| |
|
Архив.
Беляева, доказанный с гораздо большей точностью, чем предположение противной стороны. В какой степени вероятно, чтоб Мясниковы могли совершить подлог для приобретения такого состояния? Ведь для того, чтоб признать, что преступление совершилось, надо чтоб был достаточный к тому интерес. Этот интерес, когда речь идет о материальной выгоде, конечно, не один и тот же для: человека бедного, необеспеченного, и для человека вполне обеспеченного, богатого. Александр Константинович и Иван Константинович Мясниковы в 1858 году только что начинали жизнь молодыми людьми, при самых блестящих условиях: Александру было 26 лет, Ивану около 25 лет; Иван Мясников собирался жениться. У каждого из них по миллиону состояния. Припомните сведения Дворянской опеки, которые я приводил сегодня утром; припомните, что уже в 1857 году на долю каждого из братьев приходилось по 800 000 рублей. Затем умирает человек близкий к ним, с которым они связаны самыми разнообразными связями, у которого было 20, 30 тысяч состояния – и они совершают подложное завещание, каи говорят мои противники, обдуманно, хладнокровно, а по моему мнению, если стать на точку зрения противной стороны, без соблюдения каких бы то ни было правил осторожности – эта вещь слишком невероятная или, лучше сказать, невозможная. Обвинительная власть хорошо понимает, что нужно как- нибудь объяснить эту странность, и представляет вам следующее предположение; Мясниковы были связаны с Беляевым общностью интересов; у них были дела общие, так что, если Беляев умер, не оставив завещания, то им было бы весьма трудно рассчитываться с наследниками, доказать, что им принадлежит известная доля в делах Беляева. Кроме того, время горячее, возникают новые предприятия, откупа доживают свой век; нужно воспользоваться обстоятельствами, нельзя этого сделать иначе, как присвоив себе состояние Беляева. Справедливо ли все это? Представим себе, что Мясниковы не приобрели бы состояния Беляева: чтобы они через то потеряли? Во-первых, сам прокурор говорит, что Мясниковы перевезли к себе свои бумаги; следовательно, они имели все средства доказать, что им принадлежит известная доля состояния Беляева. Неужели, если б они явились в гражданский суд со счетами, собственноручной тетрадью Беляева, черновым условием , с расходной книжкой и свидетельскими показаниями Каншина и других лиц, они не могли бы добиться на суде признания своего права ? В самом неблагоприятном случае, чего бы они лишились ? 8 – 10 тысяч на вологодских откупах, да, может быть, чего-нибудь на херсонских, хотя последние, как мы знаем, еще нри жизни Беляева перешли в собственность к Каншину. Затем ставропольскцй откуп был в их руках. Земли Войска Донского – тоже; был ли Беляев в этих откупах негласным компаньоном – это все равно, потому что официально он в них участия не принимал. В рыбных ловлях Мяс- никовым принадлежали, правда, толька две трети; но разве им трудно было бы приобрести остальную треть от законных наследников Беляева ? Кто эти наследники? Та же Беляева, Ремянникова, одинокая и бездетная женщина, наконец, Мартьянова, бедная мещанка. С кем легче. вести разговоры – с человеком, который сам обеспечен, который может советоваться с лучшими адвокатами и имеет все средства вести дело в судах и в старое время, или с бедной женщиной, приславшей в Петербург поверенного, который за две тысячи рублей уступает половину наследства ? Конечно, с Мартьяновой легче было бы сойтись, чем с Беляевой, которая, как мы знаем, не сразу подписала условие 22 декабря, а после долгих переговоров, в которых участвовали Гротен и Богуславский. Затем является другое объяснение со стороны гражданского истца: сохранная расписка, неформальная, которую Беляева признавала юридически недействительной, другими наследниками могла быть отвергнута, а Беляевой была принята. Но где доказательства, что сохранная расписка была недействительна? Беляева отвечала не так, как говорил поверенный гражданского истца; вы, конечно, поняли ее ответ иначе. Ее спрашивали: как вы признавали сохранную расписку для себя обязательной – юридически или нравственно? Она сказала: нравственно. Разве из этого следует, что она признавала ее юридически недействительной? Она вовсе не входила в рассмотрение этого вопроса и признавала расписку для себя обязательной потому, что она подписана ее покойным мужем. Наконец, положим, что расписка, как сохранная, была недействительна. В чем же заключается ее недействительность? Может быть, не обозначен был род денег, взятых на сохранение, или она была не вся написана Беляевым собственноручно? Но ведь это не лишало бы расписку силы долгового документа, и существование долга весьма легко могло быть доказано с помощью счетов, вам известных. Ведь это доказано и теперь, по прошествии 14 лет. Неужели нельзя было сделать этого в 1858 году? Если б завещания не оказалось, приехала бы Мартьянова и стала бы делить с Беляевой и Ремянниковой наследство. Узнать, что Беляев был компаньоном Мясниковых в херсонских и вологодском откупах и т. д., им, конечно, было нетрудно, точно так же, как и одной