Murders

Дело о подлоге завещания от имени Козьмы Васильевича Беляева. (Россия 1859-1871 гг.)

На представленный ниже очерк распространяется действие Закона РФ от 9 июля 1993 г. N 5351-I "Об авторском праве и смежных правах" (с изменениями от 19 июля 1995 г., 20 июля 2004 г.). Удаление размещённых на этой странице знаков "копирайт" (либо замещение их иными) при копировании даных материалов и последующем их воспроизведении в электронных сетях, является грубейшим нарушением ст.9 ("Возникновение авторского права. Презумпция авторства.") упомянутого Закона. Использование материалов, размещённых в качестве содержательного контента, при изготовлении разного рода печатной продукции (антологий, альманахов, хрестоматий и пр.), без указания источника их происхождения (т.е. сайта "Загадочные преступления прошлого"(http://www.murders.ru/)) является грубейшим нарушением ст.11 ("Авторское право составителей сборников и других составных произведений") всё того же Закона РФ "Об авторском праве и смежных правах".
Раздел V ("Защита авторских и смежных прав") упомянутого Закона, а также часть 4 ГК РФ, предоставляют создателям сайта "Загадочные преступления прошлого" широкие возможности по преследованию плагиаторов в суде и защите своих имущественных интересов (получения с ответчиков: а)компенсации, б)возмещения морального вреда и в)упущенной выгоды) на протяжении 70 лет с момента возникновения нашего авторского права (т.е. по меньше мере до 2071 г.).

©А.И.Ракитин, 2001 г. ©"Загадочные преступления прошлого", 2001 г.

Двадцать четвертого сентября 1858 г. в С. - Петербурге в собственном доме (под N 34 по Знаменской улице, на ее пересечении со Спасской ул.) умер бездетным один из богатейших представителей российского купечества Козьма Васильевич Беляев. Купец Первой гильдии, родом из никому не ведомого в Петербурге городка Сарапула, принадлежал к удивительной когорте людей, "сделавших себя сами". Точной величины его состояния не знал никто, но все знали точно: Козьма Беляев - миллионщик.
Не являлось тайной плохое здоровье купца. Около полугода он болел: у него развивалась сердечная недостаточность, отекали ноги. Помимо артрита, мешавшего ему ходить, он страдал болезнью сердца, мучился сильными мигренями. Уже в мае, покидая дом для необходимых поездок в Сенат, Козьма Васильевич был вынужден брать с собою кого-либо из домашних слуг, чтобы тот помогал ему передвигаться по лестницам. Впрочем, до самых последних минут он сохранял завидную бодрость духа и деятельность; Беляев являл собой воплощенный пример человека, чей дух находился в постоянной борьбе с телесными недугами. Несмотря на боли в ногах и пояснице, ум предпринимателя оставался точным и ясным; он писал до 40 писем в день, причем всегда собственноручно, заставлял себя ходить, превозмогая боль. Практически с самого начала сентября он перестал выходить из дому. Врачи советовали ехать на воды - в Швейцарию или Италию - он же все грешил на обычный ревматизм да отговаривался от поездки занятостью. Смерть купца последовала от обширного кровоизлияния в мозг, что и было удостоверено надлежащим образом. Вообще, естественность причины смерти Козьмы Васильевича Беляева никогда не подвергалась сомнению и никем не оспаривалась.

    Дела Козьмы Беляева были на подъеме. Он управлял имуществом племянников своей жены - Александра и Ивана Мясниковых - и кроме того, оперировал своими собственными деньгами. О масштабах его деятельности можно судить по тому лишь, что в сентябре 1858 г. он по одному только Петербургу одновременно вел два огромных контракта: на покупку судостроительного завода Берда и литейного завода герцога Лейхтенбергского. По первой лишь сделке Беляев вместе с купцами Жадимеровским и Клеменцом покупали полностью производство и Гутуевский остров за 2,3 млн. рублей; из этой суммы Беляев вносил 1,5 млн. рублей. Это были колоссальные деньги! А кроме этого Козьма Васильевич брал огрмные винные откупа в разных регионах России, управлял спиртовыми и винными заводами, занимался лесозаготовкой, рыбными промыслами и пр.
    Шестого ноября 1858 г. - по прошествии сороковин с момента кончины - его вдова, Екатерина Васильевна Беляева предъявила для засвидетельствования в Первом Департаменте С. - Петербургской гражданской Палаты духовное завещание купца, датированное 10 мая 1858 г.
    Текст предъявленного документа был написан колежским асессором М. А. Целебровским и подписан Беляевым, а также свидетелями составления акта: протоиереем В. Я. Сицилинским и доктором, колежским асессором Ф. И. Отто. Завещание было исполнено на одной странице листа обыкновенного формата, подпись купца легко прочитывалась как "Козьма Беляев". Текст завещания в существенной своей части гласил: "Все движимое и недвижимое имение, в чем бы оно ни состояло и где бы оно ни оказалось, денежный капитал, какой будет налицо, в делах и оборотах или в долгах на других, и все мои коммерческие предприятия с казною и частными лицами предоставляю в неприкосновенную собственность моей жены, Екатерины Васильевны Беляевой, должной сделать следующие выдачи: родной сестре моей, вдове Анне Васильевне Ремянниковой - 4000 рублей, вдове Анне Никифоровне Арефьевой - 2000 рублей и конторщику моему Николаю Дмитриевичу Шмелеву - 3000 рублей".
    Палата приняла предъявленное завещание к рассмотрению. Из полиции был получен документ, всегда составлявшийся в случаях возможного возникновения спора о наследовании. Это был полицейский акт, составленный и подписанный старшим помощником станового надзирателя Рошковским, который назывался довольно неудобоваримо для уха современного человека: "О приведении в известность охранения оставшегося после смерти К. Беляева имущества". Документ этот по сути своей д. б. описью бумаг и личного имущества покойного и призван был не допустить расхищения ценных вещей и документов прислугой или теми из наследников, которые могли бы поспеть к телу прежде других. Акт, подписанный Рошковским, указывал, что в кабинете купца были обнаружены и описаны "наличными деньгами 350 рублей, старой серебряной монеты 25 шт. и разного рода бумаги, которые впредь, до составления описи, опечатаны полицейской печатью".
    Кроме того, в гражданскую Палату были приглашены Целебровский, Отто и Сицилинский, которые дали необходимые объяснения о происхождении завещения и появлении под ним их подписей. Объяснения свидетелей были сочтены удовлетворительными и 16 ноября 1858 г. - согласно действовашим правилам - гражданская Палата засвидетельствовала предъявленное Екатериной Беляевой завещение. Другими словами, по результатам проверки документ этот признавался подлинным и вдова объявлялась юридически законной наследницей состояния купца (с условием осуществления оговоренных в завещании выплат).
    Екатерина Васильевна Беляева вдовой - "миллионщицей" пробыла, однако, совсем недолго. Под самый Новый Год, 22 декабря 1858 г. она уступила полученное наследство братьям Александру Константиновичу и Ивану Константиновичу Мясниковым. И не только наследство, но и свои собственные винокуренные заводы (Комаровский под Рязанью и Чурановский под Вяткой), и тихвинскую лесную дачу (участок леса под промышленную вырубку). Все передаваемое братьям имущество оценивалось договором уступки в 392 653 рубля. Взамен вдова получала от Мясниковых сохранную расписку на сумму 272 663 рубля 30 копеек, которую выписал Козьма Беляев 21 мая 1858 г., получая от братьев указанную сумму и их обязательство выплатить Екатерине Васильевне еще 120 тыс. рублей равными долями в течение 10 лет. Отдельным пунктом договора было проведено условие передачи Беляевой всех исков по обязательствам умершего несостоятельным должником Николая Мясникова, дяди братьев.
    Этот договор настолько любопытен и важен для понимания дальнейшего, что в этом месте необходимо сделать небольшое пояснение. Козьма Беляев, выходец из провинциального городка Сарапул, начал свою карьеру и состоялся как предприниматель будучи управляющим помещика Константина Мясникова. Оперируя своими деньгами и используя деньги доверявшего ему дворянина, Беляев с умом распорядился оказавшимися в его руках капиталами. Когда брат Константина Мясникова - Николай - объявил о своем банкротстве, Беляев бросился спасать его, скупая долговые расписки и - как добросовестный слуга! - не предъявляя к оплате. Много лет они пролежали в архиве купца без движения, пока племянники давно умершего Николая не избавили себя от этой подспудно существовавшей угрозы. В своей повседневной деятельности Беляев оперировал деньгами клана Мясниковых как своими собственными, так что конкуренты (да и единомышленники тоже!) не могли понять, где заканчиваются деньги купца и начинаются деньги доверителей. Это давало ему очень большое преимущество в сравнении с противниками, поскольку конкуренты, по сути, боролись вовсе не с ним одним.
    Т. о., в самый канун Нового Года Екатерина Васильевна передала своим племянникам практически все имущество и средства, какими владела; взамен она получила от них обязательство выплачивать ей по 10 тыс. рублей каждый год на протяжении 10 лет. Так можно сформулировать суть заключенного ею 22 декабря 1858 г. договора, если отбросить казуистическую шелуху нотариуса.
    Минул почти год. В начале сентября 1859 г. в Петербурге появился сын родной сестры Козьмы Беляева - Надежды Васильевны Мартьяновой. Звали его Иван Мартьянов, был он небольшим купцом и приехал из далекого провинциального Сарапула, из которого некогда начинал свой путь в люди и сам Козьма Васильевич. Иван Мартьянов явился к вдове и имел с нею разговор; о содержании его мы ничего уже не узнаем, но с большой долей вероятности можно предположить, что племянник умершего "миллионщика" попросил Екатерину Василевну Беляеву выделить сарапульским родственникам часть унаследованных капиталов. Вдовица ответила, что никаких капиталов нет и в помине, возможно даже, горько вздохнула; племянник Козьмы Васильевича усомнился и попросил более точного ответа... Как бы там ни было, плодом обстоятельной беседы Ивана Мартьянова с вдовой "миллионщицей" явилось появление племянника 12 сентября 1859 г. в приемной столичного Генерал - губернатора.
    Иван Мартьянов подал заявление, в котором завещание Козьмы Беляева от 10 мая 1858 г. и сохранную расписку от его имени на 272 663 рубля 30 копеек называл подложными и просил личного вмешательства Генерал - губернатора для восстановления попранной справедливости.
    Заявление Мартьянова было передано в Санкт - Петербургскую Управу благочиния, в чью компетенцию входило рассмотрение исков по гражданским делам; Второй департамент Управы исследовав порядок вступления Екатерины Васильевны Беляевой в права наследования покойному мужу нарушений никаких не нашел и вынес на заявление Мартьянова определение: "оставить без последствий с предоставлением права обратиться с заявлением спора о подлоге завещания в гражданскую Палату".
