Юдзелевич пожал плечами.
      – Они имели время примерно от двух часов ночи. Может, все продали? Я буду искать.
      – Тогда где деньги?
      – Деньги можно зарыть в землю. Разве их найдешь так скоро? Действительно, так бывало, и притом довольно часто.
      – Ну, будем допрашивать,– сказал я.– Веди ко мне первым этого Атафошку.
      Юдзелевич вышел, а я подготовился к допросу.
      В кабинет ввели Агафошку. Я остался с глазу на глаз с одним из предполагаемых убийц, обагрившим свои руки кровью четырех жертв. Передо мной стоял высокий худощавый юноша, в засаленной куртке-блузе мастерового. Хотя он был еще очень молод, лицо его уже носило отпечаток бурно проводимого времени.
      – Скажи, Агафон, ты уже судился за кражу?
      – Судился, а только я невиновен был в той покраже. Зря, облыжно на меня взвели. Меня оправдали.
      – Так. Ну а зачем ты вмешался в дело убийства в Гусевом переулке? – быстро спросил я его, желая поймать врасплох, огорошить неожиданным вопросом.
      – Напрасно это говорить изволите, – спокойно ответил он.– В убийстве этом я ни сном ни духом не повинен.
      – Но если ты ие убивал, то, наверное, должен знать, кто именно убил?
      – А откуда я это знать могу? – с дерзкой улыбкой ответил он.
      – Разве ты живешь отдельно от матери? Ведь вы вместе пьянствуете.
      – А она тут при чем? – спросил Агафон, глядя мне прямо в глаза.
      – Как при чем? Да ведь она уже созналась в том, что убийство в Гусевом переулке произошло при ее участии, – быстро выпалил я.
      Агафон побледнел. Я подметил, как в его глазах вспыхнул злобный огонек.
      – Вы... Вы вот что, ваше превосходительство...– начал он прерывистым голосом.– Вы... того... пытать пытайте, а только сказочки да басни напрасно сочиняете. Этим вы меня не подденете, потому правого человека в убийцу не обратите. Как же это она могла вам сказать, что она убивала, когда она не убивала? Она хошь и пьяница, а только не душегубка.
      Он закашлялся. Я, признаюсь, чувствовал себя не совсем ловко. Этот взрыв сыновнего негодования за честь матери, которую он в то же время называл чуть ли не позорным именем, меня поразил.
      – Твоя защита матери очень похвальна, Агафон,– начал я после паузы,– но вот что скажи. Где ты на- ходился в ночь убийства в Гусевом переулке? Ведь ты не станешь отрицать, что тебя той ночью дома не было?
      – Действительно, я не ночевал дома. – Где же ты был?
      – У Маньки, моей полюбовницы. Всю ночь у нее провел.
      Я нажал на звонок.
      – Позовите Юдзелевича! – приказал я надзирателю.
      Через секунду явился Юдзелевич. – Где же живет твоя Манька? – спросил я Агафошку.
      Он дал подробный адрес.
      – Немедленно поезжайте к ней,– тихо обратился я к агенту,– и узнайте, правда ли, что Агафон в ночь убийства ночевал у нее. Словом, все выспросите.
      Я отпустил Агафошку, приказав строго следить за ним, чтобы он не мог ни на секунду увидеться с другими задержанными.
      – Приведите Анфису Петрову.
      Это была юркая, бойкая баба с отталкивающей наружностью. Резкие движения, грубый, визгливый голос – типичная представительница пьяниц-поденщиц. Войдя, она истово перекрестилась и уставилась на меня круглыми, воспаленными глазами.
      – Ну, Анфиса, ты свое обещание, стало быть, исполнила? – мягко обратился я к ней.
      – Какое такое обещание? – визгливо спросила она, даже заколыхавшись вся.
      – Будто не знаешь? А вот барыню, майоршу, убила за то, что она тебе шестьдесят копеек недодала. Только вы заодно, должно быть, и еще трех человек уложили, да вещей награбили...
      Анфиса задрожала, затряслась и быстро-быстро заго- ворила, вернее, заголосила чисто по-бабьи, точно дере- венская плакальщица.
      – Вот тебе Бог, господин енерал, невиновна я. Не убивала. Зря я ведь, только в сердцах тогда говорила. Обсчитывала она меня, горемычную.