Беляевой; следовательно, увоз Мясниковым бумаг не обезоруживал ни Беляеву, ни других наследников. Затем возникает еще вопрос. Беляева, по словам обвинительной власти и по словам гражданского истца, знала, что завещание подложно. Мысль о составлении фальшивого завещания на имя Беляевой, по предположению обвинительной власти, явилась в конце сентября или в начале октября, затем 16 октября оно представлено к утверждению, в конце октября или в начале ноября утверждено, а двадцать второго декабря 1858 года заключено условие между Беляевой и Мясниковыми, которому предшествовали довольно длинные переговоры, в ту минуту, когда, по предположению обвинительной власти, Мясниковы совершили подлог. Какое ручательство они имели в том, что он им удастся, что они достигнут своей цели, что за риск, сопряженный с этим предприятием, они хотят что-нибудь получить? Какое они имели ручательство в том, что Беляева, получив завещание, передаст им все состояние своего мужа? Не только человек богатый, даже человек бедный, считающий большим для себя приобретением сумму в 200000 рублей, и тот не поступил бы таким образом, и тот не рискнул бы совершить преступление, всеми плодами которого свободно и беспрепятственно может воспользоваться другое лицо. Это такое предположение, которого ни на минуту нельзя допустить. Сознавая его слабость, поверенный гражданского истца прибегает к самым рискованным догадкам. Он говорит, что Беляева проникнута идеею дворянской гордости до такой степени, что готова лучше отдать все миллионерам Мясниковым, чем какой-нибудь мещанке. Не думаю, чтобы Беляева была проникнута такими чувствами; припомните, что она не только вьипла замуж за купца, но жила и живет вместе с своей свояченицей, мещанкой Ремянниковой; следовательно, она вовсе не гнушается мещанской родней. Как бы ни было велико ее отвращение к мещанке Мартьяновой, оно, конечно, не простиралось до того, чтоб сделаться участницей в подлоге и даром отдать состояние, приобретенное путем подлога, людям, вовсе в нем не нуждающимся. Затем еще странность: Беляева знает о подлоге, знает, что Мясниковы в ее руках, но, несмотря на это, она не только 22 декабря 1858 г. отдает им по дешевой цене все состояние, полученное ею после мужа, но даже уступает им за 100 000 рублей собственные свои винокуренные заводы, стоящие по расчету, сделанному через несколько времени ею самой, 400 000 рублей, а по расчетам прокурора – 200 000 рублей. Это превосходит всякое вероятие. На самом деле все объясняется весьма просто: Беляева знала, что состояние ее мужа, за вычетом долгов, составляет незначительную сумму и что за отсутствием оборотного капитала для винокуренных заводов она совершит сделку небезвыгодную, уступив их Мясниковым за 100 000 рублей. Затем, господа присяжные, я перейду к последней части обвинительной речи. В ней прокурор указывает на те отношения, которые существовали впоследствии между Мясниковыми и Беляевой, и в них отыскивает доказательства в пользу того, что Мясниковы совершили подлог вместе с Беляевой. Прежде всего я не могу не заметить, что я понимаю необходимость, с точки зрения обвини- тельной власти, доказывать существование враждебных отношений между Беляевой и Мясниковыми в 1864 – 1866 годах; но я желал бы знать, какое отношение имеют к делу записки на французском языке, оскорбительные для Беляевой? Утверждает ли обвинительная власть, что они написаны с ведома Мясниковых? Тут является на сцену Риццони, который сначала считал возможным действовать против Беляевой, потом явился с жалобой, что Иван Константинович Мясников обидел его и не дал ему обещанного вознаграждения. Не думаю, чтобы можно было такому человеку верить. Но если бы и можно было ему верить, то какое отношение имеет это обстоятельство к обвинению Мясниковых в подлоге? Я просил бы вас отрешиться от впечатления, которое могли произвести на вас эти записки. Никто не утверждает, что Мясниковы знали об отвратительных советах, которые давал »ишкину Риццони. Итак, это обстоятельство должно быть оставлено совершенно в стороне. Несогласия между Мясниковыми и Беляевой несомненно были. Опека над »ишкиным была первым яблоком раздора; затем возникают споры по условию 22 декабря 1858 г., и Беляева в январе 1865 года предъявляет к Мясниковым иск. Под влиянием раздражения Беляевой против Мясниковых и того искусства, с которым оно поддерживалось поверенными Беляевой, является отзыв ее в Казенную Палату в мае 1865 года, где говорится о какой-то неведомой ей сохранной расписке. К этому же времени относятся черновые письма к Мясниковым с упреками и сильными выражениями – письма, которые вовсе не были отправлены по назначению и редакция которых принадлежала не Беляевой, а ее слишком усердному поверенному. О завещании, впрочем, в этих письмах ничего не говорится, и все упреки и угрозы, которыми они наполнены относятся, очевидно, к факту увоза Мясниковыми бумаг Беляева. Затем является Чевакинский, который, конечно, более заботится о своих интересах, чем о выгоде своей доверительницы, вступает в соглашение с ее противниками, хочет заключить с ними условие, действует