    Иван Мартьянов из Петербурга не уехал. Видимо, он предпологал продолжить тяжбу, но в ход событий вмешался слепой рок. Восемнадцатого декабря 1859 г. Иван с подозрением на холеру был доставлен в приемный покой Обуховской больницы, где и умер в тот же вечер. Вскрытие тела не проводилось; "скорбный лист" (история болезни) подтверждал заболевание холерой и не было никаких оснований считать смерть неестественной.
    Скоропостижная, нелепая гибель Ивана Мартьянова далеко не единственная смерть в этом деле. По странному стечению обстоятельств слепой рок будет вовсе не слеп в выборе жертв; мы увидим, как один за другим умирали люди опасные, либо потенциально опасные только для одной стороны (противная сторона вовсе не страдала). Это очень любопытный момент, к обсуждению которого еще придется вернуться; пока же стоит обратить на это внимание читателей.
    В новом - 1860 г. - в состоянии белой горячки попал в сумасшедший дом Макар Афиногенович Целебровский. Именно этот человек написал текст завещания, который был подписан Козьмой Беляевым. Целебровский был запойным алкоголиком; немного придя в себя под присмотром врачей, он вышел из больницы, но через месяц попал туда вновь. Произошло это 25 апреля 1860 г. Он бредил наяву, не узнавал родных и вообще пребывал в полном отрыве от реальности. Тяжелый алкоголический токсикоз привел в конце - концов к тому, что Целебровский умер 21 мая 1860 г. прямо в психиатрической больнице. Возможно, имело место нарушение режима содержания и больной получал алкоголь от навещавших его лиц. Как бы там ни было, через несколько месяцев после Ивана Мартьянова умер человек, способный как никто другой, пролить свет на историю появления завещания Козьмы Васильевича Беляева.
    После Макара Целебровского, всю жизнь прожившего без пары запасных штанов и не имевшего порой лишней копейки на стопку онисовой, неожиданно обнаружили 20 тыс. рублей, целое состояние. Никто не мог объяснить происхождения этих денег. Этот любопытный факт заслуживает того, чтобы быть отмеченным особо.
    В конце ноября 1860 г. в столице появляется родная сестра Козьмы - Надежда Васильевна Мартьянова, мать умершего от холеры Ивана. Она повторила путь сына и встретилась с вдовой брата. Разговора у женщин не получилось: Надежда Васильевна потребовала части денег брата, вдова стала кричать, что тот всю жизнь знать не хотел сарапульскую родню и вообще денег никаких не было и нет - одни долги.
    В феврале 1861 г. Надежда Васильевна Мартьянова предъявила в С. - Петербургскую гражданскую Палату "спор против завещания Козьмы Беляева". Она прямо утвердала, что имел место подлог и присвоение денег; указывала на то, что Козьма Беляев не мог оставить одной сестре (Анне Васильевне Ремянниковой, проживавшей с ним в Петербурге) 4000 рублей, а другой - полностью отказать в деньгах; очень точный и внимательный в мелочах брат ее не мог подписаться под завещанием просто "Козьма Беляев", все свои письма и документы он подписывал "фридрихсгамский первостатейный купец Козьма Беляев" либо - "фр. пер. куп. К. В. Беляев".
    Собственно, именно с этого момента и начинается та историческая тяжба, которая составляет тему этого очерка.
    Но миновало всего три недели с подачи Н. В. Мартьяновой ее заявления, как она... скоропостижно умерла. Если кто - то и стоял за подозрительно быстрыми и внезапными смертями матери и сына Мартьяновых, то этот человек мог, казалось бы, теперь вздохнуть с облегчением! Родня Козьмы Беляева не могла более побеспокоить счастливых обладателей его состояния.
    Но Надежда Васильевна оставила после себя завещание, в котором назвала своих наследников и настойчиво рекомендовала им не оставлять попыток вернуть украденное состояние. Право наследования она передала Ивану Алексеевичу Ижболдину, его супруге Анне Николаевне, а также Зое Николаевне Пешехоновой. Все они были жителями Сарапула, вели там торговые дела, но "беляевские миллионы" показались им настолько серьезной - а главное, реальной! - целью, что оставив дела в родном городе, они на многие годы переселились в холодную и совсем неприветливую северную столицу.
    Здесь их вовсе никто не ждал. Поданный покойной Надеждой Васильевной Мартьяновой "спор против завещания" лежал в гражданской Палате безо всякого движения. Чтобы возобновить рассмотрение дела, Ижболдиным пришлось переоформлять бумаги, указывая самих себя в качестве истцов. При этом потребовалось довольно долго убеждать чиновников Палаты в том, что сами Ижболдины имеют основания для предъявления имущественных претензий Екатерине Беляевой.
    Иван Ижболдин по приезду своему в Петербург обратился с просьбой о содействии к некоему Федору Карловичу Кемпе, своему личному другу, бывшему одно время в числе управляющих Мясниковых. Разбросанные по всей европейской части России предприятия семьи Мясниковых возглавлялись довольно многочисленным отрядом управляющих; пользуясь современной терминологией можно было бы сказать, что если Козьма Беляев был финансовым директором Мясниковых, то Кемпе - менеджером средней звена. Своим местом он был обязан протекции Козьмы Васильевича и после смерти последнего довольно быстро его лишился.
    Кемпе прямо заявил Ижболдину, что завещание от имени Беляева подложно, оно было написано после смерти купца прямо в его - Беляева - конторе доверенным конторщиком, Амфилогием Карагановым, умевшим подделывать подпись хозяина. Командовали всем братья Мясниковы, когда понадобились подписи свидетелей, они бросились к нему - Кемпе - предлогали большие деньги за участие в подделке завещания. Осторожный немец побоялся участвовать в подсудном деле, сославшись на то, что 10 мая 1858 г. (а именно этим днем было датировано завещание!) он отсутствовал в Петербурге. Далее Кемпе рассказал Ижболдину, как Иван Мясников принес в контору сохранную расписку Козьмы Беляева на сумму 300 тыс. рублей. Кемпе сказал Мясникову, что покойный хозяин написал бы столь ответственный документ только на гербовой бумаге и ни за что бы не воспользовался обычной писчей. Иван Мясников выслушал конторщика, убрал расписку и на следующий день принес в контору точно такую же, но... выполненную уже на листе гербовой бумаги!
    Очевидно, что сохранная расписка на 300 тыс. рублей в рассказе Кемпе была как раз той распиской на сумму 272 663 рубля 30 копеек, которой расплатились братья Мясниковы со своей тетушкой - Екатериной Васильевной Беляевой. Рассказ Кемпе укрепил намерение Ивана Ижболдина разоблачить подлог и привлечь проходимцев к суду.
    Для этого требовалась очень большая работа и большая удача. Предстояло найти многих людей, разговорить их, даже тех, кто не захочет поначалу разговаривать; докопаться до информации, с которой можно идти в суд. И потащить за собой туда могущественных и богатых ответчиков. Очень непросто это сделать провинциалу, впервые очутившемуся в столице, не знающему кем и как решаются в ней вопросы и даже не представляющему, как вообще подступиться - то к такому хитрому делу!
    Иван Ижболдин попытался встретиться с Карагановым, упомянутым Кемпе, но это ему не удалось - Караганов служил управляющим на одном из заводов Мясниковых и в Петербурге практичеси не появлялся. Но Ижболдин все же смог розыскать двоюродного брата Амфилогия Караганова - Почетного гражданина Александра Федоровича Красильникова. Сейчас невозможно уже установить как именно разговорил его Ижболдин, но факт остается фактом: Красильников не только не прогнал настырного провинциала, но напротив, рассказал ему много интересного. Так, он сразу подтвердил факт подделки подписи Беляева братом, после чего добавил, что Мясниковы были крайне озабочены поисками людей, которые согласились бы подписать завещание в качестве свидетелей. Они обращались и к нему - Красильникову - но он наотрез отказался ставить свою подпись под подложным завещанием. Эта часть рассказа Красильникова служила подтверждением правдивости слов Кемпе. Кроме того, для придания весомости своим словам, Красильников сослался на Александра Матвеева, еще одного человека, бывшего некоторое время управляющим Мясниковых; мол - де, тот может подтвердить мою правоту. От Александра Красильникова Ижболдин узнал и точный адрес проживания Амфилогия Караганова.
    Закончился 1861 год.
    В следующем году розыски Ивана Ижболдина только активизировались. Он уже, видимо, нисколько не сомневался в том, что подлог имел место, а раз так, украденное имущество и деньги можно вернуть.
    Его уверенность передавалсь окружающим. С этого времени, помощником Ижболдина в его борьбе с братьями Мясниковыми становится отставной коллежский секретарь Николай Семенович Герман. Ходатай по канцеляриям, знаток петербургских чиновников и бандитов, юрист по образованию, пройдоха и нахал по складу характера и темпераменту - этот человек стал при Иване Алексеевиче Ижболдине кем - то вроде частного детектива, проводя время в розысках людей, наведении справок, отсиживании очередей в присутственных местах, выполняя всю ту черновую работу, без которой немыслимо подобное сложное расследование. Этот человек еще не раз будет упомянут в этом очерке.
    Иван Ижболдин смог розыскать Александра Федоровича Матвеева. Сначала разговор у них не сложился, тогда Ижболдин встретился с Матвеевым вторично, на этот раз в присутствии своей жены - Анны Николаевны Ижболдиной. На этот раз разговор получился более дружелюбным. Матвеев, в частности, сказал, что лично слышал от Амфилогия Караганова, как тот подделал подпись Беляева под завещанием и на некоторых других бумагах. Для этого, якобы, Караганов специально разучивал подпись фозяина.
    Очевидно, настало время повидаться и с Карагановым. Его не было в Петербурге, но Ижболдин распологал адресом, полученном от Красильникова. Иван Алексеевич отправился в Тверскую губернию, где в селе Подгорном проживал Амфилогий Караганов, официально числившийся управляющим местного винокуренного завода.
    Скорее всего, Караганов знал уже о розысках Ижболдина и предпологал возможность подобной встречи. Он не погнал явившегося взашей - как можно было ожидать - а напротив, самым внимательным образом его выслушал. Иван Ижболдин рассказал о результатах своего расследования и предложил управляющему винокурни чистосердечно во всем признаться. В этом случае он обещал спасти Караганова от каторги. Кстати, помимо подделки подписи под завещанием, Ижболдин обвинил Караганова и в подделке двух заемных расписок Беляева - об этом он узнал от Матвеева. Как впоследствии пересказывал имевший место разговор Ижболдин, "Караганов мне не возражал". Караганов вообще спорить с Иваном Алексеевичем не стал; выслушал, помолчал и ушел.
    Т. о. получалось, что поездка надежд, которые на нее возлагались Ижболдиным, не оправдала.