      Тонко, со всевозможными уловками я стал «пытать» ее о страшном убийстве в Гусевом переулке. Я задавал ей массу вопросов, которыми, как я был убежден, должен был припереть ее к стенке. Шёл второй час ночи. Долгий, упорный допрос утомил Анфису. Был утомлен и я. Но, увы! Как я ни бился, мне не удалось сбить эту бабу. Она упорно, с полнейшим спокойствием отвечала на все мои вопросы.
      – Я сейчас покажу тебе одну игрушку,– сказал я ей. Быстро встав и взяв утюг, которым были убиты жертвы, я подошел к ней вплотную и протянул к ее лицу утюг.
      – Смотри... Видишь – запекшаяся кровь. Он весь в крови. Видишь эти волосы, прилипшие к утюгу?
      Однако и это не произвело желаемого эффекта. Анфиса при виде страшного утюга только всплеснула руками и сказала:
      – Ах, изверги, чем кровь христианскую пролили!
      Я велел увести Анфису. Вернувшийся Юдзелевич сообщил, что указанную Агафошкой «Маньку» он разы- скал, что она полушвейка, полупроститутка и что она показала, что Агафошка у нее действительно ночевал. Он ушел от нее около девяти часов утра.
      Последним я допросил дворника Семена Остапова. Он и на допросе, стоя передо мной в этот ночной час, не изменил своих ленивых движений, своего пассивно-равнодушного вида. Подобно Анфисе и Агафону, он упорно отрицал какое-либо участие в этой кровавой трагедии. Он говорил то же, что и на предварительном допросе. В ночь убийства он был дежурным, никакого подозрительного шума, криков или чего подобного не слыхал, никого из подозрительных субъектов в ворота дома не впускал и не выпускал.
     – А куда ты сам выходил поутру? – спросил я его. – По дворницким обязанностям. Осмотрел, все ли в порядке перед домом.
     – А больше нигде не был?
     – Был-с... В портерную заходил. Только я скоро вернулся обратно.
     Как я ни сбивал его, ничего не выходило.
     – А что это? – быстро спросил я, протягивая ему найденную Юдзелевичем рубаху, на подоле которой были заметны следы крови.
     – Это-с? Рубаха моя,– невозмутимо ответил он.
     – Твоя? Отлично! Ну а кровь-то почему у нее на подоле?
     – Я палец днем порезал. Топором дверь в дворниц- кой поправлял, им и хватил по пальцу. Кровь с паль- ца об рубаху вытер, а потом рубаху скинул, чистую одел.
    – Покажи руку.
     Он протянул мне свою заскорузлую, мозолистую руку. На указательном пальце левой руки действительно виднелся глубокий порез. Я впился в него глазами. Не даст ли хоть он ключ к разгадке? Увы, нет. Если бы орудием убийства был топор, нож, даже острая стамеска, порез этот был бы подозрителен. Но семья майора и горничная убиты утюгом, о который нельзя обрезаться. Это и не следы укуса, возможного со стороны какой-либо из жертв. К таким никчемным результатам привел меня допрос трех арестованных лиц.
      Прошел день, два, три. Прошла неделя. За все это время следствие не продвинулось ни на шаг. Я терял голову. Подозреваемые в убийстве Анфиса, ее сын и дворник Остапов содержались в одиночных камерах дома предварительного заключения. Я допрашивал их пооди- ночке и вместе чуть ли не ежедневно, я устраивал им очные ставки – все напрасно! Ни малейших расхождений в их показаниях не было.
      Прошло около года. Шутка сказать: целый год со дня кровавой трагедии в Гусевом переулке! Дом Степанова так и не был продан, на нем по-прежнему красовалась вывеска «Сие место продается», но он стоял необитаемый, тоскливый и мрачный. Квартира несчастного майора, в которой разыгралась леденящая душу трагедия, глядела своими потемневшими, запыленными окнами на пустынный двор. Кровь, иролитая в этом доме, казалось, наложила на него неизгладимо-страшную печать. Ночью обитатели этого района избегали проходить по Гусеву переулку. Суеверный страх гнал их оттуда.
      Анфиса, Агафоша и дворник Остапов были преданы суду. Суд, однако, в силу слишком шатких улик признал их невиновными, и все они были освобождены. Убийца или убийцы, таким образом, гуляли на свободе.
      Это дело не давало мне покоя. Я поклялся, что разыщу их во что бы то ни стало. Прошел, как я уже сказал, год. И вот вскоре произошло одно весьма важное событие, наведшее меня на след таинственного злодея.