так, что, если б ему пришлось объяснить свои поступки перед вами, может быть, вы отнеслись бы к нему очень строго; но теперь речь идет не о нем, и участие Беляевой в его действиях или даже знание ее о них ничем ие доказано. Что касается до мирных переговоров, то их, кажется, всего правильнее было бы отнести к тем частям дела, которые устранены из области судебных прений. Но по поводу показания Борзаковского прокурор сделал замечание, которое не может быть оставлено без ответа. Вам говорили, что Борзаковский был запугиваем, что ему назначено было свидание в Третьеи Отделении с тонким расчетом, что это произведет на него известного рода впечатление. Не говоря уже о свидетеле Коптеве, который опровергает показание Борзаковского, в самом показании его заключается нечто крайне невероятное. Переговоры в Третьем Отделении, по его словам, происходили уже после начала второго следствия. Неужели же никто из адвокатов, к которым Мясниковы, конечно, обращались, не объяснил им, что после начатия уголовного дела примирение невозможно? Неужели можно допустить, что во время второго следствия все еще продолжались мирные переговоры? Но если б они и были, все-таки нет никакого основания обвинять Мясникова в запугивании Борзаковского и, таким образом, к тяжелому обвинению, тяготеющему над Мясниковым, прибавлять еще одно, в нравственном отношении весьма серьезное. Во-первых, я должен заявить, что Мясников занимал должность адъютанта начальника Штаба Корпуса жандармов, следовательно, находился в личных отношениях к непосредственному своему начальнику, принимал просителей, докладывал о них, передавал записки, прошения, исполнял некоторые поручения; между этой деятельностью, чисто личной, и деятельностью агента чиновника Третье Отделения нет ничего общего. Наконец, можно ли допустить, чтобы Борзаковский, ходатай по делам старого времени, со ветник Управы Благочиния, мог испугаться призыва в Третье Отделение для свидания с Мясниковым? Ведь он знал, что Мясников только адъютант генерала Мезенцова, что его влияние не могло простираться до того, чтоб против Борзаковского были приняты какие-то меры . В показании Караганова, взятом независимо от его личности, конечно, нет ничего точного, твердого, ясного; для того чтобы извлечь из него что-нибудь, имеющее определенный смысл, необходимо произвести над ним целый ряд предварительных операций, устранить все лишнее и с большим трудом восстановить факты, идущие к делу. Подсудимый Караганов показывал перед вами, что в день смерти Беляева, по предложению А. Мясникова, в его кабинете он написал несколько раз на белых листках слова «Козьма Беляев». Спрошенный затем, знал ли он, для чего это делается, Караганов давал сбивчивые противоречивые ответы и то признавал, то не признавал отношения этих подписей к завещанию Беляева. Ему предъявили завещание, его спросили, на том ли листе он сделал подпись, на котором она находится на завещании. Я полагаю, что более правильным было бы сделать то, чего не было сделано ни на суде, ни на предварительном следствии, а именно предложить Караганову показать место подписи на белом листе бумаги. Караганов говорит: «Да, кажется, подпись была на этом месте». Возможно ли, чтобы через 14 лет человек, который не помнит, на каком листе он подписался – на простом или гербовом, мог припомнить и объяснить вполне правильно то место, на котором стояла одна из его подписей, так как их сделано было несколько. Далее, где же доказательства тому, что подпись Караганова, сделанная им на белом листе бумаги, есть именно та самая, которую вы видели на завещании? Вы припомните, что один из свидетелей, Красильников, говорил, что было много документов с подложными подписями Беляева. У вас есть один только повод предполагать, что подпись на завещании сделана Карагановым – это сличение почерка, мнение экспертов, которые сказали, что Караганов по свойству своего почерка мог подписаться так, как подписано завещание. Но, я думаю, вы не забыли тех пробных подписей, которые предъявлялись вам, и, вероятно, убедились, что ни одна из этих подписей никакого сходства с подписью Беляева на завещании не имеет; следовательно, мнение экспертов подрывается в самом основании. Для того чтобы доказать вероятность того, что подпись на завещании сделана Карагановым, нужно доказать, по жрайней мере, что он способен сделать подобную подпись, а этого доказано совершенно не было. Наконец, на каком основании Мясников обращается с просьбой сделать фальшивую подпись к Караганову ? Разве он слыл уже за человека, умеющего подписываться под чужую руку ? Но я думаю, что такого человека ни яа одну минуту не оставили бы ни в одной конторе, потому что он представлялся бы крайне опасным. Не странно ли затем, что в самый день смерти Беляева, в то время, когда не было еще никакого основания предполагать, что-нибудь насильственные или даже просто нравственно-принудительные меры. Можно ли после этого говорить о запугивании? Можно ли думать, чтобы человек, искушенный в житейских делах, хоть на одну минуту сконфузился только потому, что назад продолжение | |
| . |