    По возвращении в Петербург Ижболдин направил свои стопы к дяде Караганова - купцу Федору Красильникову, отцу того Александра Красильникова, с которым он встречался прежде. Между кланами Красильниковых и Карагановых существовала застарелая неприязнь, потому враг последних автоматически становился другом первых. Красильников - старший, очевидно, помогал Ижболдину советами и советы эти бывали неплохи, потому что следующий шаг истцов оказался весьма удачным.
    Анна Васильевна Ижболдина, супруга Ивана Алексеевича, встретилась с неким Василием Михайловичем Китаевым, мещанином из Кронштадта. Этот пожилой уже и почтенный человек много лет был камердинером Козьмы Беляева, на момент смерти последнего он был рядом и все последующие перепитии наблюдал, можно сказать, изнутри. Трудно было отыскать свидетеля более информированного; слова его многое могли бы разъяснить.
    Прежде всего, Василий Китаев, подтвердил в общем и целом слова Федора Кемпе. Но помимо прямого заявления о подлоге, старый камердинер добавил к уже известной Ижболдиным информации много новых, весьма любопытных штрихов. Так, Китаев поведал о разговоре, произошедшим между ним и доктором Федором Ивановичем Отто (тем самым, который подписался под завещанием в качестве свидетеля) "тотчас после похорон", т. е. 26 сентября 1858 г. На прямой вопрос Китаева, пописывал ли доктор завещание Беляева, тот ответил: "подписывал много бумаг, но духовного завещания не подписывал". Сестра Беляева, проживавшая с ним в Петербурге - Анна Васильевна Ремянникова - сетовала камердинеру на то, что брат не оставил завещания и ничего ей не отписал. Женщина очень беспокоилась о своей будущности и Китаев был свидетелем того, как она кланялась в ноги молодому Александру Мясникову и просила последнего: "не оставить ее без внимания". На эту униженную просьбу Мясников барственно ответил: "не беспокойся, я все устрою". Рассказывая о прочих лицах, имевших отношение к истории наследования состояния Беляева, Китаев так обрисовал их отношения с покойным: протоиерей Сицилинский (еще один свидетель, поставивший подпись под завещанием) "бывал в доме только для службы, но в гости не приходил". Целебровский - "ходил иногда с делами, но недели за две до смерти покойный перестал его принимать". Вдова купца - Екатерина Васильевна - в день смерти Беляева сказала Целебровскому, что он ей не нужен, но на девятый день его позвала и после принимала раза три или четыре. Амфилогий Караганов все эти дни бывал в доме Беляева и всякий раз встречался с вдовой.
    Но эти художественные подробности, при всей их любопытности, меркли в сравнении с той действительно важной информацией, которую раскрыл Китаев, рассказывая о первых днях после смерти Козьмы Беляева. Старый камердинер рассказал, что в день смерти Козьмы Беляева, последовавшей около 11 часов утра 24 сентября 1858 г., в дом явились квартальный надзиратель с помощником для проведения необходимых в подобных случаях мероприятий - описи личного ценного имущества и опечатывания бумаг. Их встретил у входа Александр Мясников, который уже служил офицером жандармского корпуса, и заявил прибывшим, что сегодня им работать в комнатах никак нельзя, поскольку вдова очень расстроена; мол - де, пусть полицейские приходят завтра. На следующий день полицейские явились опять и опечатали следующие вещи в кабинете умершего купца: пустую конторку и шкафы, этажерку с бельем, шкаф с носильными вещами, картины и жирандоли. Любопытно, что опечатывание производилось столь небрежно и безответственно, что полицейские забыли опечатать... входную дверь кабинета. Все действия полиции были абсолютно бессмысленны, поскольку весь предшествующий день и вечер братья Мясниковы были заняты тем, что перевозили к себе домой архив купца. Александр Мясников лично забрал у Китаева ключи от кабинета, которые камердинер вытащил из - под подушки на которой покоилась голова умершего купца. Мясниковы не интересовались ценными вещами: Китаев видел, как Александр, обнаружив в шкафу бриллианты и золотые вещи, отнес их вдове. Но братьев очень интересовали бумаги покойного: все, что они обнаруживали - счетные книги, переписка, дневниковые записи - они скалывали в простыни, разложенные на полу. Потом эти простыни связывали крест - накрест, получался огромный тюк. К 9 часам вечера Александр Мясников вывез к себе на дом весь архив Беляева; для его перевозки карете пришлось совершить три ходки. Китаев припомнил, что Иван Мясников, помогавший во всем брату, передал какой - то портфель с бумагами чиновнику Матвееву.
    Рассказ этот был исключительно важен, поскольку опровергал достоверность полицейского протокола от 24 сентября 1858 г. Напомним, что этот протокол предъявлялся вдовой в Первый департамент Санкт - Петербургской гражданской палаты наряду с завещанием и формально он тогда же должен был быть проверен. Если протокол оказвался подложным, то уже одно это позволяло оспаривать законность вступления вдовы в права наследования. Если Екатерина Васильевна Беляева, будучи прекрасно осведомленной о подложности документа согласилась, тем не менее, представить его а Палату, стало быть она принимала непосредственное участие в организации подлога.
    Разговор с Китаевым впервые дал Ижболдиным информацию прямо компрометирующую вдову. Если раньше они могли лишь предпологать, что Екатерина Беляева была участницей мошенничества, то теперь сомнений в этом практически не оставалось. Анна Васильевна Ижболдина попросила камердинера назвать люлей, которые могли бы подтвердить сказанное им. Китаев назвал домашнюю прислугу, бывшую в доме в момент смерти купца: супругов Афонасьевых - Михаила и Елену, Александра Петрова, Прокофия Зиновьева.
    В этих встречах и разъездах миновал 1862 г. Не следует удивляться неспешности розысков. В те времена, когда даже обычная поездка из Коломны на Выборгскую сторону (Коломна - это часть Петербурга, а не только город под Москвой) занимала полдня, розыски людей были весьма хлопотны и дороги. Тем более в тех случаях, когда сами люди не очень - то хотели быть обнаруженными. Ижболдины не могли пользоваться паспортным столом полиции и это еще более усложняло их задачу.
    Отставной коллежский секретарь Николай Герман, уже упомянутый выше, розыскал некоего купца Ивана Чонина, присутствовавшего на похоронах и поминках Козьмы Беляева. Чонин сказал Герману, что на поминальном обеде вопрос о завещании поднимался несколько раз вдова покойного, и Целебровский - тот самый, который якобы переписывал завещание от 10 мая 1858 г. - говорили в присутствии многих свидетелей о том, что Козьма Беляев завещания не оставил.
    Очевидно, к этому времени иван Ижболдин почувствовал себя достаточно уверенным для разговора с Екатериной Васильевной Беляевой. Он приехал в дом N 34 по Знаменской улице и попросил вдову принять его. Как и в случае с Амфилогием Карагановым, он отнюдь не был прогнан. Ижболдин был принят учтиво и выслушан внимательно; можно сказать, что уже к началу 1863 года он заставил своих противников уважать себя и ситаться с собою.
    Разговор Ивана Ижболдина с Екатериной Беляевой настолько любопытен, что имеет смысл подробнее на нем остановиться. Мы знаем об этом разговоре со слов самого Ижболдина; через несколько лет он дал показания о событиях и встречах той поры и, в частности, подробно передал обстоятельства и содержание этого разговора.
    Ижболдин сказал вдове, что прекрасно знает каким именно образом появилось на свет пресловутое завещание Козьмы Васильевича, готов доказать в суде факт подлога и представить свидетелей, готовых подтвердить личное участие Екатерины Васильевны в афере. В том случае, если она пожелает принять его - Ивана Ижболдина - сторону и выступить в суде с показаниями против братьев Мясниковых, он обещает не выдвигать против нее гражданского и уголовного иска; более того, Екатерине Васильевне была обещана ее законная "вдовья" четверть состояния Беляева. По сути Ижболдин предлагал вдове мировую, но с условием совместного выступления против Мясниковых.
    Можно не сомневаться, что слова посетителя вызвали в душе женщины настоящее смятение. "Меня саму племянники обобрали", - призналась она простодушно и отослала Ижболдина решать все вопросы к Мясниковым. Было отчего Екатерине Васильевне впасть в уныние: миллионов своего мужа она совсем не увидела, все отдала племянникам, оказалась всецело зависима от их пенсии, а теперь перед ней за это замаячил уголовный суд с перспективой каторги.
    Ижболдин, хотя и внес определенное смятение в стан врага, вряд ли мог быть доволен результатом переговоров с Екатериной Васильевной Беляевой. Ему очень помогли бы разоблачительные показания одного из сообщников, но теперь он понимал, что не может рассчитывать на вдову купца. Полугодом ранее ему не удалось взять на испуг Амфилогия Караганова; теперь провалилась аналогичная попытка в отношении Екатерины Васильевны.
    Спор Ижболдиных и Пешехоновой против завещания Козьмы Беляева лежал все эти месяцы без всякого движения в С. - Петербургской гражданской Палате. Над страной витали ветры перемен; в 1863 г. студентам юридических факультетов университетов стали читать расширенные курсы по праву западных государств, страна жила в ожидании судебной (и не только!) реформы. Герман прямо советовал Ижболдину тянуть время и ждать установления новых судебных форм. Николай Семенович справедливо полагал, что в последние месяцы существования старой системы никто не будет принимать решения по столь сложному и запутанному иску... Шутка ли, отсудить у миллионеров Мясниковых их миллионы! Никто не захочет под конец карьеры связываться с сильными мира сего. А значит, надо ждать пока придут новые люди.
    Безусловно, Николаю Семеновичу Герману нельзя отказать в здравом смысле и знании жизни. Если бы не он, немногое получилось бы у Ивана Ижболдина.
    По здравому размышлению он решил розыскать сестру Беляева - Анну Ремянникову, ту самую, которая кланяясь в ноги молодому Мясникову выпросила 4000 рублей брата. Без сомнений, эта женщина тоже была пострадавшей стороной; хотя по любым прикидкам доля родной сестры не могла быть большей или даже равной "вдовьей четверти", тем не менее любящий брат в своем настоящем завещании оставил бы ей много больше тех денег, что она получила от Александра Мясникова. Руководствуясь этими соображениями и имея явное намерение привлечь Ремянникову на свою сторону, Иван Ижболдин нашел ее в апреле 1863 г.
    Анна Васильевна Ремянникова рассказала Ивану Ижболдину, что о завещании брата впервые услыхала по прошествии "сороковин", т. е. более чем месяц спустя после его смерти. До тех пор, пока вдова не выдала ей на руки 4000 рублей, она ничего не слышала о завещании. Факт выноса бумаг из кабинета брата Ремянникова подтвердила, правда не смогла вспомнить кто именно их носил. Еще она рассказала, что Целебровский, который был адвокатом, у Беляева в доме не бывал, во всяком случае она никогда не видела чтобы он наносил визиты. В этой части она подтвердила ту информацию, которую сообщил Ижболдину Василий Китаев.