      Однажды юркий Юдзелевич вбежал ко мне, сильно взволнованный, и прерывистым голосом прокричал:
      – Нашел! Почти нашел!
      – Кого? О чем, о ком ты? – спросил я раздраженно.
      – Убийцу... В Гусевом переулке!
     – Ты рехнулся или всерьез говоришь?
      – Как нельзя серьезнее.
      Торопливо, давясь словами, он рассказал мне следую- щее. Утром он находился в одном из грязных трактиров, выслеживая кого-то. Неподалеку от его стола уселась компания парней, один из которых начал рассказывать о необыкновенном счастье, которое привалило его одно- сельчанке, крестьянке – солдатке Новгородской губернии Дарье Соколовой:
      «Слышь, братцы, год тому назад вернулась из Питера к нам в деревню эта самая Дарья. Спервоначала служила она горничной у какого-то майора, а потом, родив от своего мужа-солдата ребенка, пошла в мамки к полковнику. Отошедши, значит, от него, когда ребеночка евойного выкормила, и припожаловала к нам в деревню. Дарья привезла много добра. Только сначала все хоронила его, мне показывала. А тут с месяц назад смотрим, у мужа ее часы золотые появились. Слышь, братец, золотые! Стали мы его проздравлять, а он смеется и говорит: «Полковник ее за выкормку сына важно наградил!»
      – Ну-ну, что дальше? – быстро спросил я Юдзелевича.
      – А дальше я подсел к сей компании, спросил полдю- жины пива, стал угощать их и выспросил у парня все об этой Дарье, кто она, где живет теперь и так далее... Тот все мне, как на ладошке, выложил. Вот-с, не угодно ли, я все записал.
      – Ну, на этот раз ты и впрямь молодец, – радостно сказал я ему. – Теперь вот что. Ты и Козлов отправляй- тесь немедленно туда, в деревню "алынью Новгородской губернии. Арестуйте эту красавицу Дашеньку и еще кого, если нужно, и доставьте сюда!
      Приехав поздно ночью в деревню, они переночевали на местном постоялом дворе, а утром, чуть свет, броси- лись к становому приставу, представились ему, рассказали, в чем дело, и попросили его, чтобы урядник, сотский и десятский были на всякий случай наготове. Затем они вернулись обратно в Халынью и направились к дому, где жила Дарья Соколова.
      И урядник, и сотский сказали, что мужа ее нет, он в Новгороде, в казармах.
      Агентов встретила сама Дарья, красивая, молодая женщина с холодным бесстрастным лицом, полная, рослая, сильная. Юдзелевич любезно поклонился деревенской красавице. Та улыбнулась, показав белые, ровные зубы.
      – Позвольте, красавица, в гости зайти? – начал он.
      – А чего вам надобно от меня? – не без кокетства спросила она.
      – Поклон мы вам из Питера привезли.
      – Поклон? Скажи пожалуйста, от кого это? Юдзелевич свистнул. Из-за соседних изб появились сотский, десятский и урядник.
      – От кого? От майора Ашморенкова с женой и сыном... И от горничной их, Паши! – быстро сказал агент.
      Дарья Соколова вскрикнула, смертельно побледнела и схватилась обеими руками за сердце. Непередаваемый ужас засветился в ее широко раскрытых глазах. На минуту на нее как бы нашел столбняк, потом вдруг она опрометью бросилась в избу. Все присутствующие тоже бегом устремились за ней.
      Она стояла у печи, прерывисто дыша и отирая руками крупные капли холодного пота. Губы ее шевелились, точно она читала молитву или хотела что-то сказать страшным «гостям».
      – Арестуйте ее! – приказал сельским властям Юдзелевич.
      Она взвизгнула и, когда те пошли к ней с полотенцами в руках, чтобы связать ее, стала отчаянно бороться, схватив с окна большой нож. Проявив необычайную, совсем неженскую силу, она швырнула от себя сотского, высокого рыжего детину, точно ребенка.
      – Эх, здоровая баба! – воскликнул тот, сконфуженный.
      Наконец она была связана, и как раз в эту минуту в избу вошел становой пристав. Начались допрос и обыск. Допрос не привел ни к чему, лихая «кормилица» упорно запиралась. Зато обыск дал блестящие результаты: в сундуке были найдены деньги, несколько процентных билетов, двое золотых часов, много серебряных вещей. В тот же вечер она в сопровождении полицейского офицера местной жандармерии была отправлена в Петербург.
