная тема слишком обширна для публикации журнального формата. Следует отметить, что подозрения в тяжелых преступлениях неоднократно ложились и на упоминавшихся в начале очерка "бегунов"; Святейший Синод считал, что эта организация повинна в убийствах детей по всей России. Cами "бегуны" признавали факты неоднократных похищейний детей, хотя и истово доказывали, что никогда не использовали детскую кровь в ритуальных целях. Но тема эта слишком обширна, она требует отдельного обстоятельного разбора и потому не м. б. рассмотрена здесь.
    Остается добавить, что скопческое движение уже после 1917 г. было под корень сведено "красным террором". За несколько десятилетий оно сделалось таким анахронизмом, что даже большевистские агитаторы, призванные вести атеистическую пропаганду, не могли толком объяснить нюансы вероучения этой секты. Даже специальная литература, изданная в 70-90-х годах прошлого столетия пестрит разнообразными ляпами и неточностями едва только затрагивает вопросы истории скопчества.
    Ходом истории мы избавлены от одного из отвратительнейших и опаснейших сектантских культов наших предков. И пусть не покажется удивительным - это как раз тот случай, когда непримиримости чекистов и коммисаров следует сказать "спасибо".
(в начало)