    Зимой 1864 г. Николаю Герману удалось встретиться с Амфилогием Карагановым, приехавшим в Петербург по своим делам. Трудно сказать, какого рода аргументацией Герман сумел заставить Караганова пойти на контакт, однако, на этот раз последний не только не уклонился от разговора по существу (как это случилось в 1862 г. при встрече с Иваном Ижболдиным), но напротив, посетил с Германом трактир, где за богатой трапезой обстоятельно изложил свою версию событий.
    Караганов по сути сознался в том, что подписался под завещанием вместо Козьмы Васильевича Беляева, но объяснил свои действия тем, что являясь обыкновенным приказчиком, просто подчинился приказу Александра Мясникова. Караганов написал посередине листа "Козьма Беляев", стараясь повторить манеру письма покойного купца; был ли выше сделанной подписи текст и если был, то какого именно содержания, Караганов вспомнить не мог за давностью события. Во всяком случае он категорически отвергал подозрения в том, что делал подпись под документом, зная, что это подложное завещание.
    Ижболдиным удалось розыскать всю прислугу, служившую у Козьмы Беляева в момент его смерти. Названные Василием Китаевым лица - Петров, Зиновьев, чета Афонасьевых - подтвердили факт вывоза братьями Мясниковыми тюков с бумагами умершего купца до опечатывания кабинета полицией.
    Помимо поименованных выше лиц, в том же 1864 г. Ижболдиным удалось розыскать мастера - краснодеревщика Штеммера, в свое время получившего должность управляющего мебельным магазином, принадлежащего Козьме Беляеву, именно благодаря "сарапульской родне" последнего (т. е. Ижболдиным). Штеммер рассказал, что на поминках купца его вдова во всеуслышание заявляла, что "покойный завещания не оставил".
    Наконец, в 1864 г. состоялось еще одно немаловажное событие: Иван Ижболдин был приглашен для переговоров с Александром Мясниковым. Первая встреча противников имела вид покровительственно - равнодушного монолога последнего; тот высказался в том духе, что, дескать, пора прекратить трепать нервы честным людям, пусть Ижболдин берет деньги и уезжает к себе на родину. Сумма, предложенная Мясниковым была смехотворна: сначала он назвал 4 - 5 тыс. рублей, но под конец разговора вдруг удвоил отступные. Ижболдин отказался от 10 тыс. рублей, которые сами по себе были, конечно, суммой немалой, но в деле о миллионном наследстве представлялись совершенно несерьезной компенсацией. Так ни о чем не договорившись противники и расстались.
    В следующем, 1865 г. Ижболдины узнали о весьма интересных метаморфозах имущества, принадлежавшего прежде Беляеву. При передаче Образцово - Самосдельских рыбных ловлей Екатериной Беляевой своим племянникам в декабре 1858 г. их стоимость была оценена в 74 тыс. рублей. Через два с небольшим года - летом 1861 г. - новые владельцы при покупке у коллежского секретаря Трощинского крупного имения Кагарлык предложили эти ловли в качестве частичной уплаты. Общая сумма сделки составила ни много ни мало 1 млн. 300 тыс. рублей; часть этой суммы Мясниковы д. б. внести деньгами, другую часть платежа составляли эти самые Образцово - Самосдельские ловли. Трощинский согласился принять такую оплату и по взаимной договоренности сторон бывшие ловли купца Беляева получили оценку в... 889 тыс. рублей. Однако, в тот момент сделка не состоялась: выяснилось, что за астраханские "рыбные ловли" Мясниковы за все время владения ни разу не внесли положенную государственную пошлину (она состовляла 24 тыс. рублей за каждые 4 месяца пользования промыслами).
     Это состояние неопределенности длилось довольно долго - вплоть до 1864 г. Любопытно, что стороны не разрывали достигнутой договоренности и не отказывались от сделки; очевидно, и Трощинский, и Мясниковы считали ее весьма выгодной.
     Наконец, затянувшаяся было пауза благополучно разрешилась в 1864 г. Мясниковы внесли положенные платежи за все время с 1858 г., сняли с рыбных промыслов запрет на продажу и тут же передали их Трощинскому. Тот, действуя как опытный спекулянт недвижимостью, тут же включил их в цепочку своих торговых манипуляций и уже через восемь месяцев перепродал еще дороже. Теперь стоимость Образцово - Самосдельских рыбных промыслов достигла 1 030 тыс. рублей!
     Что и говорить, имущество Козьмы Беляева давало фантастический доход своему нынешнему обладателю!
     Когда все эти любопытные обстоятельства перепродаж рыбных промыслов стали известны в Петербурге, Ижболдины поняли, что начался весьма опасный процесс распыления состояния, которое они считали своим. Чтобы потом собрать его вновь потребовалось бы опротестовывать все сделки, совершенные с имуществом, судиться с десятками людей. Понятно, что это чрезвычайно осложняло их задачу.
     К этому же времени Мясниковы уже избавились от мебельного салона в Петербурге и мебельной мастерской при нем, которые перешли к ним наряду с прочим имуществом Козьмы Беляева.
     Сделка братьев с Трощинским имела один немаловажный результат: она - хотя и косвенно! - подтвердила справедливость слов вдовы Беляева - Екатерины - сказанных ею при встрече с Иваном Ижболдиным, на которой тот предлагал мировую и союз против Мясниковых. Екатерина Беляева тогда произнесла: "Меня саму племянники обобрали!". Теперь - то уж стало ясно, что подразумевала Екатерина Беляева: при передаче ею имущества Мясниковым 22 декабря 1858 г. его оценочная стоимость была многократно - в десятки раз! - занижена. Потому - то вдове миллионера чтобы полностью расплатиться с Мясниковыми пришлось присовокупить к имуществу мужа и свои собственные винокуренные заводы, и крупные лесные угодья.
     В 1864 г. началась весьма подолжительная и скандальная история, связанная с опекой Екатерины Беляевой над ее внуком (1850 г. рождения). Прямого отношения эта история к наследству Козьмы Васильевича Беляева не имеет (напомним, что купец умер бездетным), но для правильного понимания некоторых поворотов сюжета настоящего очерка на ней необходимо остановиться подробнее.
     По условиям договора от 22 декабря 1858 г. между Екатериной Беляевой и ее племянниками последние, забирая имущество купца, обязались выплачивать вдове пенсию в размере 12 тыс. рублей в год на протяжении 10 лет. Свое обязательство энергичные молодые люди соблюдали, видимо, без охоты и были крайне неаккуратны в платежах. К 1864 г. эта неаккуратность в расчетах стала настолько возмутительна, что тетушка объявила племянничкам, что отказывается общаться с ними и посещать их дом вплоть до полного погашения задолженности. Внук Беляевой - 14 - летний отрок Шишкин - сделался невольным заложником вскипевших семейных страстей, поскольку проживал в доме бабушки и соответственно, оказался лишенным общения с дядьями. Надо пояснить, что Александр и Иван Мясниковы проживали на противоположной от дома Екатерины Беляевой стороне Знаменской улицы, буквально в 15 - 20 метрах. Этот штрих характеризует степень ожесточенности конфликта.
     Молодые Мясниковы чрезвычайно дорожили своим реноме, тем, что сейчас принято называть "имиджем". Старший из братьев был жандармом и делал блестящую карьеру (об этом будет сказано впереди); младший, несмотря на молодость, являлся Почетным смотрителем С. - Петербургского Вознесенского училища. Они были на виду, за ними наблюдали сотни глаз, о них говорили в самых высоких салонах. Такие амбициозные молодые люди не могли снести без ответа того скандального уничижения, которое продемонсрировала своим поступком их тетушка.
     В ответ на запрет Екатериной Беляевой посещать внуку дом напротив, племянники написали жалобу в комитет дворянской опеки при Дворянском Собрании столицы. Кроме братьев Мясниковых это письмо подписал и... уже упомянутый в этом очерке доктор Отто (он тоже был опекуном Шишкина). Любопытно, что в приватном письме Екатерине Беляевой спустя некоторое время доктор извинялся за то, что присоединился к братьям.
     Скандал вышел пренепреятнейший. Разбирательство по "делу отрока Шишкина" возглавил предводитель столичного дворянства. Когда он посетил дом Беляевой, то 14 - летний мальчик вручил ему письмо, в котором была, в частности, такая фраза: "... я желаю исполнить священную волю отца и остаться у бабушки, поскольку дяди меня не знают и меня не любят". Везде, где появлялась в это время Екатерина Беляева - у знакомых, на разбирательстве в комитете дворянской опеки и пр. - она громогласно заявлляла о том, что "племянники ее обманули", "оплели", "Мясниковы воспользовались моим доверием". Дальше такого рода реплик дело не шло и не совсем было понятно о какого рода обмане вела речь вдова Козьмы Беляева, но факт такого рода сам по себе был уже чрезвычайно неприятен.
     Дальше - больше. Энергичный отрок Шишкин в самый разгар отвратительных препирательств в дворянском собрании побег из дома бабушки. Бежит он, как легко догадаться, на другую сторону улицы - в дом братьев Мясниковых. В комнате беглеца были обнаружены записки самого оскорбительного для Екатерины Беляевой содержания; в них мальчика подучивают называть бабушку "мужичкой", пишут, что она "каналья, которая хочет обокрасть его" и пр. Эпитеты, типа, "собака", "собачий дом", "сволочь" и пр. можно было прочесть в каждой из записок.
     Шокированная происшедшим, Екатерина Васильевна Беляева бросилась в Дворянское Собрание за поддержкой. Она обвинила братьев Мясниковых в организации похищения внука. Племянники, разумеется, с присущим им прямодушием и энергией от таких обвинений стали открещиваться, назвав их "напраслиной".
     И в самом деле, при дальнейшем разбирательстве выяснилось, что записки писали отнюдь не Мясниковы, а... гувернер Шишкина итальянец Риццони и делал он это - разумется! - по собственному почину.
     Когда Беляева потребовала вернуть внука в дом, депутация от комитета дворянской опеки навестила подростка в доме Мясниковых. Мальчик вручил явившимся новый эпистолярный шедевр, прямо противоположный по своему содержанию тому письму, которое он передал за два месяца до того Предводителю дворянства. Из нового письма, которое формально было адресовано бабушке, а на самом деле предназначалось для возможно более широкого оглашения, следовало, что "она (т. е. Беляева) восстанавливала меня против дядьев, которые меня любят и дают мне настоящее направление". Далее в письме мальчик прямо написал, что не может вернуться к бабушке; то же он заявил и членам Дворянской Опеки.