      Когда Дарья предстала передо мной, она была понура, бледна.
      – Ну, Дарья, теперь уже нечего отпираться... У тебя найдены почти все вещи убитых в Гусевом переулке. Предупреждаю тебя: если ты будешь откровенна, это смягчит твою участь. Ты убила? – сразу огорошил я ее.
      – Я.
      – Кто же тебе еще помогал в этом страшном деле?
      – Никто. Убила их я одна.
      – Одна? Ты лжешь. Неужто ты одна решилась на убийство четырех человек?
      – Так ведь они спали... – пробормотала Дарья. И когда она сказала это – «они спали»,– передо мной с поразительной ясностью встала ужасная картина убийства. Эти разбитые утюгом головы, это море крови, куски мозга, этот страшный круг из крови и мозга, обра- зовавшийся от верчения бедного мальчика по полу в мучительной агонии. И вспомнились мне слова пристава при виде разбитой головы майора: «Экий ударище! Экая сила!» А этот действительно ударище... нанесла женщина.
      – Расскажи же, как ты убила, как все это про- изошло.
      Несколько минут она молчала, точно собираясь с духом, потом решительно тряхнула головой и на- чала:
      – Отошедши от полковника, потому ребеночка его уже выкормила, порешила я ехать на родину, в Новго- родскую губернию. Тут и зашла я к господам Ашморен- ковым, у которых прежде служила горничной. Это было с Троицына на Духов день. Они позволили мне переноче- вать.
      – Скажи,– перебил я ее,– зачем ты просилась у них переночевать? Ты уже в это время решилась их убить и ограбить?
      – Нет, спервоначала я этого не думала. Ночевать просилась потому, что от них до вокзала недалеко, а я решила ехать поездом рано утром. Часов в одиннадцать вечера улеглись все спать. Легла и я, только не спится мне... И вдруг словно что-то меня толкнуло... А что, думаю, если взять их да и ограбить? Добра у них, как я знала, немало было. В одном шкапчике сколько серебра и золота! Стала меня мозжить мысль: ограбь да ограбь, все тогда твое будет. А как ограбить? Сейчас догадаются, кто это сделал, схватятся, погоню устроят. Куда я схоронюсь? Везде разыщут, схватят меня. И поняла я, что без того, чтобы их всех убить, дело мое не выйдет. Коли убью всех, кто докажет на меня? Никто, окромя их, не видел, что я у них нахожусь... А я заберу добро, утром незаметно выйду из ворот и прямо на вокзал. Как только я это решила, встала сейчас тихонько, босая пошла в комнаты посмотреть, спят ли они. Заглянула к майору... Прислушиваюсь... Сладко храпит! Крепко! Шмыгнула в спальню барыни... Спит и она. И барчонок спит, а во сне чему-то улыбается...
      Убедившись, что все они крепко спят, вернулась я в кухню и стала думать, чем бы мне их порешить. Топора- то в кухне не оказалось, ножом боялась, потому что такого большого ножа, чтоб сразу зарезать, не находи- лось. Вдруг заприметила я на полке утюг чутунный... "ороший такой, тяжелый. Взяла я его, перекрестилась и пошла в комнаты. Прежде всего прокралась в спальню майора. Подошла к его изголовью, взмахнула высоко утюгом да как тресну его по голове! Охнул он только, а кровь ручьем как хлынет из головы! Батюшки! Аж лицо все кровью залило! Дрыгнул несколько раз руками и ногами и, захрипев, вытянулся. Готов, значит. После того вошла я в спальню майорши. Та тихо почивает, покойно. "ватила я и ее утюгом по голове, проломила голову. Кон- чилась и она. Тогда подошла я к барчонку. Жалко мне его убивать было, а только без этого нельзя обойтись, пропаду тогда я. Рука моя, что ли, затряслась или что иное, а только ударила я его по голове не так, должно, сильно. Вскочил он, вскрикнул, кровь из головы хлещет, а он вокруг одного места так и вьется, так и вьется. Паша не проснулась. Подбежала я к барчонку и давай его по голове утюгом колотить. Ну, тут уж он угомонился. Преставился. Последней убила я Пашу. Та так же после первого удара вскочила и бросилась бежать в комнаты. Настигла я ее у порога кухни и вторым ударом уложила на месте. После того и принялась за грабеж...
      Суд приговорил убийцу-красавицу к пятнадцати годам каторжных работ.