     Для защиты собственных интересов Екатерина Беляева наняла присяжного поверенного Чевакинского, который в 1865 г. установил контакт с Ижболдиным и предложил совместные действия против братьев Мясниковых. Адвокат рисовал Ивану Ижболдину самые радужные перспективы, но добивался от истца составления расписки в том, что в случае совместного обвинения Мясниковых Ижболдин откажется от преследования Екатерины Беляевой.
     Какое - то время продолжался торг; о его характере разные стороны впоследствии рассказывали по - разному. Известно лишь, что в конце - концов Иван Ижболдин на союз с Чевакинским не пошел. Видимо, в 1865 г. он уже и без этого чувствовал себя достаточно уверенно.
     Завершая рассказ о "деле отрока Шишкина" следует добавить, что в том же 1865 г. в нем появился еще один любопытный поворот: гувернер Риццони сознался, что на написание записок своему воспитаннику его сподвиг Александр Мясников. Тот обещал "особенно отблагодарить" бессовестного итальянца, если тому удастся склонить мальчика к бегству из бабкиного дома. Риццони и склонил. Впрочем, обещанной благодарности гувернер так и не дождался. Тогда, дабы "насолить" Мясникову, он написал покаянное письмо в комитет Дворянской Опеки. Не правда ли, чудная иллюстрация манер и нравов великосветского дворянства?
     Сам же торг вокруг мальчика завершился в 1868 г. по достижении им 18 - летия и истечения установленного законом периода опеки.
     В том же 1865 г. происходит еще одно любопытное событие. В Петербург неожиданно прехал из Казани Амфилогий Караганов. Еще летом 1859 г. он отказался от работы на братьев Мясниковых. Взяв расчет, он занялся сначала винной, а потом хлебной торговлей в Казани. Коммерция у бывшего приказчика не пошла: сначала пожар уничтожил его склад, потом, вроде бы ему фатально не везло. Поэтому он написал письмо отцу, в котором попросил последнего продать меха, золото и бриллианты (все в суммме составило более 30 тыс. рублей!), расплатился с долгами и подался в столицу - снова в услужение.
     Александр Мясников старого приказчика принял приветливо; попросил подождать немного. В 1866 г. Амфилогий Караганов получил назначение управляющим на винокуренный завод в Ставрополе, куда и отправился со своей супругой.
     Все эти долгие годы иск "Ижболдины - Пошехонова против завещания Беляева" находился на рассмотрении в столичной Гражданской Палате. Дело шло ни шатко, ни валко; правильнее было бы сказать, что оно вообще никак не шло. Свидетели, вызываемые на заседания раз в месяц, обыкновенно не являлись; оценка имущества и состояния Беляева, которую попыталась было провести Палата, затянулась и в конце - концов выдала результат, который вошел в явное противоречие с информацией, находившейся в распоряжении истцов. Графологическая экспертиза текста завещания, проведенная по указанию Палаты, признала завещание неподложным, хотя и оговорила, что вызывает сомнение написание буквы "веди" в подписи "Беляев". Буква эта была начертана согласно правилам грамматики - сверху вниз - однако, было известно, что Козьма Беляев обыкновенно писал ее снизу вверх.
    Пока Гражданская Палата глубокомысленно рассматривала иск Ижболдиных скончались важнейшие свидетели по этому делу, те люди, чьи подписи стояли под завещанием. Доктор Федор Отто скончался от холеры 14 июля 1866 г., а священник Сицилинский - 23 апреля 1867 г. Переписчик завещания - адвокат Целебровский - как было упомянуто выше, скончался в лечебнице для душевнобольных еще 21 мая 1860 г.
    Таково было состояние дела к 1868 году. Что и говорить, плачевный результат! После семи лет разбирательства Палата явно клонилась к тому, чтобы закрыть дело.
    Она бы его и закрыла; и не прогремела бы на всю Россию фамилия Мясниковых, и не попала бы в анналы отечественной криминалистики эта запутанная история, если бы отчаявшиеся отыскать в столице правду Иван и Анна Ижболдины не обратились 2 июля 1868 г. к прокурору С. - Петербургский окружного суда А. Ф. Кони с жалобой на бездействие гражданской Палаты и просьбой о возбуждении уголовного преследования братьев Александра и Ивана Мясниковых и Амфилогия Караганова.
    Так и хочется воскликнуть в этом месте: браво, давно бы так!
    Прокуратура принялась за дело весьма деятельно. Уже формальная проверка документов, изъятых из Гражданской Палаты, вскрыла ряд весьма подозрительных моментов. В первые же дни выяснилось, что тот самый полицейски акт, составленный "в целях охранения имущества умершего Козьмы Васильевича Беляева", был составлен непонятно как и когда и вообще ничего не удостоверял, т. е. не выполнял той самой фунции, для которой, собственно, и составлялся. Коллежский асессор Франц Рошковский, бывший в 1858 г. помощником надзирателя 4 - го квартала Литейной части, который вроде бы составлял и подписывал полицейский акт опечатывания кабинета Беляева, на допросе в прокуратуре отказался от своего участия в процедуре опечатывания. "Опечатания и описи имущества по смерти Беляева не производил", - заявил Рошковский, - "полагаю, что акт написан мною по поручению надзирателя в конторе квартала и не в присутствии подписавших акт свидетелей". Безусловно, Рошковский быстро сообразил, что раз окружная прокуратура заинтересовалась делом десятилетней давности, стало быть, каша заваривается серьезная и постарался откреститься от своего участия в скверной истории.
    Начальник Рошковского - надворный советник Павел Соколов - столь же истово начал спасать себя. "Не помню, чтобы поручал Рошковскому в конторе квартала составлять акт об опечатании имущества Беляева;... в квартире Беляева не был, и сколько припоминаю, в то время был болен и в январе 1859 гю вышел в отставку", - заявил на допросе Соколов.
    То, как стали волноваться на допросах отставные полицейские, недвусмысленно свидетельствовало об их нечистой совести. Было ясно, что в день смерти Беляева его кабинет и личные вещи не были опечатаны для последующего совместного их разбора родственниками, душеприказчиками и адвокатами. Т. о., создавалась благоприятная возможность хищения завещания в целях последующего его уничтожения или подмены. Это был очень тонкий и важный момент, на который д. б. обратить внимание Гражданская Палата при регистрации завещания, его проверке и введении в права наследования вдовы Козьмы Беляева. Очевидно, это не было сделано должным образом, а значит, налицо было грубое процедурное нарушение.
    Уже 8 июля 1868 г. в прокуратуре окружного суда был допрошен надворный советник Александр Матвеев. Будучи одним из самых важных помощников Козьмы Беляева, он дал очень обстоятельные ответы о манере своего патрона вести дела. "Беляев имел обыкновение все бумаги писать собственноручно от начала до конца; бумаги сочинял всегда сам, потому что был хорошим юристом", - показал Матвеев, - "Беляев не поручил бы Целебровскому написать духовное завещание и написал бы его не так, как завещание от 10 мая 1858 г. Беляев был человек аккуратный и в завещании распорядился бы своими делами как следует". Матвеев сообщил несколько в высшей степени интересных наблюдений о манере Козьмы Беляева подписывать документы: "Всегда подписывался "фридрихсгамский первостатейный купец Козьма Васильев Беляев" и так своеобразно, что трудно было подписаться под его руку. На завещании слово "Козьма" не очень похоже на почерк Караганова, слово же "Беляев" написано лучше... Беляев, подписывая бумаги, имел обыкновение за подписью на той же линии, поодаль, ставить точку".
    На завещании от 10 мая 1858 г. ни подписи "фридрихсгамский первостатейный купец", ни упомянутой Матвеевым точки не было.
    Александр Константинович Мясников, старший из братьев, на своем первом допросе высокомерно и высокопарно заявил: "Мясниковы еще не дошли до того, чтобы делать подлоги для получения 272 тысяч рублей!". Происхождение той самой сохранной расписки, по которой Екатерина Беляева оказалась должна племянникам названную выше сумму, Александр объяснил следующим образом: по проведении полного расчета с Беляевым по их совместным делам, купец остался должен 272 тыс. рублей с копейками; после этого им и была выдана расписка, по сути - долговое обязательство. Была ли эта расписка полностью написана Козьмой Васильевичем или только подписана Мясников не помнил; также он не смог вспомнить дату ее выдачи и дату окончательного расчета с партнером. Эта забывчивость на даты была весьма примечательна и показалась Кони подозрительной, поскольку было известно, что Беляев собственноручно вел три журнала, один из которых - т. н. "мемориал" - содержал в себе подробнейшее описание ежедневных дел купца: встречь, перговоров, полученных и отправленных писем и пр. Т. е. по этому журналу можно было бы с легкостью восстановить факт и содержание разговора Мясникова и Беляева, если бы такой в самом деле имел место в названное время. Безусловно, Александр Мясников это знал и ссылкой на забывчивость лишал прокурора возможности подобной проверки.
    Касаясь событий в доме Беляева в день смерти и последующие дни, Мясников признал факт несвоевременного опечатывания кабинета купца, которое, напомним, официально было проведено лишь 25 сентября 1858 г. Также Мясников признал факт вывоза бумаг из кабинета Беляева, но утверждал, что это были документы, имевшие отношение к торговым делам самих Мясниковых и были необходимы им для безостановочной работы их предприятий.
    Обвинение в этом вопросе не особенно напирало на Александра Мясникова и не пыталось ловить его на лукавстве; в тот момент было достаточно уже того, что допрашиваемый признал сам факт подобного вывоза, безусловно незаконного.
    О происхождении завещания от 10 мая 1858 г. Мясников на допросе рассказал примерно так: о существовании завещания он узнал от Екатерины Беляевой, вдовы, и увидел впервые его тогда, когда она отдала этот документ ему для представления в Гражданскую Палату. Ни к Кемпе, ни к Красильникову он - Александр Мясников - никогда не обращался с просьбой подписаться под завещанием Беляева. Подлинность завещания от 10 мая у него сомнений не вызывает, поскольку при жизни Козьма Беляев неоднократно заявлял, что все оставит своей жене.
    Мясников прямо заявил, что никогда не предпринимал попыток закулисно договориться с сарапульскими претендентами на наследство Беляева (т. е. Мартьяновыми, Ижболдинами и Пешехоновой), чтобы те отказались от своих исков.
    Последний пассаж был особенно любопытен, поскольку Иван Ижболдин в своем заявлении прокурору прямо написал, что такого рода попытки предложить мировую имели место и в отношении него - Ижболдина - и в отношении Мартьяновых. Более того, он называл людей, проживающих в Сарапуле, которые могли бы подтвердить справедливость его слов.
    После допроса Мясникова в Сарапуль был направлен чиновник судебного ведомства для проверки истинности заявлений, явно исключающих друг друга. Оказалось, что правду говорил Ижболдин; в 1860 г. поверенный Мясникова (т. е. адвока) некто Гонин в самом деле приезжал в Сарапуль и встречался с Надеждой Мартьяновой, предлагая ей в качестве отступных 20 - 25 тыс. рублей. Свидетелями этого разговора были купец Дедюхин и священник Домрачев. Оба дали официальные показания, которые и были приобщены к делу. Т. о. Александра Мясникова прокурор первый раз поймал на серьезной лжи (надо сказать, не последний!).
    Был приглашен для допроса и бывший камердинер Козьмы Беляева - Василий Михайлович Китаев. Этот человек вообще был одним из сильнейших свидетелй Ижболдина и его показания были одними из важнейших для обоснования версии подлога завещания.
    Китаев так рассказал историю появления завещания от 10 мая 1858 г.: "После смерти Беляева духовное завещание не было найдено и все думали, что его нет, о чем я слышал от управляющего Мясниковых Федора Кемпе. Доктор Кемпе тотчас после похорон Беляева на вопрос (...) о завещании ответил, что он подписывал много бумаг, но духовного завещания не подписывал. Сестра Беляева - Анна Васильевна Ремянникова - также говорила, что Беляев завещания не оставил. (...) Через несколько времени разнесся слух, что завещание открыто и что его привез к Беляевой Александр Мясников." Кроме того, Китаев полнотью повторил свою версию событий 24 сентября 1858 г., которую он рассказал в свое время Ивану Ижболдину: тут фигурировали и бриллианты и золотые монеты, обнаруженные в кабинете Беляева, и секретный портфель, врученный Александром Мясниковым приказчику Матвееву, и громадные тюки с бумагами с страшной спешке увезенные из дома купца.
    Летом 1868 г. свой первый допрос выдержала и вдова купца - Екатерина Беляева. Происхождение завещания она объяснила следующим образом: "покойный муж за несколько дней до смерти передал наедине сложенную бумагу, сказав: "Возьми эту бумагу". Бумагу я отнесла к себе в спальню и там, развернув, увидела, что это духовное завещание, но не могла его дочитать, поскольку совершенно была убита горем, и спрятала ее; только около 40 дня после смерти мужа прочла бумагу и выдала доверенность Александру Мясникову, чтобы засвидетельствовать это завещание." Как и Александр Мясников, Екатерина Беляева не смогла вспомнить ничего существенного о характере сохранного письма на 272 тыс. рублей: каково происхождение этого письма, чьей рукой написано и подписано, каков источник возникновения такого рода задолженности, наконец, время и обстоятельства уничтожения документа - ничего этого Екатерина Беляева объяснить не смогла, либо не захотела. Единственным существенным моментом, связанным с странным письмом, было признание Беляевой того факта, что "об этой сохранной расписке муж при жизни ничего не говорил".
    После вызова на первый допрос Александр Мясников вдруг проявил замечательную прыть в своем желании уладить дело миром. Он вдруг пригласил для переговоров Ивана Ижболдина; пригласил, причем, не в ресторан или контору присяжного поверернного, а... в здание Третьего Отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии, на Фонтанке, 16, по месту своей службы. Мясников был адъютантом Начальника Третьего Отделения в звании жандармского ротмистра; сарапульского купца он встретил в голубом с золотом парадном мундире в громадной приемной с камином и гобеленами на стенах, обстановка разговора д. б. подавить Ижболдина масштабом личности Мясникова. При разговоре присутствовали поверенные Борзаковский и Коптев - это были люди Мясникова, хотя последний и обещал своему гостю общение tet - a - tet. Сущность произнесенного Мясниковым монолога свелась примерно к такой схеме: "куда тебе со мной тягаться, я ведь могу тебя из столицы в 24 часа удалить, а потому давай договариваться по - хорошему!". После такой в высшей степени деликатной преамбулы жандарм предложил Ижболдину в качестве отступного 100 тыс. рублей, а через несколько минут поднял сумму до 150 тыс.! (Вспомните - ка, четыре года перед тем он считал, что с настырного провинциала хватит и 4 - 5 тысяч.) Присутствовавшие адвокаты могли прямо на месте подготовить необходимый договор.
    Ижболдин отказался и сделка не состоялась. И в самом деле, немного стоили слова и обязательства жандарма, забывавшего даже собственной тетке своевременно перечислять обещанные деньги!
    Сам по себе факт приглашения Ижболдина на подобные переговоры и предложенная сумма денег красноречиво свидетельствовали об овладевшей Мясниковым панике. Как ни старался он бравировать и демонстрировать всем своим видом уверенность в прочности собственного положения, что - то его, безусловно, сильно встревожило.
    Для повторного допроса был вызван Матвеев, тот самый приказчик, который в день смерти Беляева участвовал вместе с братьями Мясниковыми в вывозе бумаг из кабинета купца. Но допрос этот не состоялся; стало известно, что 25 авгутса 1865 г. Александр Матвеев был доставлен в Мариинскую больницу, где скончался на следующий день. Это был один из наиболее осведомленных свидетелей, потерю которого невозможно было восполнить. Несмотря на то, что на своем единственном официальном допросе он сообщил много важного и существенного по делу, следует признать, что о некоторых важных моментах Матвеев умолчал; если бы обвинению удалось получить его объяснения по некоторым вопросам, то это заметно осложнило бы положение Мясниковых.
    В 1868 г. сошел на нет конфликт между Екатериной Беляевой и ее племянниками. Ее внук Шишкин достиг совершеннолетия и вышел из - под опеки бабки - тем самым исчез формальный повод размолвки. В то же время Александр Мясников погасил свои долги перед теткой - благодаря этому была исчерпана скрытая причина антагонизма. Можно с большой долей вероятности предпологать, что желание племянников замириться с тетушкой оформилось и окрепло после допроса старшего из братьев в прокуратуре. Тетушка могла оказаться самым опасным свидетелем и потому с нею следовало ладить.
    Еще в конце 1868 г. адвокат Екатерины Беляевой - уже упомянутый в этом очерке присяжный поверенный Чевакинский - позволял себе прилюдно заявлять, что "племянники обобрали кабинет" и однажды заявил младшему Мясникову: "при предъявлении завещания (в уголовном суде) пойдете в Сибирь!". Но после того, как отношения между братьями и Екатериной Беляевой наладились Чевакинский приложил все силы к тому, чтобы стать полезным новым союзникам. В частности, он предложил лично уничтожить завещание Беляева. Ни Мясниковы, ни Екатерина Беляева сделать это не решались, поскольку такой шаг был равносилен признанию подложности документа. Чевакинский не комплексовал и вызвался лично бросить бумагу в печь. Обо всех этих деталях Кони узнал от друга энергичного адвоката - присяжного поверенного Константина Игнатьевича Шимановского, явившегося в прокуратуру добровольно и рассказавшего помимо этого о том, как Чевакинский звал его в свидетели по делу. Причем Чевакинский прямо сказал: "дело это грязное", а после этого предложил Шимановскому сказать на суде о том, чего последний знать никак не мог. Шимановский испугался предложенного лжесвидетельства и примчался в прокуратуру с предупреждением на тот счет, что мол - де, Чевакинский ищет подставных свидетелей.
    В течение 1869 - 70 гг. следствие сумело розыскать о опросить очень большое число лиц, могущих в той или иной степени пролить свет на обстоятельства дела. Достаточно сказать, что на судебном процессе в Петербурге были опрошены более 150 человек; это очень много. Все это были важные свидетели, прошедшие, так сказать, предварительный отбор следствием. Число лиц, розысканных и допрошенных в ходе предварительного расследования, превышало 250 человек.
    Среди важных свидетельств, полученных в этот период, следует назвать показания Федора Ивановича Штеммера, того самого немца, который при Беляеве заведовал мебельным магазином в столице. Штеммер, ссылаясь на слова умершего Матвеева, рассказал, что при разборе содержимого сейфа в кабинете Беляева была обнаружена золотая монета в большом количестве. Матвеев вместе с Александром Мясниковым насчитал ее более чем на 300 тыс. рублей. Мясников всю ее увез к себе. При всей своей любопытности это заявление стоило немногого, поскольку делалось с чужих слов, не могло быть проверено, а значит, на суде было бы сочтено недостоверным.
    Гораздо более ценными оказались показания супруги Амфилогия Караганова - Натальи. До замужества она была опереточной певицей и в течение почти 4 лет являлась любовницей... Александра Мясникова. Красивая и гораздо более развитая, нежелина купчина Амфилогий, эта женщина знала многое о проделках как супруга, так и прежнего любовника и горела желанием рассказать об этом прокурору, дабы наказать обоих. В частности, она рассказала, что в 1858 г. занимала отдельную квартиру в Басковом переулке и вела образ жизни богатой содержанки. В день смерти Козьмы Беляева любовник (т. е. Александр Мясников) был утром у нее; к обеду он уехал в дом Беляева и девяти вечера вернулся назад. С собой он принес большой пакет разных бумаг, среди которых было много документов на бумаге зеленого цвета. Пакет он спрятал в ящике трюмо, который запер на ключ, а ключ оставил у себя. О том, что последовало далее имеет смысл рассказать цитатой из протокола допроса (для правильного понимания текста следует иметь в виду, что протокол передает рассказ от третьего лица, а не от первого): "Несколько дней спустя, как - то вечером, Мясников привез узел в желтом фуляровом платке и просил его спрятать. Предпологая, что это грязное белье из бани она (т. е. Наталья) бросила его под кровать. Дня через два Мясников спросил ее: куда она положила его деньги? На вопрос же ее: какие деньги? он ответил, что те, которые были в данном ей узле и узнав от нее, что она бросила узел под кровать, сказал ей: как можно быть такой неосторожной, ведь в нем 150 тысяч рублей! После этого, достав из - под кровати узел, он развязал его и стал считать оказавшиеся в нем кредитные билеты, перевязанные веревочками в отдельные пакеты. Денег оказалось очень много, но было ли там 150 тыс. рублей она не знает. Пересчитав деньги и взяв их с собой, Мясников тотчас же уехал, выразив при этом удивление ее честности." Далее последовали еще более занятные воспоминания бывшей любовницы Мясникова - старшего. Наталия такими словами рассказала об обстоятельствах собственного замужества: "Накануне свадьбы она получила от Александра Мясникова 10 тыс. рублей, которые тотчас после свадьбы отдала мужу. Мясников уговаривал ее выйти замуж за Караганова, как она полагает, потому, что хотел от нее избавиться, видимо, не желая, чтобы она жила в Петербурге. Избавиться от нее он желал потому, что в последнее время они постоянно ссорились и во время этих ссор она часто упрекала Мясникова (в том - прим. авт), что он вместе с доктором Отто отравил Беляева и составил от имени Беляева духовное завещание. На все е упреки с этой стороны Мясников обыкновенно смеялся, но смех его был ненатуральный. О том, что Мясников составил подложное завещание она услышала в первый раз от доктора Отто, который ее лечил и однажды рассказал, что в городе разнесся слух, что будто бы он, Отто, отравил Беляева, а Мясников составил подложное завещание."
    В лице Натальи Карагановой следствие приобрело необыкновенно сильного свидетеля, показания которого представлялись убедительными и трудноопровергаемыми. В последующие месяцы прокуратуре удалось розыскать людей, подтвердвших информированность бывшей любовницы Мясникова и сильно укрепивших доверие ее словам. Но об этом будет написано несколько ниже.
    В самом конце 1870 г. к прокурору Петербургского Окружного суда поступили заявления об инцинденте, героем которого оказался все тот же Амфилогий Караганов. Суть дела состояла в следующем: в ноябре 1870 г. в трактире почтовой станции в Задонском уезде под Москвой встретились некие Андрей Кунаковский, Илья Киселев и уже известный нам Амфилогий Караганов. Язык последнего в процессе совместного пития водки развязался и Караганов поведал собутыльникам о том, как в свое время было состряпано завещание кпца. Фамилию купца он не назвал, но сказанного оказалось достаточно для того, чтобы Кунаковский по приезду в Петербург явился в полицейскую часть и сделал официальное заявление. В этом заявлении слова амфилогия Караганова были воспроизведены следующим образом: "Я своему хозяину Мясникову пользу принес, миллион рублей у купца отбил, все деньги обобрал. Обделали так, что не оставили ему и на извозчика на тот свет проехать. За это из всех денег Мясников дал мне только 2 тыс. рублей". Розысканный полицией Илья Киселев показания Кунаковского подтвердил и передал речь Караганова так: "От фридрихсгамского купца, беззубого старика, служившего лакеем у Мясникова и неправильно нажившего от него деньги и каменный дом, отобрал все хозяину своему, Мясникову, и за то, что отбил миллион рублей для Мясникова, получил от него только 2 тыс. рублей".
    Болтливость Караганова поставила его покровителей в крайне неудобное положение. Прежде всего потому, что на основании показаний Кунаковского и Киселева было принято решение об аресте Караганова; вслед за этим последовали постановления об обысках домов Мясниковых и Екатерины Беляевой.
    Приехавшая из столицы в село Подгорное, в котором проживал Амфилогий Караганов, группа полицейских и прокурорских работников вообще действовала весьма энергично и собрала немало любопытного материала. Помимо ареста Караганова, числившегося ревизором винокуренного завода, принадлежавшего Мясниковым, следователи обыскали его дом, допросили управляющего заводом Петра Герасимовича Жукова, обыскали здание заводского правления, допросили главного управляющего Мясниковых в селе Подгорном - Кошелькова - и обыскали дом последнего. Кроме того, следователей заинтересовал широкий круг лиц, знающих о Караганове не понаслышке; помимо управляющих оказались допрошены многие работники завода, например, приказчик Алексей Беляев, кассир Степан Ашкирин и пр. Можно представить себе потрясение Александра Мясникова, получившего отчет своих людей о том, сколь энергично действовали в селе столичные сыскари.
    Изучение переписки Жукова и Кошелькова с Александром Мясниковым показало, что Караганов служил источником сплошных неприятностей для жителей Подгорного. Управляющие доносили в столицу, что ревизор совершает в пьяном состоянии невообразимые вещи: борется с мужиками, стреляет из ружья по ночам, бьет окна в сельских домах и заводских постройках. Ревизорских обязанностей Амфилогий Караганов не исполнял вовсе и пьянствовал целыми неделями. Мясников странно благоволил Караганову: он не позволял его штрафовать, вычитать из зарплаты сумму причиненного им ущерба и даже позволял списывать деньги, которые периодически выплачивались Караганову в качестве единовременного вспоможения (ревизор требовал от своих начальников то 50 руб., то 25 руб. и получал эти деньги). Жуков и Кошельков чувствовали, что между Карагановым и Мясниковым сущетсвуют особые отношения и в письмах управляющих промеж строк явственно читатется робость, когда они начинали сетовать на негодное поведение Караганова.
    Но неприятности для братьев Мясниковых отнюдь не исчерпывались арестом Караганова.
     Начало 1871 г. оказалось для Мясниковых временем тяжелых и неожиданных испытаний. 11 февраля в квартире Александра был проведен обыск. Много было изъято различной переписки и деловых бумаг, призванных пояснить сущность деловых отношений между семьей Мясниковых и Козьмой Беляевым, но самое интересное было не только (и не столько!) в этом, а в том, что на глаза следователям попался крохотный лоскут разорванного листа с обрывком фразы следующего содержания: "... что сие завещание составлено действительно фр. пер. куп. К. В. Бел...". Воистину, дьявол прячется в мелочах! Ну кто мог предположить, что маленький кусочек давным - давно разорванного документа пролежит в недрах огромного архива и будет обнаружен так некстати именно теми людьми, от коих его и следовало прятать!
    Совсем скоро - 20 февраля 1871 г. - последовал обыск дома Екатерины Беляевой. Вдове купца официально разъяснили, что если ранее она расматривалась как свидетель по делу, то теперь становится обвиняемой в подлоге духовного завещания от имени ее мужа.
    Это было совсем скверно. В доме вдовы нашли многое из того, что полицейские ни в коем случае не должны были видеть.
     Прежде всего, черновик доверенности на имя Александра Мясникова, написанный Екатериной Беляевой в сентябре 1858 г., очевидно, в первые же дни по смерти Козьмы Васильевича. В этой доверенности вдова предоставляет племяннику полномочия для представления интересов ее и покойного мужа во всех делах и случаях, касающихся наследства. В этом документе ничего не говорится о завещании от 10 мая 1858 г., которое д. б. быть не только известно вдове, но и по ее же собственной версии, находиться под рукой - на подоконнике спальни.
     Кроме того, был обнаружен черновик письма, выдержанного в крайне раздраженном тоне, в котором Екатерина Беляева укоряет племянников в том, что они "поступили несправедливо; вами взяты все без исключения документы, оставшиеся после мужа ". В высшей степени любопытна концовка документа - вдова грозит родственникам подачей письменной жалобы на Высочайшее Имя Государя Императора. Вот так...
     Наконец, были изъяты три копии одного и того же текста, бывшего по смыслу письмом все тем же племянникам. В нем она грозит Мясниковым Божьим судом и объясняет появление этого письма следующим образом: "Теперь спала с моих глаз завеса, скрывавшая нечистые дела воспользовавшихся тогдашним моим горем".
     Но самым красноречивым оказался сделанный рукою Екатерины Беляевой расчет стоимости имущества, наследницей которого она побыла столь недолгое время. Расчеты вдовы были выполнены, видимо, в январе 1859 г., поскольку на обратной стороне этого листка остался черновик расписки от имени братьев Мясниковых на 40 тыс. рублей, датированный как раз этим временем. Согласно подсчетам Екатерины Беляевой имущество ее мужа д. б. стоить никак не менее 700 тыс. рублей.
     Все эти в высшей степени любопытные бумаги ставили вдову в весьма двусмысленное положение. Разумеется, ей были заданы вопросы об их происхождении. Екатерина Беляева ото всего отперлась; она заявила, что ничего не знает о происхождении этих бумаг и не может предположить кто является их автором. Что и говорить, объяснение крайне неудачное и совсем неубедительное. Безусловно, Беляева решилась на такое заявление не без некоторой внутренней борьбы, поскольку после таких слов она навсегда теряла право вернуть себе что - либо из потерянного имущества, но страх повредить неосторожными словами ненавистным племянникам, пересилил... Ведь в случае доказательства их вины путь на каторгу ей предстояло проделать вслед за ними.
     Несчастье произошло с Иваном Мясниковым. Молодой 37 - летний мужчина пережил кровоизлияние в мозг и остался парализован.
     Черная полоса невезения накрыла и старшего брата: после обыска у него на квартире ему было предложено покинуть ряды Корпуса жандармов по собственному желанию. Выхода не оставалось и Александр написал рапорт; с блестящей карьерой было покончено бесповоротно.
     Наконец, 18 марта 1871 г. было приобщено к делу заключение графологической экспертизы текста завещания Козьмы Беляева от 10 мая 1858 г. Существенная часть заключения гласила: "Оспариваемая подпись на духовном завещании: "Козьма Беляев" сходства с его несомненным почерком не имеет как по характеру, так и по стилю букв, равно как по связи их. Росчерк в подписях Беляева совершенно свободный; на духовном же завещании этот росчерк не представляет и подобия несомненного росчерка. Вообще подпись на духовном завещании: "Козьма Беляев" представляет весьма плохое подражание несомненным подписям Беляева." Относительно самого текста высказывалось следующее замечание: "Первая половина текста писана сжато, вторая - разгонисто, последние две строчки снова сжаты так, что можно прийти к заключению, что текст завещания пригонялся к подписи". Последнее означало, что первыми на чистом листе бумаги были написаны слова "Козьма Беляев" и лишь позднее над ними появились два десятка строк текста. Любопытно следующее замечание экспертов: "Цвет чернил, коими писан текст завещания, подпись от имени Беляева и подписи свидетелей Сицилинского и Отто различен в каждом из четырех почерков". Другими словами, тексты эти исполнялись в четыре приема, а значит были разновременны.
    Во второй части заключения эксперты рассмотрели возможность подделки подписи конкретным лицом - Амфилогием Карагановым. Было замечено, что "сам по себе почерк Караганова в разное время представляется различным и Караганов может его изменить по своему желанию. В обыкновенном почерке Караганова, в манере письма некоторых отдельных букв, напрмер, "р, "л", "к", "я" замечется сходство с манерою изображения их Беляевым, так что по изучении почерка Караганова можно полагать, что он подделался под руку Беляева, но нельзя положительно утверждать или отрицать, что подпись на завещании "Козьма Беляев" сделана именно Карагановым, потому что подпись на завещании писана не смелою рукой, а нарисована".
    С весны по осень 1871 г. Амфилогий Караганов провел под надзором врачей - велась психиатрическая экспертиза. К ее проведению были привлечены доктора Дюков, Шульце и полицейский врач Баталин. Все они сошлись во мнении, что не может быть и речи о признании Караганова невменяемым и не существует никаких указаний на наличие у него умственного расстройства. Пациент был, бесспорно, алкоголиком, но в силу своей сравнительной молодости - 38 лет - и неплохого природного здоровья он не деградировал окончательно. Доктор Баталин, наблюдавший Караганова более остальных, отметил стремление последнего к симуляции более тяжелых симптомов, нежели таковые существовали объективно. При появлении других докторов Караганов начинал отвечать невпопад, закатывал глаза, переспрашивал и пр. Когда же посетители уходили, к нему возвращалос хорошее расположение духа, он начинал шутить, смеялся, играл на скрипке и т. п. Конечно, такими детскими приемами невозможно было обмануть серьезных специалистов и в итоговом заключении эксперты пришли к выводу, что Караганов в целом здоров и имеет хорошую память.
    Судебный процесс по обвинению Александра Мясникова, 39 лет, Ивана Мясникова, 38 лет и Амфилогия Караганова, 38 лет, открылся в С. - Петербургском окружном суде 17 февраля 1872 г. Екатерину Беляеву решили суду не предавать, поскольку ее можно было рассматривать как потерпевшую; все - таки ее саму племянники и обобрали! Потому на суде она предстала в качестве свидетеля. Александра Мясникова защищал присяжный поверенный Арсеньев (читателям нашего сайта он известен по делу Александры Рыбаковской ), Ивана Мясникова - присяжный поверенный Языков, Караганова - присяжный поверенный Депп, поверенным гражданских истцов был известный юрист, доктор права Лохвицкий.
    В самом начале процесса братья Мясниковы виновными себя не признали; Караганов же принялся ломать комедию, отвечая не к месту и невпопад. Любопытно читать дословную стенограмму его речей, зная в точности как именно врачи - специалисты характеризовали состояние этого человека. Чего только стоит следующий пассаж обвиняемого: "А вот та бумага, которую мне показал следователь - так я, значит, должен начать с того, о чем спрашивал следователь. Служил я конторщиком или просто исполнял в одно и то же время и прочие дела и поручения: купить разную провизию или там прочее, что нужно было, или же исполнял всякие поручения, тоже по таким делам их немало бывает. Так или кажется так было: ко мне пришли и потребовали меня туда." И вот в таком духе четыре страницы допроса!
    Не без раздражения окончив допрос, председатель разрешил обвинению зачитать письмо Караганова родителям, датированное 14 декабря 1870 г. (т. е. написанное за 14 месяцев до суда). В этом совершенно разумно и связанно написанном письме, оказавшемся по сути, завещанием Караганова, обвиняемый писал: "в прочих же грехах и проступках своих, вынужденных обстоятельствами жизни и известных отцу, приношу истинное раскаяние". Прокурор Кони считал, что в этом месте письма содержится намек на участие в подделке завещания Беляева.
    Вызванные в суд медицинские эксперты - психиатр Дюков и полицейский врач Баталин - дали свои оценки состоянию Караганова. Они заявили, что тот вменяем и может отвечать за свои поступки. При перекрестном допросе доктор Дюков прямо заявил о попытке мистификации Караганова: "Этот человек притворяется, потому что я и доктор Баталин наблюдали его и нашли, что в его действиях нет ничего похожего на сумасшествие; сумасшедший всегда верен самому себе, между тем как Караганов вполне свободно управляет собой..."
    Когда в суде стали давать показания свидетели обвинения, рассказывавшие о безобразных выходках Караганова и указывавшие на существование особых отношений между Мясниковыми и Карагановым, последний впал в неистовство: он вскакивал со своего места, вступал в пререкания по ничтожным поводам и, наконец, после угрозы удаления из зала, уселся на скамье и запричитал: "Виноват, подписал, мой грех!".
    На следующий день судебное заседание было посвящено допросу Екатерины Беляевой и изучению результатов графологической экспертизы завещания. Вдова давала показания более четырех часов; она поддерживала наиболее выгодную (и безопасную!) для себя версию событий, утверждая, что "не считает себя обиженною Мясниковыми и находит сделку свою с ними безобидною". По требованию Кони в зале суда были оглашены весьма пространные выдержки из "дела по опеке над малолетним Шишкиным", в частности, письма Екатерины Васильевны в опекунский комитет, в которых она весьма неуважительно отзывалась о собственных племянниках. Кроме того, были прочтены письма Беляевой, адресованные непосредственно племянникам, в которых она грозила разоблачением их проделок перед Государем Императором. Когда вдову просили объяснить очевидное противоречие между ее заявлениями в суде и содержанием писем, она высокомерно поджимала губы и твердила: "это другое дело".
    Через несколько дней А. Ф. Кони, характеризуя поведение этой женщины на процессе, высказался следующим образом: "Она не умела даже говорить здесь так, чтобы не путаться и не сбиваться; она не умела приготовиться к объяснениям; она не умела избежать тех явных противоречий и недомолвок, которыми так богато ее показание. А приготовиться было время - было много времени!". Целых четырнадцать лет, добавим от себя!
    Приглашенные судом графологи - в количестве 15 человек - совещались более шести часов. Заключение специалистов было единодушным (что само по себе весьма примечательно) и сводилось к тому, что "подпись на завещании внушает сильное сомнение"; авторство Караганова признано недоказанным, но было сочтено, что "есть основание допустить, что он мог сделать эту подпись под руку Беляева". В третьей части своего заключения эксперты признали факт написания завещания чернилами разного сорта и неодинаковой плотностью письма, что служило косвенным указанием на то, что бумага была исписана в несколько приемов.
    Очень сильным оказалось выступление жены Караганова, той самой, что в девичестве была опереточной певицей Обольяниновой и почти четыре года являлась содержанкой старшего из братьев Мясниковых. Прекрасно понимая, что для дискредитации этого свидетеля защита приложит все силы, обвинение заблаговременно озаботилось вызовом в суд лиц, могущих подтвердить наиболее важные моменты из показаний Карагановой. В частности, была допрошена Ульяна Дементьева, которая рассказала о нескольких фактах передачи Александром Мясниковым весьма значительных сумм Наталье Карагановой по первому требованию последней.
    Пытаясь скомпрометировать Ижболдина и проведенные этим человеком масштабные розыски, защита обвиняемых озаботилась вызовом в суд собственных свидетелей. С выступлениями этих людей приключились казусы. Один из свидетелей - отставной жандармский полковник Иванов - так разволновался во время перекрестного допроса, что умер прямо на свидетельском месте от кровоизлияния в мозг.
    Другой свидетель - некий секретарь Шевелев - был привезен в зал суда из Петропавловской крепости, в которой содержался по обвинению в политическом преступлении. К Председателю суда он обращался "мой президент!", а вся манера его речи неуловимо напоминает известный анекдот про геев: "не ходи в наш садик, пра - а - тивный!". Жеманясь и подшучивая, Шевелев рассказал, что он - деятель Парижской Комунны, приговоренный правительством Тьера к расстрелу, но бежавший из Франции. В 1866 г. ему, якобы, были предложены Ижболдиным 2 тыс. рублей, если он согласится выступить в роли очевидца подлога завещания. Шевелев согласился, поскольку ему нужны были деньги для бегства за границу, ибо он проходил по "делу Каракозова". В общем, письмо Шевелев написал, деньги от Ижболдина получил и убежал из России во Францию.
    Понятно, что присутствовавшие в зале были шокированы такого рода откровениями. Доктор Лохвицкий, выступавший от имени гражданских истцов, даже поднял вопрос о том, возможно ли вообще приведение к присяге человека, открыто заявляющего, что он в Бога не верит (православные подданные присягали на Библии) и если такой свидетель был все же к присяге приведен, то какова будет ценность его показаний?
    При перекрестном допросе доблестного борца с Самодержавием высянилось, что Шевелев еще до того, как оказался свидетелем по "делу Каракозова" привлекался к суду Ковенской уголовной палатой за преступление по должности - кражу казенных средств. После этого признания Шевелев несколько увял, но под конец все же попросил вызвать его в суд еще раз, объяснив это свое желание неожиданным образом: "Я в крепости герметически закупорен".
    Вызванные к допросу Ижболдин и Сысоев (последнего Шевелев назвал свидетелем написания им письма о подлоге) все заявления Шевелева отвергли категорически.
    Четвертый день суда был посвящен попыткам установить истинную величину состояния Козьмы Беляева. Были допрошены крупные капиталисты, компаньоны и конкуренты Беляева - Молво, Перозио, Гротен, Бенардаки, Ненюков. Последний заявил, что "не считает Беляева богатым человеком, потому что тот слишком разбрасывался в делах". В целом, оценка величины состояния Беляева, которую дали допрошенные, колебалась в диапазоне 500 тыс. - 1 млн. рублей. В качестве объяснения происхождения расписки на 272 663 рубля 30 копеек адвокатом Александра Мясникова была зачитана выдержка из дневника Козьмы Беляева, где на 70 странице (от 21 мая 1858 г.) была сделана запись: "Расписка Александру и Ивану Константиновичам Мясниковым в 272 тыс. рублей". В ответ на это обвинитель заявил, что в делах бухгалтерских "дневником ничего доказать невозможно" и привел несколько выдержек примерно такого содержания: "4 тыс. рублей взято у Ванюши 4 августа; 2 сентября выдано задаточных денег за Устюг 4 тыс. рублей; 14 сентября опять выдано Ване на расход 4 тыс. рублей ".Речь адвоката Александра Мясникова размещена на нашем сайте в разделе "Архив".
    На разрешение присяжным заседателям были поставлениы шесть вопросов: а) о подложности завещания от 10 мая 1858 г.; б) о виновности А. Мясникова в подлоге; в) о виновности И. Мясникова в подлоге; г) о виновности И. Мясникова в попустительстве подлогу (если ответ на вопрос в) будет отрицателен); д) о виновности А. Караганова в подлоге; е) о состоянии умственных способностей А. Караганова при совершении подлога.
    Решение жюри присяжных было оглашено 23 февраля 1872 г. Завещание от 10 мая 1858 г. признавалось неподложным, соответственно, все обвиняемые - невиновными.
    Прокурор столичного окружного суда принес протест на этот приговор и кассационный департамент Сената отменил решение суда. Не полагаясь на объективность столичных заседателей, Министерство юстиции передало дело в ведение Московского окружного суда. Но там последовал такой же приговор.
    Почему так случилось? Не осталось ни одного свидетеля подлога. А без прямых уличающих показаний свидетеля все доводы и соображения являлись косвенными. В таком серьезном деле суды не могли опираться лишь на косвенные улики.
    Умерли все важнейшие фигуры дела: Мартьяновы (мать и сын), Сицилинский, Отто, Целебровский, Воронин, Матвеев... Долго болел только Целебровский, остальные умирали на следующий день после доставления в больницу. Целебровский же мог болеть долго - у него была белая горячка, его бредни все равно никто не слушал.
    У Амфилогия Караганова пропал родной брат - Апполон. После этого "верный пес Мясниковых" стал спать с револьвером и бояться отравления. Однажды он потребовал проверить пудру, которую получила из Петербурга супруга: часом не мышьяк ли?
    Суд не исследовал вопроса причин всех вышеназванных смертей. Никто ни в чем не обвинил Мясниковых. Может, и вправду это были всего лишь совпадения?